Месть обреченных

Глава 1. Смерть – это только начало

Темно – коричневые стены городских построек покрывали капли испарины. В городе царила жара. Солнце уже неделю сводило с ума снующих взад-вперед ремесленников, торговцев и моряков в запыленной и просоленной насквозь одежде, которая не высыхала даже при сильном ветре, дувшем на Шленхау с моря. Особенно доставалось нищим. Попрошайки, расплодившиеся за последние три года как крысы в трюме чумного капера, жарились на улицах, прикрывая свои тощие бледные тела, покрытые язвами и лишаями. На их хмурых лицах читались скорые перемены к худшему. Через два месяца герцог Юрбурга Гендин фон Клаурэ должен будет посетить Шленхау как главный претендент на престол. Возможно, даже состоится его коронация и Шленхау получит столичные права. А в столице голодных и озлобленных быть не может по определению. Что будет с бедолагами – знают лишь в кулуарах городской Стражи. Их будут вывозить из города к Пепельным Холмам, а на тамошних алмазных приисках выживают единицы. Сброд теснился по узким вонючим улочкам портовой части города и выпрашивал милостыню, напоминая о другой стороне жизни недовольным слоям зажиточного люда.

– Пшел вон, скотина!

Смачно пнув тяжелым сапогом по лицу худого как глист побирушки, оружейник Дитрих Груббер брезгливо плюнул на высохшее лицо старичка.

– На хлеб денег не хватает, а на кружку «Doppelganner» клянчить завсегда готовы! Пропойцы проклятые! Драть вас, сволочей…

Нищий захрипел, бережно прикрыв разбитый нос, и отполз в темную арку, ведущую в один из узких, завешанных тряпками дворов огромного портового города.

Толстая туша оружейника как таран продиралась через разномастную толпу. Настроение Груббера читалось на его вспотевшем нахмуренном лбу как на листе гербового пергамента: «Ради Падшего, не трогайте меня, и я вас не трону». Мастер зашел в трактир и заказал бутылку «Черной вдовы». Сел в одиночестве в углу, обхватил лысую голову и тоскливо уставился на оловянную кружку с погнутой ручкой. Через час он был уже в стельку пьян.

«Отче Отступник… Что же мне теперь делать», – шептал толстяк и методично опрокидывал вино в рот. «Что же, скажите на милость, мне делать-то теперь? А?» – задавал он вопрос в пустоту прогорклого воздуха полупустого заведения.

Мысли Груббера были мрачны и выхода из создавшегося положения, судя по всему, оружейник не видел.

Причиной столь неуютного душевного состояния был недавний выход Дитриха из руководства Гильдии Кузнецов, а потом и полный разрыв со старейшей организацией ремесленников в городе. Решение об уходе созревало в голове Груббера уже давно, тем более, что дела его шли в гору, а отчисления в общую казну давно тяготили. Пользы от подобных взаимоотношений оружейник не видел никакой, зато очень скоро после разрыва с гильдией понял, сколько вреда своему делу он принес. Заказы его перебивались, дощечки с восхвалениями его лавки, развешанные по городу, оказались сорваны через день, хотя в прежние времена, узнав о подобном, Груббер бы ни за что в это не поверил. Последней каплей в чаше терпения несчастного ремесленника стал пожар, случившийся на пустом складе рядом с его кузней, который поставил бы Груббера и его семейство на паперти до конца жизни, если бы не умелые действия Ночной Стражи, не давшей огню перекинуться на оплот дохода оружейника. Тут было о чем призадуматься. В карманах звенело уже серебро, и Груббер отчаянно прикидывал, когда придется перейти на медяки. Вдрызг разругавшись напоследок с главой гильдии «Папашей» Йоханом Флукингером, Груббер нажил себе непосильного врага. Только остатки гордости не позволяли Дитриху пойти «на мировую», однако он понимал, что если дела так пойдут и дальше, то возможно через пару лет кто-нибудь так же пнет его сапогом в морду, как он пьянчужку сегодня. Груббера передернуло от отвращения и жалости к самому себе.

– Скоро этот занюханный крысятник станет столицей, а я буду не у дел…

Закопченный потолок безымянного трактирчика давил на сознание, к тому же группа подогретых пивом морячков в углу за столом завела старую песню, которая привела оружейника в еще более глубокое уныние и печаль.

Пьяные голоса на все лады затянули «Дикую охоту».

Это был тяжкий год чумы и смертей,

Это был тяжкий год гробов и костей.

Над полями безмолвно летала старуха с косой.

Груббер стучал пальцами по столу. Последний раз он продал оружие три недели назад, и то это был незатейливый бастард, такой же огромный и неуклюжий, как все военные мечи.

– Дочь… Что будет с Гердой… Я еще не накопил ей достаточного приданого, чтобы удачно выдать девку замуж. Отчего она пошла не в мать? Характер – вся в меня, такая же упрямица. Тяжело нынче сосватать девку, если она не красива и не умна. Не дал Отступник… Дурочка, она просто добрая дурочка, моя Герда.

На деревьях веревки, в веревках ворьё,

На погостах кричало беду воронье,

И земля умывалась под утро кровавой росой.

Голод пальцем костлявым стучался в дома,

Приближалась холодная, злая зима

Гнили слабые, сильные духом сходили с ума.

Груббер встал из-за стола и, шатаясь, побрел к морякам, держась за стены и выписывая ногами кренделя. Те орали припев:

И грызлась в небе свора черных псов,

И кляча дохлая несла по тучам черта,

И взор охотника всем нам смотрел в лицо,

И шла по наши души Дикая охота!

Груббер подошел к столу и долго всматривался в раскрасневшиеся лица морских бродяг, которые, не замечая стиснутых губ и блуждающего взора стоящего над ними исполина, продолжали тяжкую повесть…

Я покинул свой дом и очаг затушил,

И скитался по свету, и странником жил,

Я искал свое счастье в далеких и диких краях.

– Братцы, сделайте одолжение…

И я понял, что правды нигде не найду,

И я понял, до солнца вовек не дойду,

И прозренье не светит в тумане, как в море маяк.

Парни, послушайте…

Все завязло в войне, утонуло в вине,

Все горит в золотом, похотливом огне,

И куда б не пришел я, везде это видится мне…

– Заткнитесь, мать вашу! – заорал взбешенный Дитрих, разбив об угол стола еще не пустую бутылку и угрожающе зажав горлышко в руке. Темное вино, похожее на кровь, полилось по щелям, выбоинам и царапинам стола. Моряки ошеломленно смотрели на здоровяка. Некоторые привстали и стиснули кулаки. Жилетки из бордового сукна, что были на рыбаках, заплясали в глазах Груббера, и он в изнеможении опустился на лавку: «Простите. Я, кажется, напился, как свинья. Выпейте со мной? За будущего короля?»

Моряки успокоились. Посыпались смешки, шуточки и вскоре оружейник начисто забыл о неприятностях.

* * *

«Улица Длинных Ножей» встретила оружейника гробовой тишиной. Кругом не было никого, и Груббер без приключений добрался до родной лавки. Дочери дома не оказалось.

«Наверняка с подругами лясы точит на берегу. Надеюсь, эта засранка хотя бы прибралась».

Только Дитрих собирался подняться на второй этаж, чтобы бросить свое тучное тело на широкую кровать, которую после смерти жены он так ни с кем и не разделил, как у входной двери зазвонил колокольчик.

«А пошло оно все. Я – умер, меня нет», – зевнул хмельной мастер и, держась за перила, потихоньку полез наверх. Однако колокольчик зазвонил резче и настойчивее. Послышался глухой стук.

– А-а, проклятье! – выругался оружейник и крикнул: «Открыто, входите!»

Никто не вошел. Гость продолжал настойчиво теребить шнурок звонка.

Вспомнив имена демонов из самых глубоких недр тонких миров, Груббер, покачиваясь, побрел открывать.

В вечернем сумраке, что нехотя ползал по мостовой и крышам гранитных домиков, фигура, стоявшая на пороге, показалась пьяному мастеру размытой тенью, но когда он тряхнул головой, очертания прояснились. Гость оказался щеголем в роскошной широкополой шляпе, высоких сапогах из черной замши и в темно-синем камзоле, расшитым серебряными нитями по затейливым орнаментам и узорам. Оружия при себе человек не носил, а на лицо оказался настолько заурядным и не запоминающимся, что если бы Груббер столкнулся с ним в толпе, то никогда не вспомнил его даже под страхом пыток.

– Что вам угодно, сударь? – Груббер посмотрел человеку в глаза. На секунду вдруг ему показалось, что он окунулся в теплую стремительную реку и поплыл…

Всего лишь на секунду.

– Так, сударь, что вас интересует?

– Меч.

Голос гостя был тих, и в нем слышались свистящие нотки, как будто человек шепелявил. Однако это мог быть иностранный акцент.

Груббер не смел поверить в свою удачу. Давненько покупатель к нему не заглядывал, и оружейник засуетился, согнулся в поясе, приглашая гостя войти. Тот пару секунд медлил, не решаясь, потом осторожно шагнул за порог. И, едва он вошел в лавку, как снял шляпу, пепельные волосы рассыпались по плечам.

– Итак, сударь, я человек занятой, поэтому буду краток. Мне не нужна вся та дребедень, что я вижу на ваших полках.

– Позвольте, но вот этот риттершверт…

– Мне не нужен ни «ублюдок», ни цвайхандер. Я не собираюсь на войну.

Груббер понимающе кивнул: «Что ж, тогда могу предложить отличный эсток. Он бы вам подошел».

Покупатель прервал оружейника.

– Я не портовая шлюха. Мне не нужно оружие, служащее украшением. Я хочу убить человека. Вам ясно?

Груббер побледнел. В лучшие времена он бы выкинул такого наглеца из дома, пересчитал бы ему зубы и сдал страже. Однако он вспомнил о деньгах, дочери и замахал руками:

– Я ничего не хочу знать. Я продам вам что угодно, но мне не нужны подробности.

– Мы поняли друг друга, герр Груббер.

Человек плотную подошел к оружейнику и тот почувствовал запах, исходящий от незнакомца. Странный запах сырости… Щеголь посмотрел на Груббера так, что остатки хмеля вылетели из мозгов толстяка как стая любовников из постели неверной жены.

– Я хочу Заговоренный клинок. Можно меч, саблю, рапиру, кинжал, наконец. Мне наплевать на форму. Важно содержание.

Груббер стиснул зубы. На лбу отчаянно забегали капельки ледяного пота.

– Я не понимаю, о чем вы говорите. Вы пришли не по адресу.

Незнакомец ухмыльнулся, обнажив кривоватые зубы.

– Успокойтесь, я не из стражи. Скажем так, я знал вашего отца когда-то, и полагаю, что его талант и природные предрасположенности нашли в вас второе пристанище.

Груббер опустил плечи.

– В конце-то концов… Рано или поздно… Да, вы правы. В нашем роду много кого было и много с кем чего случалось. Моя бабка была ведьмой.

– Констанс Груббер. Я был свидетелем того, как на заседании Огненного совета тридцать девять лет назад ее осудили и приговорили к четвертованию заживо.

– Будь я проклят! Сколько же вам лет?

– Семьдесят три.

– Она была не виновна… Тот богатей сам… С такими вещами не шутят! – Груббер с подозрением смотрел на человека, что жил во времена юности его бабки, а выглядел чуть старше его самого.

Незнакомец стряхнул уличную пыль со шляпы.

– Его куски собирали по всему дому, а тот дюссак рубил голову владельца, до тех пор, пока штатные колдуны Стражи не стерли саблю в пыль своей ворожбой. Стекла тогда по всей улице в домах повылетали, как магия бушевала…

Груббер покачал головой:

– Тогда вы должны понимать, чего просите.

– Естественно, герр оружейник. Я хорошо вам заплачу. У меня много денег. Очень много.

Груббер ловким движением поймал кошелек, в котором оказалось тридцать золотых червонцев королевского казначейства. На эти деньги можно было вообще дочь замуж не выдавать, а купить ей дворянский титул и построить особняк где-нибудь, скажем, в районе… И себе на старость останется.

– Ну, так вы согласны?

Груббер таких денег никогда в руках не держал. Тюрьма уже не пугала его. Он просто подкупит судей, если продажа запретной вещи всплывет.

– Хорошо, пойдемте со мной. Я такие товары здесь не держу. Только ничего не трогайте.

– Конечно, конечно. Как вам будет угодно.

Через черный ход Груббер с покупателем вышли на задний двор. Перейдя грязную площадку, на которой стояла конура со злющей вечно голодной серой собакой, едва не порвавшей цепь от злости на нерадивого хозяина и его подозрительного спутника, Груббер и покупатель протиснулись в гнилую, ветхую дверь. Она вела в строение неопределенной формы из сырого, покрытого мхом камня. Это была фамильная кузница династии Грубберов. Внутри стояла наковальня, горн, аккуратно на гвоздях висели кожаные фартуки, на потемневшем от времени, обожженном в нескольких местах столе, лежал незатейливый инструмент кузнечного мастера.

– Здесь вы творите? – скептически хмыкнул щеголь.

Груббер неприязненно покосился на него:

– Тут я дерьмо штампую. Творю я в другом месте. Помогите мне.

Груббер отодвинул стол, взял стоявшую у стены лопату и расчистил едва заметную каменную плиту в полу кузни с кольцом посередине.

Гость с готовностью взялся за кольцо вместе с оружейником, и плита поддалась. Вниз вела крутая металлическая лестница. Груббер зажег масляную лампу и полез вниз.

– Стойте! Одну минуту! – крикнул он из подвала.

Незнакомец задержался, прислушался. Груббер с кем-то внизу ласково разговаривал. Уговаривал кого-то. Наконец раздался звук защелкнувшегося замка, и оружейник снизу прокричал:

– Давайте, спускайтесь.

Подвал был довольно широкий. В правом углу стояли какие-то бочки, в одной из них булькала зеленая жидкость. От бочки пахло какой-то сильной кислотой. В левом углу стоял небольшой запертый сундучок. В центре подвала стояла наковальня, по бокам которой тянулись непонятные рисунки. Молот, клещи… Все было в негармоничных письменах. Напротив, на каменной стене, чьи углы обжила темно-серая плесень, висело оружие. Покоилась на крючках совна, поблескивал могучий клеймор, теснились изящные сабли самых разных форм и изгибов, кракемарт с обоюдоострым клинком, виднелся даже шамшир, скованный по образцу этих легендарных сабель Кровавых пустынь. В порту Груббер научился многому. И конечно, мечи, мечи, мечи… Самые разные. С волнистыми лезвиями, оберуч и короткие, хищные клинки-убийцы, с загнутыми и перевитыми крестовинами, с навершиями, в которых светились янтари и изумруды. Общим числом до тридцати штук. Были старые, скованные еще предками оружейника, из плохой стали, без украшений, в годы тяжелых усобиц, когда Шленхау частенько переходил у воюющей знати из рук в руки. Кинжалы, даги, стилеты и прочая «мелкота» были сделаны из серебра. И, как с любопытством отметил щеголь, ни один меч, топор, дага или древковое оружие не были скованы по канонам. Благородства и пресловутого «стиля» в экспонатах, украшающих подвал Груббера, не было ни на грош. Что-то в них было не так. Там чуть короче, здесь чуть длиннее, там шире, здесь уже, или форма лезвия не та, либо грань отсутствует, хотя, по сути, обязана быть. Создавалось впечатление, что Грубберы делали оружие, намеренно ошибаясь в расчетах, позволявших уверенно дать мечу или даге окончательную классификацию.

– Убийц у меня немного… В основном сторожа или клинки-целители. Их лезвия вытягивают из ран яды и заражение. Я их не продаю, запрещены законом, просто работа удовольствие доставляет. Под настроение и меч получается соответствующий. Убийц делал отец, когда отправили на костер мою бабку Констанс, заменив ей четвертование более «милосердной» казнью. Настроение в те годы у старика, очевидно, изрядно испортилось.

– А зачем вам кислота? Гость покосился на стоящую в углу бочку.

Груббер взволнованно загородил своей широкой фигурой угол подвала и заулыбался:

– Вытравляю рисунки на стали, подделываю работу восточных умельцев.

– Вот как? Странно. А мне показалось…

Груббер раздраженно буркнул:

– Вы будете смотреть товар?

– Конечно! Как вы их создаете? – щеголь с нескрываемым удовольствием смотрел на разнообразие открывшихся ему чудес.

Груббер пожал плечами:

– Я им пою. Когда они горячие, я им пою. Дар от бабки. Сталь меня слушает и приобретает очень интересные свойства. А молот с наковальней – лишь дань традиции. Без дара кузнеца заговоры не лягут на металл. Вот, возьмите. Этот меч вам подойдет.

Щеголь внимательно осмотрел оружие.

– Никаких знаков… А как мне проверить его способности? Как он будет убивать?

Груббер вздохнул:

– В том то и дело. У мечей, скованных на убийство, есть большой недостаток. Чудовищный. Такой меч должен получить собственную злость и ненависть. А получит он ее лишь тогда, когда убьет человека. В момент смерти вся боль и злоба умирающего уходит в сталь, что хлебает его кровь. Более того, меч-убийца забирает душу мертвеца. Совсем, навеки. Душа не вселяется в сталь, она растворяется в ней и изменяется навсегда. Это проклятое оружие, и я никогда бы его не продал, если бы не нуждался так сильно, как сейчас. Если хочешь сделать сторожа, убиваешь собаку, если убийцу – человека. Остальные – поджигатели, лекари, морозные клинки – это уже магия трав.

Щеголь, вертевший в руках короткий меч, посмотрел на Груббера:

– Получается, мне необходимо убить кого-то, чтобы он заработал?

Что-то в тоне гостя не понравилось оружейнику, и он уже ругал себя за пьяный язык, однако ответил:

– Получается, так…

Незнакомец с пепельными полосами засмеялся:

– А вы на редкость смелый человек, если говорите мне подобные вещи в таком месте.

Груббер насторожился:

– Мне нечего бояться… Вы не выйдете живым из этого подвала, если попробуете… Что вы делаете?!

Щеголь угрожающе повернул меч острием к оружейнику.

Груббер предупредительно пробормотал:

– Стоит мне сказать слово, и ты упадешь на пол по кускам, когда десяток сторожевых клинков сорвутся со стены!

На щеголя это не произвело ни малейшего впечатления.

– Простите, герр Груббер, но вряд ли вас услышат даже ваши стальные сторожа. Боюсь, вы больше никому ничего никогда не скажете.

Груббер уже открыл рот, чтобы выдохнуть заклятье, но в последний момент увидел, что глаза у его собеседника горят неестественным багрово-фиолетовым светом, а в подвале по стенам носятся непонятные тени. Слова застыли у него на губах, а язык самопроизвольно стал ворочаться во рту в разные стороны. Груббер вдруг почувствовал, что челюсти его сдавило, послышался тихий хруст и оружейник понял – ломаются на куски его никогда не болевшие зубы. Неведомая сила распахнула его рот и захлопнула снова. И еще и еще. Рот Груббера раскрывался и закрывался с такой силой, что рвались лицевые мышцы, а зубы, ударяясь друг о друга, превращались в белое крошево. Язык ворочался как змей на сковородке, и, попадая между зубами, превращался в кровавый кусок человеческого мяса неопределенной формы. От боли оружейник едва не сошел с ума. Он упал на пол, а рот продолжал биться в собственной агонии как пресс в кузнечном цехе гильдии оружейников Шленхау. Груббер откусил два пальца правой руки, которой пытался схватить пляшущую нижнюю челюсть и чуть не подавился ими.

Щеголь подошел к извивающемуся на полу от дикой боли оружейнику и ласково сказал:

– Никто не узнает, что я приходил к тебе за мечом. А эту дрянь, что ты мне пытался продать, я засуну тебе в задницу немного позднее. Ты умрешь, Груббер, умрешь за проступок своего папаши. А я заберу то, что он украл у меня.

Толстяк сквозь слезы умоляюще смотрел на мучителя:

– Г.р..д… дъчь…умолъюю….

– Что? Дочь? Конечно, я о ней позабочусь! Так же, как твой отец позаботился о моей! Ты забыл? Ты же пригласил меня в дом, сам, собственноручно. И я смогу приходить сюда, когда захочу. Разве не так?

Груббер что-то невразумительно мычал. По толстому лицу его струились слезы вперемешку с кровью и соплями. Он с неизъяснимым ужасом смотрел на острие мерцавшего во мраке острия меча, на котором отражался огонек масляной плошки, стоявшей на трапеции наковальни.

– Не я убью тебя, Дитрих. Я пришел, собственно, не за этим мечом. Мне нужно то, что ты хранишь в бочке с кислотой, там, в углу. Мне нужен Кровоточащий. Эта вещь не твоя, и я пришел забрать ее. А жить ли тебе – или умереть – решать не мне. И, полыхнув глазами, щеголь перевел взор с оружейника, на бочку, в которой пенилась зеленая едкая масса.

Лежащий на полу Груббер почувствовал затылком какое-то движение и с неимоверным усилием повернул голову с напрочь разорванной челюстью.

Послышался глухой стук, и бочка зашевелилась, а потом опрокинулась набок. Зеленая жижа, отвратительно смердя и булькая, ринулась по каменному полу, а в бочке что-то завозилось и стало потихоньку выползать из ржавого чана.

То, что открылось взору полуживого от боли и ужаса оружейнику, заставило его изувеченный рот выдать такой ор, что от крика, казалось, могут обрушиться своды подземной кузни. Крик сорвался на визг, когда нечто окончательно выползло из опрокинутой бочки и повернуло голову к Грубберу. Извиваясь, разъеденный кислотой человеческий труп хлестал в разные стороны обрывком позвоночника, что торчал из разложившейся спины. Потихоньку продвигаясь по полу, существо беззвучно шамкало ртом с черными остатками зубов и пустыми глазницами, истекающими жижей, и смотрело вперед, прямо на оружейника. Груббер почувствовал, что его видят! Мастер стал потихоньку отползать к выходу, затем поднялся на ноги, однако половинка трупа неожиданно резво приподнялась на руках, в одной из которых был зажат ржавый клинок странной волнистой формы, и резво перебирая руками, оказалось рядом с Дитрихом. Подпрыгнув на ладонях, как на пружинах, оживленная половинка некогда человеческого тела размахнулась прогнившей рукой и ударила мечом Груббера в бок.

Груббер как во сне ощутил холод ржавого лезвия с щербинками и заусенцами, продирающегося через толщу его кишок. Этот смертельный холод закончился уже на половине пути клинка, потому что Дитрих Груббер, оружейник с улицы Длинных Ножей, умер от болевого шока.

Незнакомец выбрался из подвала, держа в руках завернутый в тряпицу ржавый клинок. За ним, цепляясь остатками пальцев за стальные прутья лестницы, выполз труп.

– Пойдем, дочка. Сейчас ночь, все спят, и мы потихоньку проберемся на кладбище «Тран Кельдер», чтобы достойно похоронить тебя. А потом я навещу одну незамужнюю сироту.

Убийца расхохотался собственной шутке и отточенным движением элегантно надел шляпу.

Труп послушно наклонил истерзанную голову и пополз за своим освободителем. Незнакомец уже собрался выходить, однако, словно вспомнив о чем-то, подошел к люку и крикнул в темноту подвала:

– А ты чего там разлегся? Давай-ка, прошвырнись с нами, покажешь короткий путь. Я мало знаком с вашим паршивым городом.

Внизу что-то пошевелилось.

Глава 2. Дыхание чумы

Крестьянская повозка, дребезжащая по неровной дороге, сбавила ход. Вдоль обочины, согнувшись под тяжестью мешка изрядных размеров, шел парень лет двадцати. Маленькая вязаная шапочка весело торчала на макушке его черноволосой головы, на висках которой уже погуляла седина. Длинные, давно нечесаные волосы спутались от пота и грязи. Широко улыбаясь кривозубым ртом, он щурился от солнца, и что-то мурлыкал себе под нос. Серые глаза блуждали по лесному гребешку, что тянулся вдоль дороги с правой стороны. Слева от пути раскинулись засеянные пшеницей поля и далеко впереди виднелись крестьянские дома. Прямой, даже несколько благородный нос путника вдыхал в себя ароматы жизни.

«Даже не вериться, что где-то так хорошо…» – сказал он себе, и его лицо на минуту омрачилось.

«Подбросить, дружище?» – пророкотал мощный бас монаха в черном кожаном плаще, что сидел на повозке, понукая «непокорную скотину». По татуировке собачьей головы на запястье левой руки, парень понял, что служитель из монастыря «Пут Санатакия». Этот духовный центр уже в течение двадцати последних лет являлся культовым местом для сторонников Отступника, также известного как Отринувший Судьбу.

– Спасибо, я и сам дойду. Пешком – приятнее. Столько красоты вокруг!

Монах пожал плечами, но обгонять не стал, парень сразу признал в нем болтуна.

– Как хочешь. Сам-то кто будешь?

– Менестрель.

Монах с интересом посмотрел на парня.

– Ишь – ты! Песенки, штоль, сочинять можешь? Ловко! Ваш брат нигде не пропадет! В Шленхау направляешься? Там скоро у нас грядут большие перемены. Столько господ приедет – никогда такого не было прежде! Со всего королевства слетятся, как мухи на… на мед. Будут государя нам выбирать. Так что можешь подзаработать, дружок, если вовремя виршей кому-нибудь задницу вылижешь! Или песенку сочинишь!

Парень усмехнулся:

– Зря вы так. Я все больше про любовь. Вдохновение найдет, я и…

Хохот из широкого, полного крепких лошадиных зубов монашеского рта потряс повозку так, что кобыла укоризненно повернула голову на возницу.