Букет из Оперного театра

– Что это? Синий шелк? Почему эту тварь, эту продажную дешевку одевают в синий шелк, а меня обрядили в такое жуткое рванье?

Напрасно окружающие пытались ее сдерживать. Беликова уже подскочила к Тане. Глаза ее сверкали яростью.

Тане следовало бы никак не реагировать на оскорбление, развернуться и попросту уйти. Так она и поступила бы в любой из других дней. Но сейчас у нее были личные неприятности, о которых Таня усиленно думала вот уже несколько дней, и хамская вспышка Беликовой попросту выбила ее из равновесия. Обернувшись, она громко и отчетливо произнесла:

– Сама ты продажная дешевка и тварь, – а дальше выплеснула на голову Беликовой весь лексикон Молдаванки.

Ксения завизжала и вцепилась Тане в волосы, однако та была сильней. Она вырвалась из рук Беликовой, ударила ее по лицу, затем, схватив за горло, прижала приму к стене. Сцепив руки на ее горле, Таня стукнула несколько раз Беликову о стенку головой и, не разжимая рук, веско произнесла:

– Если ты еще раз пристанешь ко мне, я тебя придушу, как паршивую квочку! Воткну в твою глотку твой мерзкий язык! Придушу, тварь! Ты меня хорошо поняла?

Беликова хрипела, пытаясь вырваться, к ним уже бежали люди. Таню схватили сразу со всех сторон, заставили разжать руки, и она, наконец, выпустила балерину. Та хрипела, задыхаясь, хваталась за горло. На шее у нее остались красные пятна.

Было видно, что она перепугана не на шутку. Но Таня уже устала сдерживаться, устала доказывать всем и лгать, что она приличная барышня из хорошего общества. К тому же нервы ее были воспалены, и она больше не могла с собой совладать.

Таню оттаскивали от Беликовой множество рук. Вокруг звучали громкие, возбужденные голоса, беспорядочно выкрикивающие какие-то фразы. Но Таня была так взбешена, что не слышала того, что происходит вокруг.

Вырвавшись, вся дрожа, Таня обернулась к Беликовой и еще раз повторила:

– Поняла? Только тронь меня, тварь! Придушу! Придушу своими руками!

Затем она резко развернулась и пошла прочь, к выходу, не слыша шума, который все больше нарастал за ее спиной.

Лампа горела вполнакала, свисая над столом, и от ее неяркого света пятно на зеленом сукне напоминало пролитое белое вино. Таня, Туча и Шмаровоз сидели за столом в кабачке на Садовой, обсуждая ситуацию, в которую попала Таня, ее личные неприятности.

А личными неприятностями, которые в данный момент времени занимали ее больше всего на свете, были алмазы Эльзаканиди, которые именно она украла из кабинета Харитонова на кинофабрике.

Украла их Таня в одиночку, подчиняясь случайному порыву, открыв дверь запертого кабинета и шкатулку на столе Харитонова заколкой для волос так, как учил ее Шмаровоз. А затем, спрятав алмазы в шелковый шарф от костюма и намотав его на тело, вынесла их в город, отнесла Японцу, чтобы тот оценил товар.

– Глупость какая-то! – Таня сердито передернула плечами. – Ну да, я действовала сама, просто получилось так. Но я же отнесла их ему! Сама отдала в руки! Нелепо думать, что я взяла их во второй раз!

– Японец, может, так и не думает, – мрачно произнес Туча, – но за тебя так думают другие. Хипиш за тебя слишком большой. Торчишь у многих, как кость во рте, за рот всем большие ноги делаешь. Да сколько швицеров задухались за эти алмазы, скворча за них помеж зубов, а ты шасть – и здрасьте, пожалуйста, щас вам наше с кисточкой! Задрипанной бабской заколкой взяла! Как за здрасьте!

– Я что, виновата, что умнее всех этих швицеров? – хмуро произнесла Таня. – Откуда мне знать, кто хотел их взять?

– Котовский хотел. Японец за давно хотел. Да и весь остальной народ за то кумекал… – хмыкнул Шмаровоз, – а ты за больно шустрая, как уши у драера!

– Сам такой! – зло отозвалась Таня. – Не надо было мне показывать, как заколкой замок открыть! Я ж не думала, что в кабинете замок такой – ты его пальцем ткнешь, он и свистнет!

– Ладно. Не за то базар. Базар за то, шо теперь делать за эти алмазы, – резюмировал Туча. – И если за шо – тебя как, дурную, спасать.

– Меня-то зачем спасать? – Таня передернула плечами. – Я не брала алмазы во второй раз.

Вся беда заключалась в том, что после того, как Таня отнесла алмазы Японцу, они исчезли прямо из его сейфа, из запертого кабинета в ресторане «Монте-Карло». И от такой наглости был в шоке сам Японец.

– Мишка сказал, что всю Одессу на уши поставит, – прокомментировал ситуацию Туча. – Сказал, из-под земли дороет, кто такой борзый! Сказал, шо уши за горло так намотает, что ни один швицер не прознает за той бесславный гембель, за который из личного сейфа, из кабинета шлепер задрипанный алмазам сделал ноги!

– Японец все время водится не с теми людьми, – сказала Таня. – Вон сейчас вокруг него сколько политических. Ходят слухи, что он свел дружбу с красными. Может, они алмазам ноги и заделали.

– Красные? Не-а! – авторитетно замотал головой Шмаровоз. – Дурные они, как пробки, тупые, как из-под бочки обертки. Им такое ни за жисть не придет за голову, шоб вот такой финт ушами заложить за воротник. То явно кто-то из своих.

– Так, Туча, – Таня легонько стукнула кулаком по столу, – говори быстро, кто думает, что я у Японца увела алмазы во второй раз.

– Да нихто так не думает. Хотя кумекали, вроде, – Туча пожал плечами, – все знают, шо Японец за тебя горой.

– Значит, кто-то все же говорил. Кто?

– Ну, Котовский. В городе он неделю как вроде… – Туча нехотя отвел глаза, – да и разные всякие… Гарик.

– Гарик. Сучье семя, – Таня выругалась, стукнула кулаком. – Опять этот бабский ублюдок, под каблуком у истерички! Это ж надо мозги запрятать, шоб такое подумать! А Японец за это что?

– Ну Японец посмеялся, право дело, – сказал Туча, – рот ему быстро закрыл. Гарик и примолк. Сама знаешь, как с Японцем связываться. Базары разводить он не будет.

– Гарик, может, и не будет, – Тане было ужасно неприятна ситуация, в которую она попала, – а другие что говорят?

– Ты, Алмазная, брось думать за эти камушки, – Туча повысил вдруг голос, словно решился говорить, – тут дело похуже будет. Покруче, чем за вороньи яйца. Люди говорят, что это ты ту актрисульку пришила. Придушила за то, что та подсмотрела, как ты алмазы берешь.

– Что?! Что за чушь такая?! – Лицо Тани пошло красными пятнами. – Нелепая, дикая чушь! Туча! Шмаровоз! Вы же знаете, что я и пальцем никого не могу тронуть! Сколько я всем запрещала пушки на дело брать! Я же и мухи тронуть не могу, не то что человека! Да и не видел никто, как я алмазы брала.

– Мы то знаем, шо ты на мокруху неспособная, – тяжело вздохнул Шмаровоз, – а вот другие говорят… Сама знаешь – всем рот нельзя замолчать.

– Да, я взяла алмазы, – руки Тани задрожали, – но я не убивала ее. Я пальцем ее не тронула! Я и не знала, что она там ходит, в тот день.

– Слухи до Японца дошли, – сказал Туча, – он тебя к себе скоро вызовет, и тебе лучше придумать что-то поубедительней, чем про какую-то муху. За Кариной Котовский ухлестывал. Он бучу поднял.

– Я в этом и не сомневалась, – дрожащей рукой Таня откинула волосы с покрытого испариной лба. – Беда в том, что слухи ходят по городу, а я ни в чем не виновна. И я не знаю, как это доказать.

– А доказывать и не надо, – усмехнулся Туча, – пока тебя еще ни в чем не обвинили. Нет же у тебя, в конце концов, синих орхидей.

Вдруг вся кровь отхлынула от Таниного лица так, что перепугались даже Туча и Шмаровоз, видавшие виды. Им вдруг показалось, что она потеряет сознание, упадет прямо здесь замертво. Шмаровоз вскочил из-за стола и бросился к графину с водой, стоящему на другом столе.

– Алмазная, что с тобой? – забеспокоился Туча. – Не пугай нас так, Алмазная!

Шмаровоз притащил стакан воды, и Таня жадно выпила его.

– Есть, – мрачно сказала она, ставя стакан на стол, – есть у меня синие орхидеи. И все в театре сейчас об этом знают.

И Таня рассказала им про неизвестного поклонника и его букеты цветов, которые она не решалась забрать домой. Туча и Шмаровоз слушали, затаив дыхание, широко раскрыв глаза.

– Выглядит так, словно кто-то пытается тебя подставить, – сказал Шмаровоз. – Чего ты, дурная, букеты не уничтожила?

– Он прав. Цветы нужно немедленно забрать. Если об этом прознают… – Туча покачал головой с самым мрачным видом.

– Так все знают, – Тане стало казаться, что земля рушится вокруг нее. – Я ни от кого эти цветы не прятала.

– Значит, надо немедленно пойти в театр и их забрать. Надо убрать их до того, как станут болтать языками, – сказал Туча. – Есть способ сделать это прямо сейчас?

– Так ночь уже. Кто меня в театр пустит?

– А через то окно, что ты людям вещи выбрасываешь? – сказал Шмаровоз.

Это был один из способов Тани. Забрав вещи в дамской комнате или в гримерке какой-нибудь из заезжих звезд, она быстро выбрасывала их в окно уборной на первом этаже. Под этим окном всегда стоял кто-то из ее людей, а она, вне всяких подозрений, возвращалась обратно в гримерку или на сцену.

– Да, это окно не закрывается, – задумчиво произнесла Таня, – а если и прикроют, я его гвоздем смогу открыть.

– Тогда надо идти сейчас. Есть люди в театре? – спросил Шмаровоз.

– Есть только сторож да ночной вахтер. Но они не ходят по этажам. Скорей всего, запрутся на первом этаже и будут пить.

– Я с тобой пойду, – поднялся с места Шмаровоз, – идти уже надо, не то завтра поздно будет.

– Поздно-поздно, – подтвердил Туча, – я завтра у Японца буду, он обязательно спросит, что да как.

– Ты думаешь, Японец может знать про мои цветы? – забеспокоилась Таня.

– Японец многое знает, потому он и король Одессы, – сказал Туча, – вот только интересно, эти цветы… Кто их тебе посылал?

– Не Японец, точно, – усмехнулась Таня.

– Не скажи. Может, крыса из его людей, чтобы тебя подставить. – Туча хорошо изучил повадки бандитского мира и знал, что в нем бывает и не такое.

– Под убийство Карины? – прямо спросила Таня.

– Это может быть Котовский. Чтоб ослабить Японца. А может, кто-то из его людей, решивший, что Японцу дальше с тобой не по пути, – Туча так и сыпал предположениями. – Вот если бы узнать, кто на самом деле Карину убил и за что ее убили, тогда бы все стало ясно.

– Да уж, яснее ясного, – зло фыркнула Таня, – и никто бы меня больше не трогал.

Таня ковырнула гвоздем разбухшую деревянную раму, и на нее сразу пахнуло сырым запахом старых канализационных труб. Рядом тяжело сопел Шмаровоз, пытаясь отдышаться от бешеной гонки по улицам ночного города.

– Здесь можно войти. Низко, – встав на небольшую приступку, Таня подтянулась на руках, – рядом буфетная. Там по вечерам вообще никого не бывает.

Шмаровоз протянул ей маленький масляный фонарик, зажег фитилек. Сунул в руки запасную коробку спичек.

– Иди. Я здесь жду, – прислонился он к стене, – если услышишь кого, сразу туши. Или не туши – примут за привидение.

Тане было не по себе от того, что через несколько секунд она окажется в пустом, словно вымершем театре. Но еще больше не по себе ей было от мысли, что в любой момент к ней придут с обыском и найдут букет синих орхидей. Нет, уж лучше так.

Но все оказалось совсем не так страшно. В коридорах первого и второго этажа горел свет. Быстро юркнув в служебный вход, Таня оказалась там, куда выходили двери гримерных артистов.

На втором этаже за дверью гримуборной Беликовой слышались голоса. Таня остановилась, прислушалась. Мужской голос что-то пробубнил – слов было не разобрать. В ответ раздался визгливый смех Беликовой.

– Вы такой странный… Нет, право слово, странный, – смеялась она, – я вас боюсь…

В ответ мужской голос снова забубнил что-то. Ксения перестала смеяться. Когда же прозвучал ее голос, он был уже другим – натянутым, испуганным, немножко дрожащим:

– Нет, но это сделать я не могу. Какой вы, право…

Мужчина снова что-то забубнил. Тане стало скучно слушать. Беликова пытается отомстить Гарику и принимает очередного кандидата в хахали. Дело обыденное. Многие артистки так делают. Тем более примы, считающие себя звездами. Таню даже затошнило и, передумав слушать дальше, она тихонько пошла вперед. За дверью гримерки Беликовой мужской голос настойчиво что-то продолжал бубнить.

До своего верхнего этажа Таня добралась без приключений. Букет синих орхидей по-прежнему стоял на окне, зловеще мерцая в ярком лунном свете. Она схватила корзинку. От мокрой тряпки, укутывающей стебли орхидей, уже шел тяжелый гнилостный запах. Внезапно Таня почувствовала какой-то странный ужас – словно кто-то, стоя за спиной, наблюдал за ней. Это цветы навевали на нее страх. Стараясь отогнать от себя панику, Таня схватила корзинку с цветами и бросилась вниз.

Шмаровоз ее ждал. Они быстро пошли. По дороге Таня бросила корзину с цветами в какой-то мусорный ящик. Руки ее случайно коснулись лепестков, и она снова ощутила странную, леденящую дрожь.

Глава 5

Где орхидеи? Второе убийство. Допрос Тани

– А где твои орхидеи? Выбросила, что ли? Забрала домой, или как? – Бойкая девица по имени Виолетта, по последней моде крашенная стрептоцидом в ярко-рыжий цвет, подступила к Тане, едва та только показалась в дверях. Все было просто: шкафчик для переодевания Виолетты стоял возле окна, и первым делом в глаза бросился пустой подоконник. Тем более, что абсолютно у всех девиц, переодевавшихся в общем зале, Танины букеты из Оперного театра вызывали бешеный интерес.

– Или как, – хмурая, невыспавшаяся Таня хотела незаметно проскользнуть к своему шкафчику, но не тут-то было: бойкие девицы не давали спуску никому.

– Так что ты с ними сделала? – В глазах Виолетты горели и зависть, и интерес.

– Тебе-то что? Какое твое дело? – почти зашипела Таня.

– А может, и не ее вовсе тот букет был, – отозвался чей-то злой голос, – кто такой кошке драной роскошные букеты носить станет?

Таня в ярости обернулась на голос, но не определила говорившую. В комнату уже набилось достаточно много девиц, и все они трещали одновременно. Тане не хотелось ввязываться в очередной скандал, потому она развернулась и все-таки отошла от Виолетты.

– Только не говори, что ты забрала букет домой! – выросла за ее спиной Фира.

– И ты туда же! – рассердилась Таня. – Дался вам всем этот чертов букет! Надо было сразу его выбросить! И что вы только прицепились к этому дурацкому венику?

– А знаешь, почему так? – прищурилась Фира. – Слишком уж он хорош для простой статистки. Особенно сейчас…

«Особенно сейчас» означало, что в Одессе в очередной раз менялась власть. Германские части собирались оставить город. На подступах к нему намертво стояли банды атамана Григорьева. Малочисленные отряды красных, еще оставшиеся в Одессе, вели уличные бои с германцами и гайдамаками. Красные дрались как черти, но заметно проигрывали и тем и другим – и по количеству людей, и по вооружению. Прошлой ночью несколько районов города так и не смогли заснуть от стрельбы.

Говорили, что люди Японца взяли крупный банк, но там была вооруженная охрана, поэтому пришлось открыть стрельбу. Перестрелка между бандитами и охранниками банка сотрясала ночные улицы. В результате банк был взят, хотя Японец потерял много людей. Но сохранить лицо в неудачной операции ему помогла невиданная добыча – он взял пять миллионов золотом.

Бороться с налетами в Одессе было некому, для этого не хватало ни оружия, ни людей. И хотя действовала сыскная полиция (так теперь именовалась бывшая народная милиция, до того бывшая полицией и жандармерией) и в нее даже вернулось несколько старых агентов уголовного розыска, работавших еще при царском режиме, но боролись они исключительно с бытовыми кражами и с такими же бытовыми убийствами, не требующими особенных расследований, потому что для большего не было ни средств, ни возможностей. Да и было бы откровенно, по-одесски смешно, если бы несколько человек, вооруженных устаревшими винтовками еще фронтового образца, принялись бы преследовать многотысячную, отлично вооруженную банду Мишки Япончика.

Таня тоже слышала отдаленную стрельбу. Это по центру Одессы разбегались, отстреливаясь от людей Японца, бывшие охранники ограбленного банка. Она по-прежнему жила на Елисаветинской улице, в той квартире, куда ее устроил Японец, и не собиралась ничего менять. Квартира ей нравилась, да и до Оперного театра было недалеко.

Не спала в эту ночь она по другой причине. Всю ночь ее мучили кошмары, и казалось просто невероятным оставаться в постели, лежать неподвижно, закрыв глаза. Лихорадочные, мятежные тени, злые духи сомнений и страха, снующие из угла в угол, ледяные щупальца ужаса от неизвестности, которая была хуже всего – все это заставляло сердце Тани биться в лихорадочном бреду, всю ночь нервно расхаживать по комнате, чтобы усыпить грызущее ее чувство непонятной тревоги.

В таком плохом, нервном состоянии Таня пришла в Оперный театр на очередную репетицию, которая должна была проходить в одном из репетиционных залов. На сцене быстро прогоняли балет. Через три дня должна была состояться грандиозная премьера, в которой Ксения Беликова исполняла заглавную партию.

Оставив свои вещи в шкафчике, вместе с другими девушками-статистками хора Таня стала спускаться вниз. Ей страшно не хотелось проходить по коридору второго этажа, где располагались гримерки ведущих артистов, – ее пугала встреча с Беликовой. Но другого пути не было, а потому Таня, сцепив зубы, ступила в ненавистный коридор.

Но что это? Там было полно людей. Артисты балета в костюмах толпились прямо по центру коридора, нервными, громкими голосами переговариваясь друг с другом. Раздался громкий стук – кто-то изо всех сил колотил кулаком в гримерку Беликовой.

– Наверняка она очередной финт ушами выкинула, – хмыкнула Фира, и все девушки-статистки, в том числе и Таня, остановились в коридоре, присоединившись к толпившимся в нем людям, чтобы посмотреть.

Любопытство – важная черта для любой творческой личности, а потому не существует большего любопытства, чем в театре, где все сплетничают друг о друге и хотят всё друг о друге знать. Коридор быстро заполнился людьми так, что яблоку негде было упасть. Поползли разговоры – каждый старался выдать побольше подробностей.

– Заперлась в гримерке… Не отвечает… Ее выход… на сцене все только ее и ждут… у нее новый хахаль… ее бросил любовник… может, она беременна от того бандита, потому и не выходит… а может, просто свалила, загуляла и забыла про свой балет… А говорят, она к ведьме обращалась за приворотом… У нее был такой роман с немцем… может, немчура ее и пристрелил…

Кто-то снова загрохотал в дверь запертой гримерки кулаком.

– Посторонись, расступись! – расталкивая любопытных, в коридоре появились главный балетмейстер, режиссер спектакля и директор театра. За ними семенила заведующая хозяйственной частью, по всей видимости, она несла ключ.

Таня вдруг вспомнила визгливый смех Беликовой и приглушенный мужской голос, который что-то говорил и говорил. Ей стало ужасно любопытно, и, поддаваясь какому-то совершенно не объяснимому ей самой порыву, она стала протискиваться вперед.

Руководство толпилось возле гримерной, а заведующая хозяйственной частью, пыхтя, пыталась открыть двери запасным ключом. Она колдовала над ней некоторое время, когда дверь вдруг открылась с жутким скрипом, и в коридор вырвался странный запах – словно сладковатый, приторный запах гниющих цветов.

Руководство ворвалось внутрь комнаты, следом проникли несколько особо настырных балерин. Женский крик, истошный женский крик, полный тоски и страха, повис в воздухе, а по толпе пролетела нервная дрожь.

Крик оборвался на резкой ноте. Раздался звук, словно кто-то упал. Чей-то голос завопил: «Скорее, нюхательная соль!» Расталкивая спины, Тане удалось ворваться в глубь гримерной.

Зрелище, открывшееся ее глазам, было из числа тех, что остаются в памяти до конца жизни. А потом настойчиво возвращаются в кошмарных снах.

На диване, большом диване, обитом алым плюшем, украшением гримерной, лежала Ксения Беликова, облаченная в воздушный белоснежный пеньюар. Волны мягкого шифона трепетали в воздухе, подхваченные сквозняком из раскрывшейся двери. И казалось, словно одеяние пытается поднять ее в воздух – невесомую красавицу со страшным отталкивающим лицом.

Распухшее, с закрытыми глазами, оно было багрово-черным. На шее был отчетливо виден затянутый несколько раз шелковый черный чулок. На груди же ее, на животе, на ногах были разложены синие орхидеи, уже не первой свежести, чуть привядшие, некоторые были даже полусгнившими. Цветы ярко выделялись на белом пеньюаре, бросаясь в глаза отчетливой, контрастной деталью. И во всем этом страшном зрелище было полно какой-то чарующей, трагической красоты, завораживающей так, как может заворожить что-то величественное, но в то же время ужасное.

А в воздухе, тяжелом, спертом воздухе стоял отвратительный, приторный аромат гниющих цветов, который не мог рассеять даже сквозняк.

– Она мертва!.. Мертва!.. – кто-то из женщин зарыдал, сзади послышались приглушенные голоса. – Задушили… в точности, как Карину…

– Всем выйти! – рявкнул директор театра – было видно, что руки у него заметно дрожат, а по лицу начали расползаться малиново-багровые пятна. – Всех вон! Посторонние – вон!

Но его слова попросту потонули в толпе, к тому моменту уже набившейся в страшную комнату.

Завороженная, не в силах отвести глаз, Таня смотрела на страшное лицо Беликовой, по которому от ветра и от сквозняка пробегали какие-то мрачные тени. Глаза ее были закрыты, полностью утопленные в этом вспухшем, страшном, черном лице, и было ясно, что блуждают они теперь по совершенно другому миру, отчего на неподвижной маске неестественно застыло какое-то вселенское спокойствие.

Ужас так сильно охватил всех собравшихся, что голоса затихли, и в комнате сама по себе наступила гнетущая тишина. Тане же, смотревшей напряженным, неподвижным взглядом, вдруг показалось, словно лицо балерины дрогнуло, чуть поворачиваясь в ее сторону, так, как будто мертвая Беликова хотела ей что-то сказать.

Тане захотелось перекреститься, чтобы избавиться от страшного наваждения. Но, возможно, это действительно был призрак, грозный призрак, предупреждающий или просящий о чем-то.

В тишине буквально было слышно, как всех присутствующих бьет нервная дрожь. Никто не решался пошевелиться, никто не смел прикоснуться к трупу. Магия ужаса довлела над собравшейся толпой, заставляя затаить дыхание. Или дышать – но только уже не так, как прежде.

И над всем этим страшным молчанием вдруг прозвучал громкий голос Виолетты:

– Таня, это же твои орхидеи, из корзины! Так вот куда они делись!

– Что ты сказала? – Директор театра резко обернулся к Виолетте. Вдруг оказалось, что та находится прямо за спиной Тани: ей тоже удалось пробиться в комнату.

– Вот ее цветы, говорю, – Виолетта ткнула в спину Тани пальцем, – ее цветы были… В раздевалке.

Вдруг все заговорили одновременно, заглушая друг друга, словно замечание Виолетты сняло заклятие, нарушило околдовавшую всех тишину.

– Это правда? – Директор театра уставился на Таню немигающими глазами, в упор. – Она говорит правду?

– Нет… да… я не знаю… – Таня совершенно растерялась и просто не понимала, что говорит.

– Мы уже послали за полицией. Ждите в раздевалке. Возможно, с вами захотят поговорить. – Взгляд директора театра был тяжелым – не каждый день происходила подобная ситуация. – А сейчас все уходите! Уходите немедленно! До прихода полиции!

Кто-то из тех, кто находился рядом с трупом, накинул на лицо Беликовой шелковый фиолетовый платок с набивными цветами. Стало похоже, словно ее голова находится в каком-то странном мешке, отчего зрелище было еще более неприятным.

Любопытство собравшихся было полностью удовлетворено, и они стали расходиться, приглушенными голосами переговариваясь друг с другом.

– Подождите, – директор театра остановил Таню за руку, – я передумал. Вам лучше подождать приезда полиции в соседней комнате вместе с нами всеми.

– Это не мои цветы, – Таня попыталась взять себя в руки, хотя ее голос все еще дрожал. – Я не имею ко всему этому никакого отношения.

– Но цветы у вас были. Такие же цветы… – Взгляд директора не предвещал Тане ничего хорошего.

– Я свои выбросила. Несколько дней назад.

– Все равно. Вам лучше дождаться полиции. Вас никто ни в чем не обвиняет. Мы разберемся и закончим со всем этим. – Взяв Таню под локоть, директор вывел ее в соседнюю комнату.

Фира хотела последовать за ними, но ее остановили, захлопнув дверь прямо перед ее носом. Девушка осталась за порогом, и было слышно, как она проворчала: «Виолетта, гнусная сука».

Таня поспешно опустилась в кресло возле стены, чувствуя, как из груди вырывается бешено бьющееся сердце.

Их было трое, представителей полицейской власти, которые с чугунными лицами следили за тем, как выносят тело. Еще был отряд вооруженных солдат. Они оцепили коридор, и больше никто из любопытных артистов не смел проникнуть на место убийства. Перепуганные, они толпились этажом ниже, шепотом передавая друг другу страшные подробности.