Внутренний голос
На ночь Клара укладывала его в ноги, но он тихо, как партизан, добирался до подушки, клал голову на одно ухо и тихо дышал посвистывая. И ничего ему не скажешь. Он подчинялся только своим желаниям. Характер.
Клара страстно любила сына и профессию – а это уже две трети счастья. У других и этого нет.
Ясик спросил у Веры:
– Твоя мама чем занимается?
– Пишет диссертацию.
– На какую тему?
– Тутовый шелкопряд.
– А что общего у шелкопряда с твоей мамой?
– У шелкопряда ничего. А у мамы с ним – настоящее и будущее.
Значит, старшая Брусника научный работник.
Включили магнитофон. Загрохотала музыка. Молодежь запрыгала и заскакала. Освободились стулья. Ясик подсел к старшей Бруснике:
– Как вас зовут?
– Карина Всеволодовна.
Ясик посчитал, сколько букв в отчестве Всеволодовна, получилось двенадцать. Много.
– А можно просто Карина? – спросил Ясик.
– Если хотите.
– А как выглядит тутовый шелкопряд?
– А вы не видели?
– Никогда.
– Мохнатый. Симпатичный.
– Он похож на саранчу?
– Что вы… Саранча – бандит, а шелкопряд – трогательный и воспитанный. Друг человека.
– Моя мама – кинооператор. Она может сделать портрет вашего друга.
– И что я буду делать с этим портретом?
– Повесите на стену. Будете беспрерывно с ним беседовать.
– Интересно…
Подскочил Серега Птичкин. Обратился к Карине:
– У вас можно курить?
– Можно. На лестничной площадке, – разрешила Карина.
Все выкатились на лестничную площадку.
Дверь осталась приоткрытой. Покачивалась от сквозняка.
Карина тоже вышла на площадку. Закурила. Ей шло.
Ясик представил себе, как он познакомит Карину с мамой. Мама скажет: «Где ты ее взял? В доме престарелых? Кого ты выбираешь: то уголовницу, то ветерана? А нормальных девушек нет?»
«Мне нормальные неинтересны».
«Почему?»
«Потому что я сам ненормальный».
И вдруг раздался хлопок. Сквозняком захлопнуло дверь, щелкнула защелка.
Карина затушила сигарету плевком. Это был абсолютно мужской жест. Ее лицо стало растерянным.
– Писец подкрался незаметно, – проговорила маленькая Вера.
– Что-то случилось? – участливо спросил Ясик.
– Случилось. Захлопнуло дверь, ключа нет, – объяснила Вера.
– А что же делать? – спросил кто-то из студентов.
– Я знаю, что делать, – сказал Серега Птичкин. – Можно попасть на вашу лоджию через лоджию соседей.
– Как попасть? – не понял Ясик.
– Перелезть. Это легко. Я перелезал.
– Когда это ты перелезал? – Вера сделала страшные глаза. Ей не хотелось продолжать эту тему.
Карина позвонила в соседнюю дверь. Вышла старуха с палкой.
– Вы разрешите нам пройти на вашу лоджию? – спросила Карина. – У нас дверь захлопнулась. Мы хотим через ваш балкон попасть на наш балкон.
– Пусть обувь снимут, – недовольно приказала старуха.
Вся компания скинула с ног обувь и гуськом прошествовала в квартиру. Из квартиры вывалились на лоджию.
Лоджии шли сплошняком, примыкая одна к другой. Их разделяла бетонная перегородка, сантиметров тридцать, не больше, но и не меньше.
Надо было забраться на перила имеющейся лоджии и, держась за перегородку переступить эти тридцать сантиметров сначала одной ногой, потом другой. Подвинуть тело.
Не сложно, но неприятно. Все-таки седьмой этаж, все-таки полный желудок еды и выпивки.
Будущие актеры переминались, как гуси. С одной стороны, тянуло выглядеть героем, с другой – страх высоты. Неприятно сорваться и лететь вниз с ускорением свободного падения 9,8.
Ясику хотелось нравиться Карине. Он без труда забрался на перила, обнял перегородку двумя руками. Дальше надо было перенести правую ногу на тридцать сантиметров вправо. Ясик оторвал ногу от перил, но руки почему-то поехали, увлекая за собой всего Ясика.
Ясик успел подумать: «F = ma. Сила удара равна массе, умноженной на ускорение».
Сердце стремительно разрасталось в груди и растворялось в брызги. Отвратительное чувство. Ясик заорал, на все ушло пятнадцать секунд. Не много. Но и не мало. Пятнадцать секунд живого ужаса.
А дальше – чернота. Черный квадрат Малевича. Оказывается, вот что такое квадрат Малевича: небытие.
Ясик остался жив, но парализован. Руки работали. Все, что ниже поясницы, – молчало.
Врач сказал Кларе:
– Перелом позвоночника с разрывом спинного мозга. Спинной мозг не передает сигналы.
– А что же делать? – растерянно спросила Клара.
Её мозг отказывался верить в случившееся. Сын ушел из дома на своих ногах, а сейчас лежит как доска. Потом когда-нибудь пересядет в кресло – и так будет всегда.
– Что же делать? – повторила Клара.
– Что тут можно сделать? Медицина не научилась восстанавливать спинной мозг. Такие больные называются «спинальники». Рузвельт был спинальник и руководил целым государством. Все зависит от человека. Как себя организовать. Кто рядом.
Клара изменилась до неузнаваемости. Стопроцентная седина, лицо бежевое, как орех.
Работу не бросала. Копила деньги.
Кому нужен Ясик – нищий инвалид? А с деньгами можно будет купить сиделку. Любовь не купишь, а все остальное продается.
Студенты навещали Ясика. Их поражало его спокойствие. Ясик стал похож на Христа: прямые волосы, впавшие щеки, серо-зеленые глаза смотрели твердо.
Считали, что Ясик – мужественный, сильный. А все проще. Ясик не хотел жить и продумывал пути ухода. Какой смысл оставаться на этом свете и сидеть в кресле, как привидение? Лучше покинуть этот мир, никого не грузить и не длить это бессмысленное существование в кресле на немой заднице.
Однажды пришла Карина Всеволодовна. Клара провела ее в комнату Ясика.
Карина застыла, пораженная красотой и трагедией молодого человека. Клара стояла рядом с сыном – бесстрастная, как экскурсовод возле статуи.
Карина перевела глаза на Клару и сказала:
– Простите…
– У меня сын парализован, а вы: «Простите».
Действительно, у Клары рухнула жизнь, а Карина: «Простите», будто наступила на ногу.
– Вы защитили диссертацию? – перебил Ясик.
– Да. Я профессор.
– Профессор, а дура набитая, – заметила Клара.
Ясик сделал вывод: мама не изменилась. Какая была, такая и осталась. И это хорошо.
Клара вышла из комнаты, не желая делить с Кариной одно пространство.
Прежде чем покинуть дом, Карина подошла к Ясику, низко наклонилась и поцеловала его в угол рта.
Что это было? Сочувствие? Прощание? То и другое.
От Карины исходил аромат жасмина, как будто Ясик опустил лицо в жасминовый куст.
Прежние случайные подружки Ясика подванивали потом, котлетами фабрики им. Микояна и прочими посторонними запахами.
Ясик знал, что Карина сейчас уйдет и будет благоухать другому. А он останется один, неподвижный и бесперспективный, как трупак в морозильной камере.
Карина ушла. Анджела уехала. Позвоночник сказал: «До свидания, Ясик…»
Чем жить так, лучше не жить совсем. Уйти. Но даже это он не сможет сделать без посторонней помощи.
Кого попросить? Только Клару. Больше некого.
Ясик часто репетировал предстоящий разговор.
Анджела вернулась из Пскова. Она ничего не знала о печальных событиях и ждала, когда Ясик проявится первый. Не хотела унижаться.
Анджела устроилась в морг санитаркой, мыла трупы из шланга щеткой. Отмывала следы крови, оставшиеся после вскрытия. Трахалась с Толиком без особой любви. Так, для порядка.
Работа хорошо оплачивалась. К трупам Анджела относилась спокойно, без страха и брезгливости. Можно сказать, сочувственно. Они же не виноваты, что умерли. Все умирают в свой срок. Такой порядок.
Ясика Анджела любила по-прежнему, даже больше. Иногда страстно хотела позвонить, но боялась напороться на мамашу. Анджела понимала, что через мамашу ей не переступить, нечего и начинать. Анджела – стойкий оловянный солдатик. Она не унижалась даже в тех случаях, когда ее били. Не просила пощады и не плакала. И сейчас стойко терпела разлуку.
Барак не переселяли. Он так и стоял посреди квартала, как бомж.
Анджела могла бы пойти к городскому начальству, но надо мести хвостом, доказывать. Государство было равнодушно к детдомовским, и они стройными рядами пополняли криминал.
Анджела решила оклеить комнату белыми обоями, чтобы замаскировать трещины. Купила клейстер. Развела. Нарезала обои. Оставалось наклеить, но одной не справиться. Надо, чтобы кто-то помог. Придерживал.
Анджела задумалась: кого попросить? В этот момент открылась дверь и вошла Клара.
Анджела растерялась и проговорила:
– Какие люди в Голливуде…
– Я пришла попросить прощения, – сказала Клара.
– А ты что, умираешь?
– Почему?
– Потому что просят прощение перед смертью. Ты и в самом деле неважно выглядишь. У тебя, случайно, не рак?
– Хуже.
– Ладно. Главное, что не рак. Помоги мне обои наклеить.
– А что надо делать?
– Подержать внизу. А то обои ерзают.
Клара быстро сняла дорогой кардиган, брюки. Осталась в нижнем белье. Ретиво принялась за работу: ползала на коленях по полу, выравнивала, держала.
Комната маленькая – восемь метров. Справились быстро, однако часа три ушло.
– Я в долгу, – сказала Анджела.
– Помнишь, ты хотела к нам переехать? – спросила Клара. – Так вот. Переезжай. И живи сколько угодно.
Анджела ничего не могла понять. Смотрела, как в афишу коза. Сказка становилась былью.
Анджела вошла в комнату Ясика. Увидела его в кресле на колесах. Все поняла. Остолбенела. Но это был Ясик. Живой. В шаговой доступности. Ее собственный. Никуда не убежит. Никогда. Ее навеки.
Анджела подошла и села к Ясику на колени. Обняла. А он обнял Анджелу, руки ему служили. От Анджелы пахло клейстером.
Клара стояла в дверях, и ее бедное сердце оттаивало, вытекало слезами.
Анджела перевезла свои вещички – небольшой узелок. Поселилась у Ясика.
Работала в морге не полную неделю, но все же работала. Надо было зарабатывать. Расходы.
Анджела научилась делать массаж и грамотно растирала парализованные ноги Ясика. Это было необходимо. Ноги усыхали от бездействия, становились тоньше. Анджела боролась с параличом наперегонки – кто раньше успеет?
Анджела бегала на лесопилку и приносила Ясику качественные деревяшки. Ясик вытачивал фигурки зверей. Клара относила их в художественный салон. Шли нарасхват. Салон платил неплохие деньги. Себе брали сорок процентов. Много. Положено брать двадцать процентов, но что же делать? Время такое: ни стыда ни совести. Приходилось мириться.
Далее Ясик стал вытачивать святых: Николай Угодник, Нил Преподобный, Черный Монах. Клара относила в церковь. Там брали пятьдесят процентов от дохода. «Нет правды на земле, но правды нет и выше». Клара не роптала. Главное – Ясик был занят.
Жизнь Анджелы текла однообразно: трупаки – на работе, парализованный – в доме. Но были общие ночи. Ничего особенного. Просто спали вместе, сплетая тела, пропитанные любовью. И больше ничего не надо.
А потом Анджела сообразила, что надо больше. А именно: законный брак, прописка, положение в обществе. И хорошо бы уйти из морга на киностудию. Кем? Актрисой! А кем же еще? Не боги горшки обжигают. Режиссер ей скажет, что надо делать, она и сделает. Дадут текст, она и произнесет.
– Кому ты там нужна? – вопрошала Клара.
– Никому, – соглашалась Анджела. – Но вы знаменитость. Вы меня протырите.
– Я кинооператор, а не режиссер. От меня ничего не зависит, кроме изображения.
– Позвоните Боголюбову, он протырит.
– Боголюбов старый.
– Старый, но живой.
Анджела все человечество делила на живых и мертвых. Бытие определяет сознание.
Что делать?!
Клара хваталась за голову.
– Я думала, что она – золото, самородок. А она – жлобиха, хищница, как я и думала в самом начале. Чудес не бывает.
– А что бы ты хотела? – защищал Ясик. – Я умру. С чем она останется?
– Почему ты умрешь? Не говори так. Если с тобой что-то случится, я жить не буду.
– И кому отойдет квартира? Домоуправлению? Так хоть Анджеле. Она никогда не жила по-человечески. Пусть будет какая-то компенсация.
Клара молчала. Голова ее мелко тряслась. Последнее приобретение: тряслись руки и голова.
– Не знаю даже. Внутренний голос говорит мне: «Ни за что!»
Ясик усмехался:
– Я твой внутренний голос знаю…
Анджела продолжала настаивать. Клара тормозила всеми четырьмя лапами, как собака, которую тащат за хвост. Анджела включила шантаж, а именно: перестала массировать ноги Ясика. Стала самостоятельно ходить по вечерам в кино. Объясняла, что хочет людей посмотреть и себя показать. Клара понимала, что главное – себя показать.
Клара пошла в поликлинику и договорилось с массажисткой Леной. Лена стала приходить два раза в неделю – тихая, дисциплинированная, с нежными и одновременно сильными руками.
Лена – это был ход Клары. Тогда Анджела сделала свой ход: собрала шмотки и уехала на Лесную. Ждала, что Клара кинется следом с мольбой и увещеванием. Но Клара тянула.
Прошла неделя. За ней еще неделя.
Что же происходило?
А происходило следующее: Лена перерыла весь интернет и нашла клинику. Самое смешное, что клиника находилась не где-нибудь в Милане или Мюнхене, а в Тверской области. Как сказала бы Анджела: «Жопа географии».
Молодые врачи придумали «байпасы» для спинальников. Байпасы – это обходные пути. Их применяют в кардиологии: когда артерия забивается холестерином, забитые участки обходят дугой, сделанной из твоего же сосуда. Почему в кардиологии можно, а в неврологии нельзя? Почему нельзя обойти прерванный участок спинного мозга, сделать как бы мост для нейронов?
Спинальников в стране – море. Они не умирают, но и не живут. Какое было бы событие, если бы спинальники все вдруг разом поднялись на ноги…
Лена созвонилась с клиникой. Ей сказали, что можно приехать. Примут. Единственно, надо привезти с собой пододеяльник и подушку. В клинике не хватает белья.
Гениальные специалисты есть, а белья нет. Страна контрастов, как Индия.
Прошел месяц.
Ясик проснулся от того, что по его ноге ползла муха. Он откинул одеяло, приподнялся и шлепнул рукой по ноге. Муха улетела. Нога дернулась, а это значило, что нейроны осторожно, как муха, пробирались по байпасам. «Сон», – подумал Ясик.
В палате было две койки. На второй койке спали валетом Клара с Леной. В окно глядела луна, она была большая, круглая и желтая. Какая-то деревенская. В Москве луна мутная, как в молоке.
Ясик закрыл глаза. Ему приснился отец – седой и старый. Отец вошел в палату, наклонился и обнял Ясика. Ясик почувствовал на своем лице его щетину.
– Папа? – произнес Ясик.
Он боялся проснуться. Хотел, чтобы сон длился: отец стоял рядом, муха ползла. Потом Ясик все-таки проснулся, но все оставалось по-старому: отец обнимал его, скреб лицо щетиной.
Это был не сон.
Мир против нас
Однажды в моем доме раздался звонок, и молодой голос спросил:
– Могу я услышать Викторию Токареву?
– А вы кто? – поинтересовалась я.
– Никто.
– А имя у вас есть?
– Есть. Меня зовут Ким.
– Вы китаец?
– Нет. Почему вы так решили?
– Имя китайское. Они там все Кимы.
– Ким – это Коммунистический интернационал молодежи. Папа придумал.
– Понятно, – сказала я. – Что вы хотите?
– Я хочу с вами познакомиться.
– А сколько вам лет?
– Двадцать четыре.
– А зачем нам знакомиться?
Я действительно не понимаю: что общего у двадцатичетырехлетнего юноши с пятидесятилетней теткой?
– Вы – мой кумир.
– От кумиров лучше держаться подальше, – посоветовала я. – Вблизи они очень сильно проигрывают.
– Мне не просто было позвонить вам. Не отказывайтесь, пожалуйста.
– А где вы живете? В Москве?
– Нет. Я живу в Челябинске.
– А чем вы занимаетесь?
– Я пишу.
Так и знала. Начинающий писатель. Меня часто разыскивают начинающие писатели и приносят свои книги на рецензии.
Это плохая идея. Мне последнее время ничего не нравится.
Талант – редкость. А засорять мозги отходами не хочется. Да и вредно. Это примерно то же самое, как есть просроченную колбасу. Потом тошнит и хочется блевать. А главное, не знаешь, что сказать. Обижать не хочется, а врать неприятно. Короче, лучше не принимать рукопись. Отказываться надо сразу – коротко и решительно. Не морочить человеку голову и не вселять пустые надежды. И еще я боюсь ошибиться: скажу «плохо», а это совсем не плохо, и получится, что я ударила человека по рукам.
– Я не буду читать вашу рукопись, – сказала я.
– Почему? – оторопел Ким.
– Я сейчас занята своей работой и не хочу отвлекаться.
– Я готов ждать сколько угодно.
– Зачем вам чужое мнение? Вы же все равно не перестанете писать.
– Не перестану.
– Писателю никто не нужен.
Ким молчал. Молчание было трагическим и одновременно вымогательским. Ким надеялся, что я передумаю. Эти начинающие наглые, как цыгане.
– Всего хорошего, – пожелала я и положила трубку.
Я вспоминаю свое начало. Мне помогали. Юрий Нагибин сказал: «Пишут все, а она писатель» – и налил мне стакан водки, а я его выпила. Притом что до этого никогда не пила, тем более стаканами. Я уже где-то это рассказывала, но что же делать? Из песни слова не выкинешь.
Я помню этот день. Зима. Подмосковье. Мне двадцать шесть лет, вверху – заснеженные кроны деревьев, а внизу – снежная укатанная дорога с желтым следом навоза. Тогда еще по дорогам ходили лошади.
Когда меня спрашивают: «Какой у тебя был самый счастливый день?» – я вспоминаю этот. Еще бы…
Нагибин написал предисловие к моей первой книге. Предисловие лучше, чем вся книга.
Меня поддержал Константин Симонов, назвал мой рассказ «мастерский». Он позвонил мне в девять часов утра. Я помню это утро. Его голос.
Короче, мне помогали. Значит, и я должна помогать. Но, может быть, моя помощь заключается именно в отказе. Не вмешиваться.
Короче, я Кима отшила, но он оказался настойчив.
Через месяц опять раздался звонок.
– Вы звоните из Челябинска? – спросила я.
– Нет, я в Москве. Я приехал на один день.
– Зачем?
– Посмотреть спектакль в «Современнике».
– И всё?
– И всё.
– А где вы остановились?
– Нигде.
Я поняла: Ким приехал утром и будет весь день ходить по городу, присаживаться на лавочки, ждать начала спектакля. А ночью – поезд до Челябинска.
– А что вы едите? – поинтересовалась я.
– Булочки, баранки.
Значит, заходит в булочную и покупает хлебобулочные изделия. На обед в кафе денег нет.
Неужели существуют такие духовные молодые люди? Ради того, чтобы посмотреть спектакль, едут за тридевять земель, где их никто не ждет и негде голову приклонить.
– «Современник» – это хороший театр, – говорю я, чтобы что-то сказать.
Наверное, он хочет ко мне приехать. Было бы правильно пригласить его и хотя бы накормить. Но ехать ко мне – далеко. Он не успеет на спектакль.
– А зачем вам этот спектакль?
– Для кругозора.
Такие жертвы для кругозора, но, наверное, молодость тем и отличается от зрелости и перезрелости. Перезрелость не любит жертвоприношений. А старость просто отвергает всякие жертвы.
– Желаю вам удачного просмотра, – говорю я и кладу трубку.
Мне хочется отделаться от Кима, от чувства вины, которое он во мне пробуждает.
«Позвонит и перестанет», – думаю я, но ошибаюсь.
Ким снова звонит через какое-то время, и это продолжается целый год, до тех пор, пока я не сдаюсь.
– Ладно, – говорю я. – Приезжайте.
И диктую адрес. Я указываю ему время и место. Время – одиннадцать часов утра. Раньше придет, раньше уйдет.
Ким появляется в пятнадцать часов. То есть опаздывает на четыре часа.
Я ничего не понимаю. То пробивался целый год, а теперь не в состоянии явиться вовремя. Опаздывает на полдня. Что бы это значило?
А значило то, что он перепутал дорогу. Сойдя с автобуса, надо было идти перпендикулярно шоссе, а он пошел параллельно. И дошел почти до города Подольска. Тем временем небо затянуло фиолетовыми тучами и грянул дождь. Это был не просто дождь, а водопад, как будто на небе открыли все шлюзы.
Водопад долго не продолжается, но успевает вымочить до нитки.
Ким осознал свою ошибку и двинулся в обратную дорогу.
В пятнадцать часов он предстал передо мной – босой, как божий странник, держа в обеих руках свои кроссовки.
Я поняла, что это Ким. Больше некому. Он виновато улыбался – молодой, хорошего роста, очень красивый. Буквально красавец прибалтийского типа. Его рубаха прилипла к телу, выступали рельефные мышцы. Ким просто просился на обложку модного журнала.
Я моментально простила ему опоздание – не из-за красоты, а из-за выражения лица. Такого лица не могло быть у плохого, хитрого человека. На меня смотрела сама чистота и ясность. «Юности честное зерцало».
Ким объяснил мне свою географическую ошибку. Далее я усадила его обедать.
У меня в гостях была дочь, близкая Киму по возрасту. Мы сидели втроем, беседовали.
Ким признался, что хочет переехать в Москву. Челябинск – город хороший, но все равно провинция. Основная культура варится в Москве. Ким хочет пробовать себя в литературе.
– А какое у вас образование? – спросила дочь.
– Юридическое. Я окончил юрфак.
– Это хорошая работа, – предположила я.
– Сидеть в юридической консультации и подыхать от скуки. Я не переношу скуки.
– Кучерена и Резник – богатые люди, – напомнила я.
– Им уже по шестьдесят. Мне надо пахать сорок лет, чтобы стать Кучереной.
– А как вы собираетесь зарабатывать? – спросила дочь.
– Писать книги.
– Их никто не купит, потому что вы не раскручены, вас никто не знает.
– Но Токареву покупают. А она тоже когда-то начинала.
– Тогда было другое время. Советский Союз. Оттепель. Социализм. А сейчас… Сейчас капитальный криминализм, никто никому не нужен.
Ким промолчал. Я поняла: он собирается выбиться с моей помощью. Я должна протянуть ему руку и втащить на олимп.
– Нужен талант, – сказала я. – Праздник, который всегда с тобой.
– Я в себя верю, – спокойно сказал Ким.
– Это правильно, – поддержала дочь. – Только так можно переплыть океан. Иначе утонешь.
– У вас есть семья? – спросила дочь.
– Отец и мама.
– А жена и дети?
– Нет.
– Это хорошо. Не надо ни за кого отвечать. Не надо халтурить и заниматься всякой подёнкой. Можно делать то, что нравится.
– В крайнем случае можно писать сериалы, – подсказала дочь.
Я обратила внимание, что сериалы пишет целая команда. Человек по пять. Фамилии никто не запоминает и даже не прочитывает. Братская могила, но можно как-то прожить. От голода не помрешь.
Мы еще посидели какое-то время. Через два часа Ким попрощался.
Я люблю, когда гость не засиживается. У Кима внутренний такт, чувствовалось, что он из хорошей семьи.
Ким удалился, держа мокрые кроссовки в опущенных руках.
Дочь долго смотрела ему в спину, потом сказала:
– Его здесь в Москве обманут и кинут. Мне его очень жаль.
– Почему обязательно кинут? – спросила я.
– Современные продюсеры видят, кого можно обмануть, а кого нельзя. Его можно. За ним никто не стоит.
Я вспомнила виноватую улыбку Кима и расстроилась. Приедет из Челябинска и пойдет по кругам ада. Хорошо, если не сломается. Жизнь груба, а Создатель равнодушен.
Через год Ким переехал в Москву. Отец дал ему деньги на квартиру. У отца была своя конфетная фабрика. Похоже, что деньги у него водились.
На деньги, выделенные папашей, Ким подобрал две квартиры: двухкомнатную в спальном районе и однокомнатную в тихом центре возле парка.
Ким звонил мне и советовался. Я предпочитала двухкомнатную. Всё-таки спальное место должно быть скрыто от глаз. Две комнаты – минимум для молодого человека. Но Ким колебался. Район, в котором находилась двушка, заставлял забыть о Москве. Казалось, что ты живешь где-то в Казахстане, в городе Шевченко.
Однокомнатная квартира была угловой и напоминала корабль, плывущий в облаках. Рядом, через дорогу – парк. В парке можно гулять и дышать свежим воздухом и одновременно обдумывать свои замыслы. Город и загород одновременно.
Ким выбрал однушку. Единственное, что его смущало, – детский сад напротив. Прежние хозяева квартиры успокоили: детский сад для глухонемых детей. Дети не слышат и не говорят, а значит – не орут.
Ким поверил, но быстро понял, что его ввели в заблуждение. Попросту надули. Глухонемые дети орали пронзительно, как дельфины. Они не слышали друг друга и, возможно, не слышали себя, но энергия выплескивалась из них, как волны во время шторма, и все это начиналось в девять утра.
Помимо крика, и даже больше чем крик, Кима мучила калитка в железной ограде, ведущая в детский сад. Калитка хлопала железо о железо. И этот ритмичный стук сводил с ума. Заставлял ждать следующего хлопка. Б-бах! Второй б-бах! И так в течение всего утра.