Либе Аморе

Торговля попёрла. Да так, что через три проданных машинки из киндер сюрприза, Петя и Серёга прямо за руки тянули потенциального покупателя к своему товару. Но на трёх машинках дело их так и встало.

– Я понял! – вдруг вскочил Серго и быстро собрал вещи в куль, – ну кто нас тут у будки увидит? К магазину пошли!

Из пустого дворика, через улицу Вампилова, меж стройного ряда голых деревьев таща свой скарб втроём по асфальту, толпучка предпринимателей устремилась к новенькому магазину, где во всё стекло висел плакат девушки, которая держала в руках заветные лакомства. Тогда Славик впервые узнал, что такое стимул. Ему со страшной силой захотелось продать всё, что у них было и даже оказался готов продать сверху новую дутую куртку, но пацаны заверили Славика, что их игрушек и так хватит на целое состояние. Петя картавил, поэтому его поставили охранять товар и держать заработанное в карманах. Серго зазывал с одного края магазина, Славик бегал вокруг.

– Возьмите «газ 21», буль-буль. Купите зайца от столичного Черкизовского рынка и ваша жизнь преобразиться до неузнаваемости, – восклицал он, шныряя между прохожими с машинкой в руке.

– Тётенька, возьмите этот пароход. Киньте его в ванную и просто добавьте воды, – настойчиво приставал к прохожим Серго, продавая иногда две вещицы сразу.

Порой какая-нибудь старушка ругалась на трёх шалопаев, грозилась милиционера позвать, но мальчики только отмахивались от неё – мол, не хотите брать, так не мешайте другим смотреть. Два раза они встретили учителей своих и стыдливо сделали вид, что не их это вещи у магазина валяются. Те, вроде, поверили. И когда еле-еле было продано больше половины, а денег стало достаточно на желаемые чипсы с газировкой, Славик предложил остановиться, – вдруг ещё раз бабули набегут. Но Серго людское неодобрение только ещё больше разжигало продолжать. И сообща, вытирая рукавами курток замёрзшие сопли под носом, друзья решили открыть торговлю снова. До конца.

Теперь и Славика раззадорил процесс и на свой личный счёт он мог записать продажу двух брелков, плюшевой собаки и старой чеканки, которую Петька стащил втихаря у своих родителей. Когда Славик, с горящим счастьем в глазах, пересчитывал звенящие пятьдесят копеек, его вдруг кто-то схватил крепко за плечо.

Пацаны хором ойкнули.

– Ну всё, мужики, приехали, – прошептал Серго.

– Менты. Мы попали, – страдальчески выдавил Петька.

Каждого лично, за белы рученьки, участковый Полетаев развёл по квартирам и с разъяснениями, как подобает по протоколу, передал нарушителей родителям. Весь Первомайский слышал, как с характерным «хэ» отец воспитывал Серёжу, а тот не своим голосом кричал, – «Я больше так не буду». Славик решил не повторять судьбу друга и, как из пулемёта, выдал перед родителями с порога речь покаяния на сто лет вперёд и перечислил все наказания, которые готов был исполнять – от лишения сладкого на месяц, до мытья посуды три раза в день до конца жизни. Ещё никогда за бледную, короткую жизнь Славику не приходилось так дрожать и стыдиться перед родителями как сейчас, с карманами полными звенящих денег. Родители, снесённые с ног смелостью сына, чуть не засмеялись, но, как выяснилось через года, ради приличия всё-так сладкого, телевизора и тетриса сына лишили. Перед сном в тот день папа сакрально шепнул Славику на ухо – «Ты только цену не взвинчивай в следующий раз и если ругают – прислушивайся. Для людей старайся. А не для себя». Славик решил наутро в блокнот эти слова записать. Вдруг понадобятся. На первой страничке у него было написано и девяносто раз обведено имя – «Люба».

В ночной тишине сквозь лай бродячих собак по воздуху поднимался из чьей-то форточки отзвук магнитофона и залетал в комнату Славика, заставляя его кивать и запоминать – «она жуёт свой орбит без сахара и вспоминает тех по кому плакала…». Специфика Первомайского района была в том, что дома стояли настолько тесно друг к другу, что соседки общались между собой, стоило им открыть окна или выйти на балкон, муж мог уличить жену в измене с другом, стоит только в квартире не повесить занавески. Нехитрые прогулки между домами Славику казались маленьким большим лабиринтом, где было веселее всего носиться угорелыми летом и кататься по снегу зимой на картонке. И рядом, всегда рядом со Славиком и его тетрисообразными домами был рекламный щит и голубые глаза, которые мальчишке сняться до сих пор.

***

Более всего первое сентября в пятьдесят пятой школе ждала Маришка. В первом классе ей до чёртиков хотелось на всю линейку читать стихи и чтобы все слушали её – молча и самозабвенно. Но ряд первоклашек на маршевый голос Маришки только ковырялся незаметно в носу, зевал, чертил по асфальту носками туфель какие-то солнышко и цветочки, или заглядывал назад, в поисках своей мамы с видеокамерой среди всех родителей. Никто Маришку и не слушал. На следующий год ей, как голосу второго класса, доверили снова стих рассказывать на линейке и, про между прочим, сообщили – «к нам в класс из Ново-Ленино мальчика переводят». Вот тогда-то Маришка снова и воспряла духом ожидания – когда в календаре зачеркнут тридцать первое августа. В один вечер Маришка выучила стих и начала прихорашиваться у зеркала, упрашивая маму заплести косички так, чтобы все обалдели. Ах, этот мальчишка. Интересно, какой он? Наверняка как в рекламе сока «Фруктовый сад»: высокий блондин с сияющей улыбкой. Нужно срочно ему понравиться, подружиться, будет от мальчишек из класса защищать. Оказалось был это совсем не блондин, а брюнет, жвачку всегда жевал, носил заурядное имя – Валера, и в первый день занятий всему классу раздал клички. Маришку назвал Мартышкой и все уроки донимал её одним и тем же вопросом – «ты чё такая?». В пятьдесят пятой школе Валера быстро построил среди младших классов свой авторитет и теперь Маришка с грустью ходила на занятия – сидел новенький весь второй класс с ней за одной партой. Нудил и на переменах бил. Валера начинал специально икать, когда Маришка, подготовившись как для полёта в космос, читала стихи у доски и это отзывалось в ней особо сильной болью, – икал он всегда громко, смешно для всего класса и для Маришки выход к доске был бег с препятствиями. Но папа говорит, что трудности закаляют, поэтому на козни одноклассника Маришка не плакала никогда. Терпела и рассказывала каждую строчку сквозь зубы. Девчонки за это её ещё больше уважали.

А стихи? Откуда ж они? О, когда Маришку спрашивали об этом дальние родственники из Омска или Хабаровска, ей аж дышать становилось трудно. Настолько она была счастлива поведать историю своей душевной тяги. «Стихи – это мой смысл жизни. Ой, нет, это смысл моей судьбы» – выучила в шесть лет Маришка и с гордым придыханием начинала всегда свой рассказ с этой фразы. В три года она уже рассказывала наизусть «Муху-Цокотуху» в детском саду, – от первой до последней строчки, как Корней Иваныч прописал. Да с таким энтузиазмом рассказывала про бой комара и паука, что заняла первое место на городском конкурсе чтецов. Запомнила как одна тётя на «Песне года» по телевизору звонко и задорно приглашала артистов на сцену, да и начала Маришка этой тёте талантливо подражать. И захватил девчонку из Университетского мир конкурсов, утянул до самых глубин, что вскоре Маришка сама уже рвалась учить любые стихи. Её очаровало то внимание, аплодисменты, дипломы и куклы фарфоровые за первое место, что бывают на таких событиях. И билеты в театр бесплатные дают, что Маришке было тоже в радость – было куда гулять свои сарафаны с подсолнухами да птичками на юбке. Родители Маришке игрушки покупали с облегчением редко – их ей дарили на различных конкурсах. Помогала дитю в деле поэзии любимая бабушка. Схема этого дуэта была прекрасной и нестареющей – бабуля стихи искала, Маришка их учила. И дошли обе мадам не только пешком от Университетского до плотины ГЭС однажды весной, где мама Маришки работала, но и до того, что в первом классе на областном конкурсе Маришка рассказывала своим тоненьким, воодушевлённым голоском стих Евгения Евтушенко. Да так, что в зале все плакали. Ещё бы:

Мы стареем не от старости

Не от прожитых годов.

Мы стареем от усталости,

От обид и от грехов…

Маришка потом спрашивала бабулю свою, звеня на остановке медалью поверх курточки, – о чём стишок? А та только вздыхала и говорила – «подрастёшь – поймёшь». Надо сказать, что стихи маленькая Маришка все рассказывала с пониманием дела. Будто всё в этой жизни она уже поняла и, стоя в белых бантах и синей юбочке, делилась этим опытом с другими. Папа увлечений стихами дочки не любил. Всё время с тёщей спорил – «Вы из неё кого хотите вырастить, зверька ручного или личность?». Поэтому, наверное, как думала Маришка, однажды папа пропал куда-то на полгода и вернулся только, когда Маришка третий класс оканчивала.

– Папка! – кинулась она ему на шею, а мама гневно смотрела на них. Точнее на папу. Этот взгляд ни с чем не перепутать: исподлобья, коварно блестящий, горящий сигнальными огнями злой влюблённости. Чарующий взгляд, понять который никогда до конца невозможно. Почему-то потом, разрешив папе пройти в квартиру, вдруг мама просила бабушку – «Маринку забери к себе, дня на три. Нам поговорить надо». И после этих загадочных трёх дней разговоров папа остался, стали они опять дружной семьёй. Правда опять не на долго. Маришке в пятый класс скоро идти, а мама с папой развелись. Не понимала Маришка, что это такое – развод. Мама говорила, что это навсегда, а папа молча бросал свои вещи в старый чемодан. Долго Маришка плакала потом перед сном, почти каждый вечер, и её вопрос – «почему папа не возвращается?» мама оставляла всегда без ответа. Вообще после ухода папы мама стала мало разговаривать и чаще закрываться по субботним вечерам с подружками на кухне, побрякивая бокалами.

В тот же год Маришка оставила все свои конкурсы, стала насильно забывать чужие стихи. После папы её настигла вторая сильная драма в наивной, светлой жизни: читать отрывок из «Василия Тёркина» доверили на школьной сцене к Дню Победы и в самый ответственный момент микрофон в руках Маришка затрещал, засвистел, каждое слово её летело в зал одним лишь кваканьем, от чего вся школа в актовом зале громко хохотала, кто-то даже хрюкал от удовольствия. Эхом летел по стенкам третьего этажа потом стук бегущей подошвы туфель и в туалете Маришка безудержно рыдала, когда поверила сама себе, что настолько она ужасно рассказывает стихи, что все теперь от этого смеются. И с тех пор поэзия в жизни её осталась только у доски на уроках литературы. А о принцах в книжках она читала тайком, у окошка с видом на Первомайский.

Было такое время, когда Славик всерьёз задумался о родителях. А что будет, если… Это случилось с ним в третьем классе. Февраль стоял, морозы. Школу закрыли на карантин. Славик, подражая мальчишкам постарше, допоздна не спал, играл под одеялом в машинки. Мама ругала его за это, папа грозился применить ремень – первый в жизни Славика. Но мальчику даже нравилось это непослушание и угрозы. Ну что мама? Мама позлиться, да успокоится, ну папа позлиться, да у него и без Славика проблем не мало – работает человек. Аж на ГЭС. Поэтому ложился Славик в окружении своих игрушек за полночь и пушкой его было не разбудить до обеда на следующий день. Но не в этот раз. Проснулся мальчишка посреди ночи от ощущений, как будто что-то расшатывается близко. Он вскочил с кровати, чуть не наступил на лежащий на полу джойстик, перекатился на пятках у стопки видео кассет и впялился взглядом на заставленный школьными книгами стол. Кажется прямо ему в глаза, при бледном свечении ночника, смотрел таракан, что так громко карабкался по недоеденному яблоку, – перебирал по нему своими несчастными лапками и иногда замирал для перекуса. Усатая нечисть и побудила мальчишку вместо будильника. Миролюбиво Славик решил оставить лакомство гостю и улёгся обратно в кровать. Укрылся до самых глаз одеялом, прислушался к хрусту и с улыбкой глаза закрыл. Каждой твари по паре яблок.

Как вдруг – откуда? Кровать поехала куда-то в сторону, стены загудели, шкаф начал плясать. Славик дёрнулся с кровати. Куда? О землетрясении он слышал только в Ново-Ленино, когда там жил. В красках об этом явлении рассказывали друзья и показывали трещины на домах – «От землетрясения появились, прикинь». А что это такое, на своей шкурке знать Славик не знал. В этот момент всё вокруг продолжало скрипеть, плыть и бежать куда-то. И тогда Славик закрылся одеялом с головой и громко закричал – «мама». Жалостливо, просяще. Никогда за свои девять лет ему не приходилось ещё звать маму. Была она всегда с ним рядом и чаще маме самой что-то было нужно от Славика, ежели ему от неё. А теперь – мама. Славик вдруг подумал, испугался – а что будет, если сейчас дом развалится и разделит их? Мама останется на одной части дома, а Славик в одиночестве на другой. Они больше не увидятся никогда. А без мамы он как проживёт? Думалось Славику, что без папы можно, в конце концов, он сам как папа может – быть взрослым, машину водить, работать работу. Без мамы как же? Без её ладони в его волосах, тёплых губ во время простуды на лбу и вкусных оладий по выходным. Господи, эти оладушки с вареньем… И заплакал тогда Славик во весь голос, когда подумал, что кровать ещё по-прежнему шатается, а, значит, прямо сейчас дом разделится. Мама…

– Славик, ты испугался? – голос её оказался рядом, близко. Скинул одеяло, обхватил за худющие ручки и вот она – мама его обнимает. Она рядом. Шкаф в этот момент перестал трястись, кровать осталась на месте и стены замолчали. Мама утёрла слёзки с лица мальчишки. – Ну всё, уже всё хорошо. Это просто ветер такой сильный. Лечь с тобой?

Славик ничего не сказал, кивнул. Что если мама уйдёт и тогда точно их разделят? Нет, нельзя. Сынок взял маму за руку, да и не отпускал до самого утра. Ещё никогда она ему не была так драгоценна как сейчас. Скукожилась, согнулась неудобно на матрасе и долго, баюкающим голосом, повторяла – «Просто ветер сильный. Ветер». Запомнил Славик эту фразу на всю жизнь и, вспоминая её при каждом землетрясении, больше уже даже не замечал как шкаф да кровать ходят ходуном. Да и мальчишкам никогда он не рассказал, что плакал о маме.

Второй раз Славику довелось уже за отца тревожиться. У Петькиного дома снесли дома-бараки, строили новые. Обнесли стройку забором, но весь микрорайон знал в этом заборе дырку, куда можно пролезть и тогда гуляй рванина по катакомбам сколько угодно. Полезли, значит, туда трое друзей ближе к вечеру, гуляют. Были они уже в четвёртом классе – ребята крутые, ещё месяц и выпускники. Такими важные, звонкоголосые: Серго гонял Славика по кучкам песка, Петька из кирпичей башни собирал. И никому до них не было дела: охранник стройки как всегда ушёл так, лучку да помидорчиков к ужину купить, зарулил в ликёро-водочный отдел, да и пропал. Раздолье на стройке, свобода. Можно качаться на арматуринах и представлять, что бетонные блоки – это великая крепость, а Славик – ещё тот Индиана Джонс. Вдруг Петька начал телефоном хвастать. Первым в своей жизни. На экране квадратики складываются в картинки, слова, кнопки круче, чем на тетрисе, а ещё он пиликает громко, как магнитофон. Петька же почти отличником выходит, скоро медаль дадут, поэтому новое чудо техники, конечно, заслужил. Серго смеялся над другом, шутил, что мамка ему оценки рисует и медаль в магазине за три рубля купила. Петька от злости взял да и побежал за ним, размахивая телефоном в воздухе. Доразмахивался до того, что улетел аппарат в открытый канализационный люк. Славик потом в школе в красках всему классу описывал этот процесс как легендарный футбольный матч.

– Мать теперь голову-то оторвёт, – орал на всю стройку Петька, кидаясь на Серго с кулаками. – Делать что?

– Ну, голову помой, чтоб она чистую и красивую отрывала, – на полном серьёзе отвечал Серго, почёсывая свой затылок. Происшествие было серьёзное, но что с этим делать никто не мог понять. Но точно все трое знали – взрослым ни в коем случае не говорить, на помощь никого не звать. Надо самим, как никак у каждого из мальчишек скоро юбилей – десять лет. Солидный возраст.