Дух врага

– А почему надо обязательно надевать чужую гимнастёрку? – недоумевал новобранец. – Почему нельзя так вплавь, без одежды, сейчас, ведь, лето, тепло.

– Помяни царя Соломона и всю мудрость его, – со вздохом, качая в стороны головой, запричитал Дьяков.

– Ты как же храбрец-молодец, хочешь: в исподнем или совсем голышом? – захохотал Бабенко. – Смотри, а то раки днепровские всё хозяйство клешнями откусят, и повоевать не успеешь.

Камышев растерянно смотрел на командира.

– Это нужно для маскировки, – коротко и чётко ответил Барков.

– Есть для маскировки, – наконец-то взял себя в руки Камышев и быстро переоделся.

Дьяков и Бабенко со знанием дела смотрели в расстрелянную грудь молодого солдата.

– Как же он сразу не умер? – перекрестился сержант.

– Егорыч, фельдшер, значит, который в медсанбате, сказал: двое суток ещё промучился, – поделился важной информацией Бабенко.

– Нет, – снова закачал головой Дьяков, – я так не хочу, по мне уж лучше сразу насмерть.

– «Сразу насмерть» одними молитвами не заслужишь, – подтрунил над товарищем Бабенко.

– Много ты понимаешь, ухарь, – отмахнулся сержант, – лучше оружие лишний раз проверь.

– Оба мои пулемёта всегда наготове и бьют по врагу без промаха, товарищ сержант! – расплылся в широкой улыбки уроженец Курска. – Осечек не дают!

– Тьфу! – снова сплюнул Дьяков и взялся за трофейный карабин «Маузер».

Бабенко всегда брал с собой на задание ДП, ручной пулемёт Дягтерёва Пехотный. Барков не раз предлагал последнему заменить его на более лёгкий ППШ (пистолет-пулемёт Шпагина), который сам использовал в бою, но тщетно.

Без пулемёта в жаркой перестрелке Бабенко чувствовал себя беззащитным. Да, оружие было тяжёлым и неудобным на марше, но пару раз его огневая мощь спасла им жизни во время прорыва из окружения.

– Оружие есть? – спросил Барков у вновь прибывшего.

– Никак нет, – ответил Камышев. – Мне сказали, что оно мне не понадобится.

– С каких это пор красноармейцу на войне оружие не понадобится? – прыснул от смеха Бабенко. – Эдак мы скоро благодаря нашим отцам-командирам фашиста голыми руками душить научимся.

– Да заткнись ты, – упрекнул за крамольные речи своего приятеля Дьяков. – От твоей болтовни греха не оберёшься.

Барков снял со своего ремня кобуру с наганом и протянул её Камышеву:

– Пользоваться умеешь?

– Обучен, – ответил радист, принимая кобуру.

– В человека стрелял? – уточнил свой вопрос командир.

Камышев замялся, стесняясь перед мужчинами сказать правды.

– Отвечать на вопрос командира необходимо по всей форме, – напомнил капитан.

– Виноват, – опомнился Камышев. – Никак нет. В человека не стрелял.

– Помяни царя Давида и всю кротость его, – с очередным вздохом разочарования затараторил Дьяков. – Он не только сам потонет, но и группу за собой на дно потащит.

– Я хорошо плаваю, – возразил новобранец. – Я в Москве с детства в бассейн хожу. Я на Спартакиаде за институт плавал.

Бабенко весело присвистнул.

Дьяков не унимался:

– Помяни царя Соломона, и всю мудрость его.

– Из Москвы? – переспросил Барков. – А как в Смоленске оказался?

– К родственникам приехал на каникулы, а тут война, я и записался добровольцем. Когда узнали, что я в радиолюбительском кружке состою, тут же определили в радиосвязь. Вы не волнуйтесь, товарищ командир, я справлюсь, не подведу.

«Как будто мысли прочитал», – подумал про себя Барков. Говорить было нестерпимо больно.

– Это как в фотоателье, – взял над молодым добровольцем шефство Бабенко. – Смотри в чёрный кружочек, – он указал на дуло своего пулемёта, – только вместо птички из этого кружочка вылетит чья-то смерть. Если выстрелишь ты, то смерть будет чужая, если промедлишь, на секунду засомневаешься, вылетит смерть твоя или твоих боевых товарищей, то есть нас. Понял?

– Так точно, – кивнул Камышев.

– Самое главное на той стороне соблюдать тишину, а значит, не разговаривать без критической необходимости, – продолжил наставление Барков. – Не обнаружить себя для противника – это самое важное условие нашего выживания. Мы не имеем права погибнуть, не выполнив боевой задачи. Будет страшно – тишина, будет больно – тишина. Запомни, там мы –невидимки. Наша цель – не убивать как можно больше врагов, наша цель– выполнить поставленную командованием задачу. Усёк?

– Так точно, – ответил Камышев.

– Тогда вперёд, – скомандовал Барков. – Двадцать минут как уже стемнело.

– Сели на дорожку, – подкорректировал приказ командира Дьяков. –Молодой встаёт первым.

– Не бери в голову, студент, – подмигнул, взваливая пулемёт на плечи, Бабенко. – На том свете лишние мысли ни к чему.

* * *

С наступлением ночи звуки войны стихли. Лишь изредка были слышны выстрелы, и шальные пули рассекали теперь желанный прохладный после жаркого дня воздух.

То и дело вверх взвивались световые заряды с обоих берегов Днепра, оставляя за собой характерный шлейф, и группа разведчиков вынуждена была пригибаться к земле, чтобы заранее не обнаружить чужому глазу маршрут своего передвижения.

Камышеву казалось, что он слышит немецкую речь с той стороны, но ни одного конкретного слова ему разобрать так и не удалось.

Впереди у самой воды закрякала проснувшаяся утка, и командир сделал знак рукой спускаться вниз.

Это Чингис, давно высматривающий в темноте своих, наконец-то обрёл долгожданное спокойствие. Как только четвёрка бойцов спустилась на песчаную отмель, он тут же бесшумной ящерицей распластался на плоту и обратил все свои чувства на чужую сторону.

Остальные быстро сняли сапоги, погрузили их вместе с другими вещами и оружием рядом с Чингисом и, зацепившись за стянутые канатной верёвкой с трёх сторон брёвна, отплыли на вражескую территорию.

Днепр был тёплый и ласковый, и Камышеву до сих пор не верилось, что он уже целый день как на войне.

23 июня, ближе к вечеру, он уже записался добровольцем на одном из смоленских призывных пунктов. Родственникам, у которых гостил, он ничего не сказал о своём решении, просто оставил записку с просьбой передать обо всём родителям в Москву.

Первый налёт на Смоленск фашисты совершили 24 июня, когда Камышев уже покинул город, перебравшись в одну из близлежащих военных частей для прохождения ускоренных курсов радистов.

Две недели учились принимать и передавать сообщения на радиостанции РБ(3-Р), поступившей на вооружение Красной Армии в 1940 году.

После курсов, успешно пройдя аттестацию, он взвалил на свои плечи около 30 килограмм ценного железа и попал в распоряжение 13-ой армии, укрепившейся к тому времени на левом берегу Днепра и готовившей контрудар немецкому наступлению.

Переправа прошла без приключений, пока Чингис прятал плот, водоплавающая четвёрка быстро переоделась в прибрежных зарослях ивняка. Полностью использованные комплекты формы были аккуратно захоронены Бабенко. Всё это время Камышев находился под постоянным присмотром Дьякова. И когда по неосторожности радист хлестнул себя по щеке, убив комара, то увидел перед свои носом внушительный кулак сержанта.

Барков жестом руки задал направление движения отряда. Первым, как обычно, уходил Чингис, ровно через пять минут отправлялась остальная группа: впереди командир, за ним Бабенко, потом Камышев и замыкающим Дьяков.

Самым неудачным раскладом для разведчика было сразу же при переходе линии фронта нарваться на патруль. Это не просто возможная гибель, это на 100 процентов невыполненное задание. Даже если удастся отбиться и уцелеть, то поднятый шум сорвёт операцию. Местность начнут ещё более тщательно прочёсывать, пока не обнаружат лазутчиков. В такой ситуации оптимальным решением было бы немедленное возвращение к своим, но в Красной Армии невыполнение боевой задачи приравнивалось к саботажу. Считалось, что лучше умереть, тогда и спрашивать не с кого.

Но и на этот раз разведчикам Баркова повезло. За два часа группа углубилась километров на 12 от реки, не встретив ни одного фашиста. Однако капитан и не думал останавливаться. По его расчётам, до рассвета они должны были сделать приличный крюк, но зато избежать более насыщенную немцами прифронтовую зону. По мере того как начинало светать, он на коротких пятиминутных привалах задавал Чингису брать всё левее и левее, пока они не развернулись на 180 градусов и не направились снова к Днепру. Часам к шести-семи утра он надеялся выйти в район населённых пунктов Масловка – Зябково, то есть в то самое место, куда на карте тыкал тупым концом карандаша Караваев.

После одного из привалов капитан заметил, что Камышев во время ходьбы стал припадать на левую ногу. Пришлось снова остановиться.

Барков не терпел, когда на задании что-то выходило у него из-под контроля.

«Дьяков шёл замыкающим, не мог не заметить хромоты радиста», – подумал командир и тут же с раздражением сиплым голосом приказал сержанту, указывая на новобранца:

– Замотай ему портянки как надо.

– Я ему не нянька, – зло сплюнул Дьяков, – стрелять не умеет, портянки заматывать не умеет, зачем он нам вообще нужен со своей рацией?

Камышев от стыда покраснел.

Как любой командир, Барков требовал, чтобы его приказы выполнялись беспрекословно, но в тылу противника, «где за каждым кустом пряталась смерть», он допускал коллективное обсуждение его распоряжений. Он считал: в группе не должно быть недопонимания. Все свои действия он по мере возможности старался объяснить подчинённым. На войне солдат должен уметь соображать, а не тупо исполнять безумные приказы начальства. Отступление в первые дни войны только укрепило капитана в его мнении. Стольких жертв можно было бы избежать, доверься красноармеец самому обыкновенному здравому смыслу или интуиции, но не приказу своего трусливого и одновременно глупого командира. Сознательный боец, чётко понимающий боевую задачу, стоит зачастую десятерых рабски послушных, но ничего не смыслящих в окружающей обстановке солдат.

– Хорошо, – согласился с аргументами сержанта Барков, – сейчас продолжим движение, но через пару километров, когда Камышев совсем не сможет идти, мы с Бабенко потащим его на носилках, а ты понесёшь кроме своего карабина ещё пулемёт и рацию.

– Бросить его, и дело с концом, – угрюмо сопел себе под нос Дьяков.

– Без него мы не выполним поставленной штабом боевой задачи, – подытожил Барков, зажимая ладонью раздираемое болью горло.

– Разрешите мне, товарищ капитан? – попросил Бабенко, указывая на радиста, – я мигом.

Барков согласно кивнул.

Пулемётчик тут же со всей любовью разул Камышева, смазал немецкой мазью нарывающую мозоль, аккуратно замотал портянки и обул сапоги.

– Готово, – подмигнул он своими лукавыми глазами, – теперь до рая дойдёшь.

– Спасибо, – со смущением пролепетал новобранец.

– Краснеешь, как девка, – облизнулся Бабенко, ласково прижимая к груди ПД и направляясь за командиром, – ничего, сочтёмся.

На часах было 6.55, когда Барков устроил очередной привал.

– Группа, наша боевая задача, – начал он, пока другие наспех подкреплялись сухпайком, – обнаружить в этом районе местонахождение немецкого танкового батальона и немедленно по рации сообщить координаты в штаб армии.

– Так тут же лес сплошной, – вставил Дьяков, – откуда здесь могут быть танки?

– По уточнённым данным, в этом лесном массиве имеется недостроенная дорога, по которой немецкие танки надеются выйти к Днепру незаметно для наших основных позиций.

– Ну дают отцы-командиры, – хрустя сухарями вперемешку с сушёной воблой, отозвался Бабенко. – Теперь в оперативном тылу мы ещё за танками наперегонки будем гоняться. А почему приказ только обнаружить, может, нам их ещё окружить и уничтожить? Это же верная смерть, а не задание, – по своей обычной привычке жаловался и возмущался одновременно разведчик, в те редкие моменты, когда на задании можно было потрепать языком.

– Не боись, Бабенко, ты от немецкой пули не погибнешь, – впервые за всё это время усмехнулся и Дьяков, поняв, что радист с ними не навсегда. – Тебя свой родной трибунал у стенки распишет.

– Не каркай, товарищ сержант, тем более что к своим я только за тушёнкой да за бабами хожу, а на вражеской территории здесь меня отцам-командирам не достать.

– А про донос забыл? – не отставал Дьяков, – за тушёнкой вернёшься, а тебя НКВД хвать и к стенке.

– Это кто на меня донесёт? – угрожающе прорычал Бабенко.

– Да вот хотя бы радист на своей машинке настучит напрямую в штаб армии. Мол, так и так, танков давно след простыл, зато рядовой Бабенко ведёт антисоветские пораженческие разговоры.

Камышев покраснел во второй раз:

– Я – я…, – снова залепетал он, не зная, что сказать.

– Не бери в голову лишние мысли, – потрепал Бабенко по плечу новобранца, – это у товарища сержанта шутки такие несмешные.

– Здесь за каждым кустом трибунал, если не перестанем болтать, – добавил Барков и скомандовал продолжать движение.

Несколько часов прочёсывания лесного массива результатов не дали: ни дороги, ни тем более танков разведчики не обнаружили, – пока около 11.15 Чингис не наткнулся на небольшой безлюдный хутор.

Хозяйственные постройки, как и сам дом, были крепкими, как сказали бы десятилетием ранее, кулацкими, но совсем не обжитыми ни скотиной, ни людьми. В хлеву и сарае валялись в пыли лишь старые оглобли, пару колёс от телеги, да худые хомуты напоминали о присутствии здесь некогда крестьянского класса.

Изба была просторная, с сенями и холодной, в горнице стояла внушительная печь, большой крашеный стол и несколько лавок.

Дьяков вошёл туда первым и хотел было перекреститься, но икон в красном углу не увидел. Бабенко тут же занял стол и принялся открывать тушёнку. Уставший радист буквально рухнул на первую попавшуюся лавку, а Барков принялся искать любые письменные документы, способные определить данное местонахождение. Он не был до конца уверен, что они не заблудились. Чингис, как всегда, остался снаружи в дозоре.

– Бежали, всё с собой забрали. Ни скотины, ни скарба, ни утвари, – подытожил сержант, подозрительно оглядывая комнату. – Товарищ капитан, не нравится мне это. Столько времени уже в тылу, а ни единой души не встретили: ни своих, ни немцев.

– Не каркай, ворон, – осадил своего приятеля пулемётчик, справившись с тушёнкой и теперь нарезавший хлеб, – дай поесть спокойно. Здесь он, твой немец, не бойся, добровольно, как надеются наши отцы-командиры, восвояси не убрался.

Под полом вдруг кто-то чихнул и все четверо мужчин замерли на месте.

Барков стволом ППШ указал Дьякову на откидной лаз в подпол. Бабенко, забыв про еду, уже направлял свой «Дягтерёв» в только что раскрытый сержантом лаз. Даже Камышев по примеру старших товарищей достал из кобуры наган и нацелился на предполагаемого врага.

Бесстрашный Дьяков спустился, и время его отсутствия тянулось невыносимо долго, пальцы, лежащие на курках, успели вспотеть, а глаза заслезиться от напряжения.

Наконец сержант вынырнул из подпольной темноты, здоровый и невредимый, да ещё и с хитроватой усмешкой:

– Да уберите вы ружья, дурни, – оттолкнул он от своей груди ствол пулемёта. – Во, какую кралю я вам в погребе нашёл, только она похоже немая.

За Дьяковым показалась девушка или женщина, в старом мужском зипуне, не разобрать.

Бабенко сразу отметил, что полнота её скорее красила, нежели уродовала, Камышев – светлые глаза, а Барков – печаль, не свойственную её непонятному возрасту.

– Не бойся, свои, – стал ласково объяснять сержант.

– Кто свои? – передразнил его пулемётчик, возвращаясь к еде. – Здесь сейчас немцы – свои.

– Не пугай ты её, – протянул Дьяков хозяйке горбушку хлеба. – От фашиста она в погребе пряталась. Как тебя зовут, милая?

Девушка или женщина, в старом мужском зипуне, к хлебу не притронулась, испуганно улыбалась, глядя на мужчин по очереди, и в ответ лишь мотала головой, не произнося ни слова.

– Бедная, – пожалел её Дьяков, – бросили тебя свои, с собой не взяли?

У Баркова не было другого выхода: он расстелил на столе карту и за руку подвёл к ней хозяйку:

– Вот здесь деревня Зябково, – тыкал он пальцем, – а это Масловка. Покажи, пожалуйста, где мы? Где этот дом находится? Твой дом где на карте? Где он между этими двумя деревнями?

Настойчивость командира девушку или женщину в старом мужском зипуне, совсем смутила. Она вырвала руку и выбежала в сени, где расплакалась.

– Проклятье! – выругался Барков.

– Товарищ капитан, разрешите мне с ней поговорить? – обратился Бабенко, рукавом гимнастёрки вытерев жирные от тушёнки губы.

Барков махнул рукой в знак согласия.

– Камышев, за мной, – скомандовал пулемётчик, – будешь тыл прикрывать.

– Чего прикрывать? – не понял радист.

– Тыл, если по-военному, корму, если по-морскому, а если по-русски, задницу! – с улыбкой проинструктировал Бабенко.

– План такой, – шёпотом, заговорщицки стал излагать разведчик, заведя добровольца в холодную. – Подходим к ней тихо, чтобы не сбежала. Кричать, сам понимаешь, она не может. С начала ты её для меня подержишь, потом я для тебя. Усёк, студент?

Бабенко рассудил, что московская обходительность и юность Камышева произведут на хозяйку дома должное впечатление, и это поможет быстрее уладить дело.

Смысл слов разведчика долго доходил до радиста так, как будто они переговаривались, не стоя друг к другу вплотную, а, как минимум, с разных берегов Днепра. Наконец, когда новобранец понял, на что его толкает этот подлый красноармеец, он попытался предупредить остальных.

– Товарищ капитан, – хотел было позвать Камышев, но тут же рухнул на пол, не успев открыть рта, и потерял сознание.

Разведчик вырубил радиста одним точным ударом по подбородку почти без замаха. При падении с бывшего студента слетели очки, и Бабенко неосторожно раздавил их сапогом на следующем шаге, выходя из комнаты.

– Вот дурень! Завтра умирать, а он бабу немую пожалел, – тихо обронил он, задвинув дверь в холодную на засов с внешней стороны и отправившись на поиск хозяйки.

В доме он её не нашёл, поэтому лениво поплёлся на двор, где вместо собаки сторожил Чингис.

– Бабы тут не видал? – спросил пулемётчик у дозорного.

В ответ Чингис лишь замотал головой.

– Ещё один немой, мать его косоглазую! – выругался раздражённый неудачей Бабенко и зашагал обратно в горницу.

– Хозяйку не видели? – спросил он у сидевших за столом Дьякова и Баркова.

Они ели хлеб и тушёнку.

– Что, потерял свою зазнобу? – со смешком отозвался сержант.

– Нет её нигде, – виновато доложил Бабенко.

– А Камышев с тобой? – первым насторожился командир.

– Тут он, в холодной отдыхает, – ответил пулемётчик, – намаялся со своей рацией.

– Быстро уходим, – почуяв неладное, приказал Барков, мигом вскакивая из-за стола.

– Вот и я о том же, – заторопился Бабенко, хватая рацию и направляясь в холодную к Камышеву.

Открыв засов, он не смог сделать дальше ни шагу, увидев только, как хозяйка, стоящая на коленях к нему спиной, обнимает радиста за шею и что-то шепчет ему на ухо.

Дьяков, живо собравший оставшуюся снедь в мешок, проходя мимо пулемётчика, заглянул тому через плечо.

– Что, Бабенко, ложная тревога? – засмеялся сержант. – Выходит, обскакал тебя молодой. Пока ты с ним нянчился да портянки заматывал, он у тебя бабу увёл. Если так дальше пойдёт, скоро радист и за медсанбат примется. Некуда тебе будет больше на лечение ходить.

После того, как группа покинула хутор, одновременно два чувства мучили и никак не отпускали Бабенко: ревность и зависть.

– Ну что, студент, стал наконец-то мужчиной? Как она вообще, с тобой страстная была или стеснялась? А в Москве бабы красивые? – строчил он вопросами, как из пулемёта, не отпуская от себя Камышева ни на шаг.

– В Москве не бабы, а женщины, – отвечал новобранец неохотно, зло поглядывая на своего недавнего обидчика, то и дело трогая себя за подбородок.

– Покажи, чего это тебе невеста немая подарила? – заведённый пулемётчик продолжал лезть в душу.

– А ну, убери руки, Бабенко! – на этот раз Камышев не стерпел и дал отпор. – Если ещё раз ко мне полезешь, я тебе твой «тыл» из твоего же пулемёта раскурочу.

– Дурак, ты не понимаешь, не сегодня, завтра убьют, – тон разведчика с наглого вдруг сменился на жалобный.

– Если нас всех убьют, кто Родину будет защищать? – пристыдил старшего товарища доброволец.

– Родину? – на этот раз Бабенко зло ухмыльнулся. – Родину пусть отцы-командиры защищают. Это их вина, что мы двадцать дней уже драпаем как зайцы. Вчера немец Минск взял, сегодня Смоленск, а завтра ему Москва достанется. И всё, кончилась твоя Родина?

– А твоя? – перебил вопросом вопрос радист.

Пулемётчик хотел продолжить перепалку, но не получилось. Барков отдал приказ:

– Тишина на марше.

* * *

Все, кроме Камышева, могли только догадываться, что произошло между ним и хозяйкой в холодной. И только он, как казалось, знал правду, но поверить в неё было не так просто.



Пока Бабенко, следуя за командиром, ломал голову, как немая проникла в комнату с закрытым внешним засовом, радист, следуя за пулемётчиком, вспоминал, как очнулся у неё на груди.

– Бедный мальчик, – жалела его хозяйка, приглаживая голову рукой, – нельзя тебе с ними идти. Ты – душа невинная, а они за смертью сюда пришли.

Немая говорила, а Камышеву думалось, что он видит сон.

– Здесь нельзя с оружием, иначе враг тебя разглядит как следует, и тогда уже не спасёшься.

– Приказ, понимаешь? – стал ласково, в тон хозяйке, объяснять радист. – Нам надо найти эти танки и по рации сообщить в штаб армии.

Только тут новобранец спохватился, что разболтал о задании, но было поздно.

– Кто ты? – отрешившись от сна, Камышев сменил ласковый тон на подозрительный военный.

– Столько раз за всю жизнь называл моё имя, а сейчас не узнал, – девушка или женщина, в старом мужском зипуне, ещё сильнее прижала голову солдата к своей груди. – Я та, которую ты пришёл спасти от поругания. Я мать при рождении, в болезни – сестра, в любви – невеста, а в смерти – земля.

На этих её словах дверь в холодную и открылась. Камышев увидел изумлённую физиономию застывшего на пороге Бабенко и почувствовал, как женские руки что-то быстро надели ему на шею.

– Только не снимай, – зашептали её горячие губы в ухо, – с этим оберегом враг тебя не увидит.

– Это был всего лишь сон, – убеждал себя на марше радист, ощущая резкие покалывания на груди.

Только сейчас он вспомнил про потерянные очки и немало удивился, недоверчиво трогая пустую переносицу, что зрение его как будто совсем восстановилось, да и проклятый мозоль как будто совсем перестал нарывать.

Около двух часов дня Чингис обнаружил в лесу дорогу, и у Баркова отлегло от сердца. Расчёты его оказались верные: группа вышла в назначенный квадрат.

Во время привала командир намеревался разделить отряд на две части, чтобы, направившись в разные стороны, соответственно на Масловку и Зябково, как следует прочесать дорогу и обнаружить танки, если они ещё не переправились на левый берег.

Однако этого не понадобилось. Недалеко от места привала Чингис обнаружил следы гусениц на дороге, и капитану стало ясно направление движения механизированного батальона противника.

Ещё километра три разведчики двигались вдоль недостроенного тракта, тщательно соблюдая меры предосторожности, пока дорога из леса не вынырнула на небольшое поле, заросшее высокой травой.

В бинокль Барков смог рассмотреть арьергард танковой колонны. Радостно похлопав по плечу Чингиса, капитан выдохнул. Задание было выполнено, противник обнаружен, оставалось самое простое: сообщить по рации в штаб и вернуться на другой берег к своим.

Опасаясь возможных патрулей, капитан отвёл группу на полкилометра в лес от танков, оставив Чингиса наблюдать за врагом.

Напряжение в разведгруппе немного спало, даже Дьяков благодушно посматривал на новобранца, ловко возившегося со своей рацией. А вот самому Камышеву было не по себе. Грудь жгло, но он боялся заглянуть под гимнастёрку, к тому же рация отказывалась работать. Он неоднократно проверил все контакты, несколько раз присоединял и отсоединял приёмопередатчик с упаковкой питания, но тщетно. Беспомощно щёлкая тумблерами переключателей, он медленно осознавал, что провалил задание штаба.

– В чём дело, Камышев? – шёпотом спросил командир, заметив растерянность на лице радиста.

– Товарищ капитан, – с трудом выдавил из себя новобранец, – питания нет. Я не могу ничего передать.

Барков матерно выругался. Дьяков, со знанием дела покачав головой, сказал, что он предупреждал об этом ещё на том берегу. И только Бабенко по привычке обвинил во всём «отцов-командиров», которые сунули необстрелянному добровольцу неисправную рацию.

– Я проверял, она работала, – от обиды на самого себя Камышев едва сдерживал слёзы.