Державный плотник
В застенке на очной ставке и с подъему князь Иван говорил:
«Теми словами Гришка поклепал на меня за то: говорил мне Гришка о дьяконе, который жил в селе Горах, чтобы его поставить в мою вотчину, в село Ильинское, в попы, и я ему в этом отказал… А что я сперва в расспросе против тех Гришкиных слов винился, и то сказал на себя напрасно, второпях».
Чуть живого сняли Хованского «с подъему».
Вместо него подвесили Талицкого.
– О том диаконе, чтобы ему быть в вотчине князя Ивана в селе Ильинском, в попах, я говорил, и князь Иван его не принял.
После обморока, вспрыснутый водою, Талицкий продолжал:
– А вышесказанными словами я на князя Ивана за того диакона не клепал, а говорил на него то, что от него слышал…
Когда на другой день, утром, вошли в каземат князя Хованского, то нашли его уже мертвым.
15Наступило 17 ноября 1700 года. В русском лагере под Нарвой заметно особенное движение. Между солдатами из уст в уста передается тревожное известие.
– Сам Карла прет к Ругодеву на выручку.
– Видимо-невидимо их валит, наши сказывали.
– Стена стеной, слышь.
– Не диво, братцы, что наш набольший, Шереметев Борис, лататы задал.
Действительно, в этот день боярин Борис Петрович Шереметев, посланный с частью войска к Везенбергу, поспешно воротился под Нарву и известил, что сам король спешит с войском на выручку своего города, защищаемого небольшим гарнизоном под начальством коменданта Горна.
Тогда русские тотчас приступили к усиленной канонаде Нарвы.
Но что могла сделать даже усиленная канонада из плохих орудий? Ведь бомбардирование длилось уже почти целый месяц – с 20 октября, а осада не подвинулась ни на шаг. Наши пушки напрасно тратили заряды. Пожар хотя и вспыхивал в городе, но его тушили, а стены стояли нетронутыми.
В ту же ночь царь покинул войско. Для чего? Чтобы не мешать распоряжениям опытного вождя фон Круи? Или спешить за сбором нового войска?
Но как бы то ни было, уход Петра из-под Нарвы удручающе подействовал на русское войско, и без того не доверявшее военачальникам-немцам. Говорили даже, втихомолку, будто бы государь бежал.
– Сказывают, убег государь-ат.
– Ври больше! Не такой он, батюшка, чтоб бегал от деток своих.
– И впрямь не такой: вон под Азовом-ту словно стяг воинский маячил перед нами, за версту его видно было.
– Точно: когда эти хохлатые черти, черкасы, добывали вежу, дак батюшка-царь с ими на вежу кинулся было, да только сами черкасы не пустили его.
– Знамо, оберегаючи его царское пресветлое величество.
– А то «убег»! Ишь, како слово ляпнул!
– А что… Сказывали другие-прочие…
– Слякоть болтает, новобранцы, а ты и слухачи развесил.
Однако сомнение закрадывалось в душу каждого, и воодушевление падало в рядах русских. И лица офицеров, казалось, выдавали общую тревогу.
И неудивительно: войско поневоле чувствовало себя как бы покинутым. Присутствие царя являлось большою силою для армии.
Так прошел весь день 18 ноября. Нарва не сдавалась, хотя пожары в ней от русских брандкугелей не прекращались.
19 ноября шведы сделали стремительное нападение на русский лагерь, который ослаблен был тем, что его растянули на семь верст.
Юному шведскому королю военный гений подсказал воспользоваться союзом природы, союзом стихийных сил. Шел сильный, косой от ветра, снег. Карл так расположил ряды своего, ничтожного сравнительно с русским войска, не достигавшего 2 тысячи, тогда как у нас было 35 тысяч[50], расположил так, что снег гнал его солдат в тыл, а русским буквально залеплял глаза.
Отчаянный потомок Гаральда[51], этот последний «варяг», ураганом, вместе с снежною вьюгой, ворвался в русский укрепленный лагерь.
Русские с ужасом видели, что какой-то великан, весь облепленный снегом, сорвал с лафета одно полевое орудие, сделав этим бревном-пушкой целую улицу из мертвых тел, точно так, как делал когда-то сказочный Васька Буслаев.
Это был поразительный силач Гинтерсфельд, любимец Карла. Чтобы судить о его силе, напомним два случая из его жизни. Однажды в Стокгольме, въезжая вместе с другими всадниками в каменные сводные ворота замка, Гинтерсфельд схватился рукою за железное кольцо, вбитое в свод, и, сжав ногами бока своего коня, приподнял его вместе с собою, словно бы это была игрушечная деревянная лошадка.
В другой раз, накануне уже битвы под Нарвой, он, будучи часовым у палатки короля, ночью несколько отошел от своего поста поболтать с приятелем, а ружье прислонил к палатке, что ли. Вдруг он, к ужасу своему заметил, что король лично проверяет бдительность часовых и очутился около палатки. От неожиданности и с испугу Гинтерсфельд так растерялся, что забыл даже, где поставил свое ружье, и, моментально схватив с лафета пушку, отдал ею честь королю! Пушкой на караул!
При виде такого чудовища, швыряющего осадными орудиями, как поленьями, русские пришли в ужас.
– Батюшки! Пушками лукается!
– Нечистая сила!
– С нами крест!.. Свят, свят!
Ряды наших дрогнули. К несчастью, тут находился и боярин Шереметев. Услыхав о нечистой силе[52], он, полный суеверия сын своего века, первым обратился в бегство, крестясь и творя молитвы. За ним ринулись ближайшие части войск.
Произошло смятение по всей линии, и паника охватила весь лагерь.
– Спасайтесь, православные! – крикнул кто-то.
Все бросились к мосту, перекинутому через Нарову. Лагерь, орудия, военные запасы, провиант, палатки, обоз – все брошено. На мосту ужасающая давка. Кто падал, того свои давили ногами. Офицеры смешались с солдатами, конные с пешими.
И вдруг рухнул мост. Безумные, нечеловеческие крики потрясли воздух.
Живые и мертвые запрудили Нарову, так что вода вышла из берегов, поглощая и унося живых и мертвых к морю – к тому морю, которое еще так недавно возбуждало великие, гордые думы в царственной голове того, которого постигло теперь первое великое несчастие…
Упавшие в воду, спасая себя, топили и душили других в последних предсмертных объятиях. Ржание лошадей, тоже тонувших с всадниками или топивших их в борьбе с волнами Наровы, дополняло всеобщий ужас.
А шведы были беспощадны. Одних убивали, других сталкивали с обрывистого берега в бушующие волны, третьих захватывали в плен и, лишая оружия, гнали назад, как стада баранов.
Трубецкой, князь Иван Юрьевич, отец княжича Аркадия и тесть Ксении, князь Яков Долгорукий, Автаном Михайлович Головин и имеретинский царевич Александр отдались неприятелю, выговорив себе свободный выход на Русь.
А снежный ураган продолжал свирепствовать. Казалось, что настал конец света и небесные силы отвернулись от побежденных.
В этом хаосе преображенский богатырь Лабарь, тот самый силач Теренька, над простотой которого потешались товарищи, что будто бы – «задумал Теренька жаницца» – этот Теренька, колотивший кулаками направо и налево, словно гирями, вдруг нечаянно наскочил на великана Гинтерсфельда, стоявшего на своем коне недалеко от самого короля, у ног которого русские военачальники складывали свое оружие. Лобарь узнал шведского богатыря…
– А, чертов сын! – закричал он. – Ты пушками лукаться! Вот же тебе, н-на!
И он, нагнув свою несокрушимую, точно из чугуна вылитую голову, ринулся вперед подобно стенобитному тарану.
…Карл пришел в величайшее недоумение. Его богатыря, его непобедимого Гинтерсфельда вместе с конем какое-то рассвирепевшее чудовище опрокинуло словно ударом молнии!
Шведский богатырь, сброшенный падением лошади с седла, с обнаженным палашом кинулся на своего противника. За ним и другие шведы устремились с саблями наголо на безоружного русского вепря.
– Уаае! Уаае! Ни шагу! – крикнул король.
Русские вожди, слагавшие оружие перед Карлом, узнали своего вепря. Он стоял, тяжело дыша, готовый снова ринуться на всех: все равно пропадать!
Но шведский король приказал пощадить «чудовище русской земли» – из любопытства.
Несчастный для России кровавый день 19 ноября 1700 года, наконец, кончился с закатом на прояснившемся западе багрового солнца.
А трупы русских бурная Нарова продолжала нести в «чужое море»…
16Поражение русских под Нарвой совершилось главным образом по вине их военачальников.
Первым обратился в постыдное бегство боярин Шереметев.
Главнокомандующий и его свита, то есть герцог фон Круи и его штаб с прочими иноземцами, сами побежали в объятия шведов и сдались. Около восьмидесяти офицеров русской службы взяты военнопленными и отправлены за море, в Швецию.
Одни преображенцы и семеновцы с генералом Адамом Вейде[53] держались стойко, но и их поколебала паника остального войска, и они, наполовину перебитые, положили оружие. До шести тысяч русских погибло на пути к Новгороду из числа тех, которым удалось перебраться через Нарову: они погибли от голоду и холоду.
Где же в эти несчастные для России дни находился ее вождь, ее державный начальник?
Петр покинул осаждаемую его войском Нарву в ночь на 18 ноября и вместе с неразлучными денщиками своими, Орловым и Ягужинским, поспешил в Новгород для подготовления возможно широких и верных средств к успешному продолжению неизбежной борьбы с сильным врагом.
Нужно было поторопить усиленным набором ратников, укрепить пограничные, важные в стратегическом отношении пункты, как Новгород и Псков, а главное, создать артиллерию, которая стояла бы на высоте своего назначения. Под Азовом и теперь под Нарвой Петр лично убедился, как жалки были в деле орудия его войска. Русские пушки могли пробивать бреши только в деревянных частоколах, а перед каменными стенами они были бессильны: от стен Нарвы русские ядра отскакивали как горох… Позор! Это царь видел и негодовал – негодованием сгоняя краску стыда со своих щек… Позор!
Из Новгорода царь немедленно разослал указы собирать к весне новое войско со всех концов России и к весне приготовить его к военным действиям.
– За медлительность и нерадение – виселица! – велел он объявить гонцам, посылаемым с указами.
В Новгород же он вызвал думного дьяка Виниуса[54], энергия и расторопность которого были ему известны.
– Высылай непомедлительно на работу поголовно все население новгородской и псковской земель: солдат, крестьян, попов, причетников, баб! – сказал он Виниусу. – Ныне земле русской, ее городам и храмам Божиим грозит нашествие иноплеменников, то я повелеваю духовенству закрыть на время церкви, прекратить служение в оных и отдать все свое время и рачение укреплению Новгорода и Пскова… Понял?
– Понимаю, государь, – отвечал Виниус.
– Землекопов, каменщиков пригнать со всей земли, слышишь?
– Слушаю, государь.
– А ты сам неукоснительно приступи к литью медных пушек нового образца… Чертежи я тебе дам.
– Медные, государь! А где взять меди?
– У меня меди с серебром хватит на триста пушек.
– А где эта медь, осмелюсь спросить, государь?
– В церквах, в монастырях, по колокольням!
– Как, государь, колокола?..
– Да, колокола! Оставь им по малому колокольцу, и того довольно, а все остальные, большие и малые, на пушки!.. Всевышний не нуждается в их трезвоне: Он Божественным слухом своим слышит вздох души, биение сердца, рост травы!.. На что Ему колокола!.. В них ты найдешь преотменную медь, о какой и не помышляет мой заносчивый брат Карл, медь с примесью знатной доли серебра, и пусть сия медь кричит и глаголет во славу Всевышнего Бога и для благоденствия России!
– Слушаю, великий государь!
– Монахов и черниц, сих дармоедов, попов, дьяконов и причетников заставить молиться святою молитвою – работою во славу Святой Руси, а не поклонами, в коих Вседержитель не нуждается… Ты читал когда-либо пророка Исайю? – вдруг оборвал он себя, остановившись перед изумленным Виниусом.
– Читал, государь… – недоумевал последний.
– Читал? Так помнишь, что говорит Вседержитель всем попам и архиереям устами пророка?
– Не памятую, государь… Библия так пространна…
– А я помню. «Что ми множество жертв ваших? – говорит Вседержитель попам и архиереям. – Исполнен есмь всесожжений овних и тука агнцев и крови юнцов, и козлов не хощу… кадило мерзости ми есть»…[55] Слышишь?
– Слышу, государь.
– «Кадило мерзости ми есть» – глаголет Адонай Господь; а попы только и знают, что кадят…
– Точно… только кадят, государь.
– А Бог говорит дальше попам: «Новомесячий ваших и суббот, и дне великого не потерплю, поста и праздности, и новомесячий ваших, и праздников ваших ненавидит душа Моя»…[56] Вот что Он говорит.
Виниусу, изумленному, даже испуганному, казалось, что сам пророк гремит над ним.
– Так лопаты, заступы, кирки, топоры им в руки, а не кадила!.. И посты и праздники ненавидит душа Его, ненавидит!.. А кадила их – мерзость для Него!
Вдруг он оглянулся, услышав, что кто-то сморкается в углу. Там стояли Орлов и Ягужинский, и последний торопливо утирал слезы.
– Ты о чем это? – спросил царь.
Павлуша потупился и конфузливо молчал.
– О чем, спрашиваю, или кто тебя обидел?
– Государь… я… я, – лепетал Павлуша, – я… от изумления…
– Какого изумления?
– От зависти, государь! – выпалил Орлов и засмеялся. – Если б, говорит, я все так знал и помнил…
– Это похвальная зависть, – серьезно сказал государь. – И я от зависти чуть не плакал, взирая на все то, что я видел у иноземцев и чего у нас нет.
– Да он, государь, всему завидует… – продолжал улыбаться Орлов.
– А ты, чаю, завидуешь токмо красивым дворским девкам, бабник.
И государь снова обратился к Виниусу.
– Будучи под Ругодевом, я оттедова к морю ездил, – сказал он, и глаза его вновь загорелись вдохновенным огнем. – Сколько там простору и утехи для глаз! Вот коли ты мне к разливу реки изготовишь пушек добрых ста три, то мы с Божьей помощью и до моря променад учиним.
– Пошли-то, Господи, – поклонился Виниус.
– Так долой с колоколен колокола, и переливай в пушки! А я рала все перекую в оружие, дабы возвысить Россию… А после и рала вновь заведем, и пахать станем.
– Аминь! – взволнованно проговорил Виниус.
17Время шло, а вестей из-под Нарвы к царю все еще не было. Ни один гонец не пригнал в Новгород.
Прошло и 18, и 19 ноября, а вестей нет. Уже на исходе и день 20-го, а все никого нет от войска.
Чего ждут эти увальни, Головин, Трубецкой, Борька Шереметев? Да и немчура этот, «фон Крой», должен знать воинские порядки. Как третий день не доносить царю, что у них тама творится?
– Иван! Снаряжайся и в ночь гони под Нарву.
– Слушаю, государь… Живой рукой привезу вести… Ничего особого не изволишь приказать, государь?
– Нет… Надоть допрежь того узнать, что там…
Через несколько минут Орлов уже мчался ямским трактом к выходу Наровы из Чудского озера.
Петр тревожно провел остаток дня 20 ноября и ночь на 21-е.
Рано же утром он вместе с Виниусом и Ягужинским отправился на работы по укреплению города.
На дороге им встретился странного вида старик, почти в лохмотьях, но в собольей шапке. Он стоял посередине улицы и, притоптывая ногами, пел старческим баском, задрав голову кверху:
А бу-бу-бу-бу-бу.Сидит ворон на дубу,Он играет во трубу,Труба точеная,Позолоченная.– Скорей, скорей летите, а то немецкие вороны да собаки все поедят и кровушку всю вылакают, – выкрикивал он, махая руками.
Этот старик обращался к летевшим по небу стаям птиц. То были целые тучи воронья.
Это заметил и царь с своими двумя спутниками.
– Куда это летит столько птицы? – дивился государь. – И все на северо-запад.
– Лети, лети, Божья птичка! – продолжал странный старик. – Боженька припас тебе там много, много ествы, человечинки.
– Я догадываюсь, государь, что сие означает, – с тревогой сказал Виниус, – птица сия чуткая… Она учуяла там корм себе… Битва была кровавая, птица проведала о том Божьим промыслом…
Слова Виниуса встревожили царя.
– Ты прав, – задумчиво проговорил он, – птица чует… Бой был, в том нет сумления… А был бой, и трупы есть… Но чьих больше?
– Будем надеяться, – нерешительно сказал Виниус, – Божиею милостью и твоим государевым счастьем…
– Но почему вестей доселе нет? Ни единого гонца!
Уже издали доносился голос странного старика:
А бу-бу-бу-бу-бу,Сидит ворон на дубу,Он играет во трубу…– Киш-киш, вороны! Киш-киш, черные!
Около стен ближнего монастыря копошились, словно муравьи, какие-то черные люди. То были монахи и монастырские служки. Они укрепляли обветшалые стены. За работами наблюдал сам престарелый игумен.
Старый инок нет-нет да и поглядывал на небо, качая головой в клобуке.
Увидев царя, он издали осенил его крестным знамением.
– Дело государское блюдешь, отче? – спросил царь, подходя.
– Блюду, с Божьей помощью, великий государь, – отвечал старец и взглянул на небо.
Птица продолжала лететь на северо-запад, перекликаясь гортанным карканьем.
– Удивляет тебя птица? – спросил Петр.
– Смущает, государь… Враны сии смущают… К кровопролитью сие знамение.
– Сколько у тебя колоколов в монастыре? – спросил Петр.
– Колоколов, государь, нечего Бога гневить, достаточно.
– Так я велю перелить их в пушки, – сказал царь.
Старый инок, казалось, не понял государя. Виниус не успел еще сообщить ему волю царя относительно церковных колоколов.
– Все колокола велю перелить в пушки, – повторил государь, – понеже приспе час, когда пушки стали для святых церквей надобнее колоколов.
Игумен онемел от изумления и страха…
«Последние времена пришли, – зароилось в его старой голове, – храмы Божьи лишать благовествования… глагола небесного…»
– Так ты, отче, распорядись приготовить все потребное для спуска колоколов на землю, – сказал Петр, проходя дальше, – слышишь?
– Воля царева, – уныло проговорил старик.
Он долго потом с ужасом смотрел на удалявшуюся исполинскую фигуру государя, опиравшегося на свою дубинку.
– Времена и лета положил Бог своею властию, – покорно пробормотал старец, подняв молитвенно глаза к небу.
Он никак не мог опомниться от слов царя.
– Святые колокола на пушки!.. Остается ризы с чудотворных икон ободрать… О Господи!
Старик подозвал к себе отца эконома.
– Ты слышал, что повелел царь? – шепотом спросил он.
– Ни, отче, за стуком не слыхал.
– Велит спущать с колоколен все колокола.
– На какую потребу, отче?
– Велю-де, сказывал, все колокола перелить на пушки.
Отец эконом не верил тому, что слышал.
– Сего не может быть! Обнажить храмы Божии от колоколов!.. Да это святотатство!
– Подлинно, страшное святотатство, какого не было на Руси, как и Русь почалась.
– Как же быть, владыко?
– Уж и не придумаю… Царь он над всею землей, и выше его один токмо Бог… К небу возопиет обида сия храмам Божиим… Тебе ведом, я чаю, его нрав жестокий: суздальского Покровского монастыря архимандрита и священников били кнутом в Преображенском приказе за то, что убоялись незаконного деяния – постричь насильно царицу Евдокию[57], жену его, голубицу невинную.
– Ох, слышал, слышал, владыко.
В это время из-за монастырской ограды послышался жалобный крик.
– Никак это голос отца казначея? – прислушивался старый игумен.
– Ево! Ево!..
– Царь бьет… Верно, согрубил ему отец казначей, строптивый инок.
– Бьет… бьет… Ох, Господи! И кричит: «Лентяи все, дармоеды! Я вас!»
– О Господи!..
18Царь показывал Виниусу чертежи и описания новых пушек, когда на дворе послышалось какое-то движение.
– Гонец пригнал, – донеслось со двора.
Царь вскочил. В дверях стоял Орлов, страшный, исхудалый, весь в грязи, с искаженным лицом и трясущеюся челюстью.
Увидев царя, он крыжом упал[58] к его ногам.
– Вели, государь, казнить гонца своего за недобрые вести! О! О! – стонал он.
Лицо Петра было страшно, оно все судорожно дергалось.
– Встань, Иван, – тихо, глухо сказал он.
– О Господи! Не родиться бы мне на свет Божий! – стонал Орлов.
– Встань! Говори все, – приказал царь. – Я не баба, не сомлею.
Орлов приподнялся. Виниус также дрожал. Ягужинский забился в угол и плакал.
– Сказывай! Я на все готов… я жив еще! А там посмотрим.
– Великая беда постигла твое войско, государь, под Нарвой, – начал Орлов, стараясь не сбиваться. – Уже в пути я повстречал боярина Бориса Петровича Шереметева… С им была махонькая горстка ратных людей, да и те с голоду и холоду мало не помирали наглою смертию.
– Для чего ж он гонца не прислал ко мне?
– Некого было, государь… Которые были с им конники, и те все в пути обезлошадели, все от бескормицы пали кони под ними.
– А фон Круи?..
– «Фон Крой», государь, и все его иноземцы, как только увидали беду, все до единого убегли к королю…
– Га! – вырвалось у великана – и больше ни слова.
– Вейде Адам, государь, с преображенцами да семеновцами еще держались, крепко бились, пяди земли не уступали…
– Молодцы! – лицо Петра просветлело. – Ну?..
– Да и те, государь, почти все полегли костьми за тебя, государь.
Петр перекрестился, грудь его вздымалась.
– А Трубецкой Иван, Долгорукой Яков, Головин Автаном?
– Все в полон попали, государь… Взят в полон и царевич имеретинский… Мост на Нарове, государь, подломился, и убечь не могли, а которые, може, тысячами, в реке потонувши…
– Кто ж из полковников остался?
– Никого, государь, все офицеры взяты.
– А артиллерия?
– Вся, государь, досталась врагу.
Петр глянул на Виниуса. Того била лихорадка.
– Не дрожи, старик! – сказал ему царь. – У нас будет артиллерия, да не такая… А как же Шереметев уцелел?
– Он, государь, со своими полками отступил…
– Бежал Борька!
– Отступил, государь… помилуй… Отступил, чтоб спасти остатки… Опосля уж мост на Нарове подломился.
– А много у Бориса уцелело?
– Горсть одна, государь… В пути погибло тысяч до шести… Я видел, государь, по всей дороге встречаются мертвые кучами… с голоду и холоду… Птица и зверь ими кормятся… О Господи! Таково страшно!
И Орлов, этот богатырь, заплакал.
– Вон куда птица летела, – глянул Петр на Виниуса. – Все? – спросил он Орлова уже спокойным голосом.
– Все, государь.
– Так поди подкрепись и отдохни.
Орлов пошел было к двери…
– Постой, Ваня, погоди малость, – остановил его Петр, – не слышно ли было тебе чего про короля? Собирается он на нас – или идет уже?
– Нету, государь… Которые наши из преображенцев убегли из полону на походе, те сказывали, что король, покинув Ругодев, поворотил с войском назад и, слышно, пошел против короля Августа.
Государь облегченно вздохнул:
– Так мы еще успеем приготовиться. – И он погрозил пальцем невидимому врагу. – Спасибо, Ваня, на твоих вестях… А теперь ступай отдохни.
Орлов ушел шатаясь.
Весть о нарвском погроме быстро облетела весь Новгород. О погроме узнали от ямщиков, ездивших с Орловым.
Хотя весть эта и поразила новгородцев, но они считали поражение под Нарвой явлением неизбежным, естественным. По мнению новгородцев, в особенности же новгородского духовенства и монашеского сословия, это была кара Божья, грозное предостережение свыше царю за его безбожные действия, за лишение храмов их священного достояния – колоколов, за прекращение богослужения в храмах и за обращение людей «ангельского чина», то есть монахов и монахинь, в чернорабочих, в поденщиков и поденщиц… Не то еще ожидает Россию за колокола!
По городу разнеслась весть страшная, неслыханная! О том, что «Богородица плачет»… Рассказывали, что отец казначей, которого царь накануне поучил своею дубинкой, сам видел, молясь вечером у Святой Софии, – «своими глазыньками видел», передавали бабы, как с иконы Богородицы «в три ручья текли слезы».
– Так, мать моя, и льются, так и льются!
– А я, сестрички, ноне ночью, наведаючись до стельной коровушки, видела, как в трубу того дома, где остановился царь, огненный змий влетел… Вижу это я, летит он по небу, хвост так и пышет! У меня инда поджилки затряслись, и бежать не смогу…
– А ты б перекстилась, голубка.
– Кстилась, ягодка… А он, змий-ат, как глянет на меня, так еле-еле в коровник вползла… А он как зашумит, зашумит! Я – глядь, а он в трубу, инда искры полетели.
– То-то ноне у нас всю ноченьку собака выла, – воет, воет!
– Ох, последни, последни денечки подошли, милые мои, о-о-хо-хо!.. Прощай, белый свет!
Но нарвскому поражению положительно радовались попы и черная братия.
– Сказано бо в Апокалипсисе, – ораторствовал отец казначей, почесывая все еще болевшую от царевой дубинки спину: «И видех, и се конь бледь, и седящий на нем, имя ему смерть, и ад идяше в следе его, и дана бысть ему область на четвертой части земли убити оружием и гладом, и смертию, и зверьми земными»…
– И птицами небесными, – добавил отец-эконом, – вон и ноне все еще летят туда птицы, – указал он на небо.