Коля, ясное дело, послушался. Целый час перед выходом волосы приглаживал – не выходило. Была бы дома Света, она, конечно, что-то придумала бы, но жена уже неделю представляла Харьков на конференции библиотекарей и прибыть из Москвы должна была на полдня позже, чем Коле положено было выходить на работу. Да, да, именно жена.
Свадьбу сыграли уже два года как, а Николай, словно зеленый молодожен, до сих пор, мысленно называя Свету женой, улыбался и краснел от удовольствия. Семья получилась самая что ни на есть счастливая.
Но речь не о том, а о кучерях. В конце концов Коля не выдержал, психанул, рубанул чуб ножом под корень, убедился, что из-под каски ничего не торчит, и помчался заступать на службу. А как еще? Начальство пустыми просьбами не разбрасывается.
Причем, ладно бы какое другое начальство, а то ведь лично Игнат Павлович. Если бы не он, Коля в свои двадцать четыре года был бы совсем другим человеком. Четыре года назад, будучи отчисленным с рабфака и уволенным с завода, Коля имел довольно смутные представления о том, чем будет заниматься в жизни. Так уж сложилось, что тогда – то ли от безысходности, то ли по счастливой случайности – прямо на глазах у видного ОГПушника Ткаченко Игната Павловича Коля лихо раскрыл довольно запутанное убийство. С тех пор все и началось. Толковые кадры на дороге не валяются, потому Игнат Павлович в обход всех формальностей привлек Колю к совместной работе и отправил учиться. А чуть позже, когда Угрозыск включили в состав ОГПУ и Ткаченко туда перевелся, он уже вполне официально взял Николая в команду своих помощников. И всегда оберегал, как нужного и перспективного сотрудника. Например, с жильем помог. Или – но про это вслух никогда не говорилось – изловчился ни разу не отдать своих парней на рейды по деревням. Это теперь в сводках внутреннего пользования сообщали, что рейды те были античеловечные, организованные просочившимися в самые верха республики негодяями, чтобы у крестьян зерно отбирать, голод провоцировать и на бунты народ толкать. А год назад никто про такое не знал. Один вот только Игнат Павлович, нутром чуя нечистое, придумывал своим ребятам взамен поездок по области срочные командировки куда подальше или новые курсы переквалификации.
В общем, слово Ткаченко для Коли было законом незыблемым, таким, ради которого и чуба не жалко. Конечно, было немного обидно, что ребята там настоящую работу делают, а Коля тут как дурак в каске стоит, красоту казенного обмундирования демонстрируя. Ясно же, что если плохое и случится, то там, за вокзалом. Толпа из пятнадцати тысяч рабочих, выстроенных вдоль пути правительственных машин к вокзалу, это вам не шутки! А вокруг Коли, увы, никаких неожиданностей не предвидится. Из трехсот провожающих, обязанных явиться прямо на перрон, две трети были переодетыми сотрудниками органов, а остальные прошли такой тщательный отбор, что никаких шальных мыслей от них ожидать не приходилось. Впрочем…
– И чтоб я больше вас здесь не видела! Придумали тоже! Я говорю не положено, значит, не положено! – громко закричала проводница в самом конце поезда. Но сразу спохватилась, пронизываемая, словно выстрелами, гневными взглядами 200 пар глаз. Представители правительства должны были прибыть на вокзал через 10 минут.
Николай спешным шагом направился к нарушительнице. Возле ее вагона уже стояли два рослых парня в милицейской форме (похоже, всех дежурных сегодня отбирали по росту). В тамбуре, в глубину которого проводница изрыгала теперь сдавленные ругательства, на полу, перегораживая проход, возлежал огромный неказистый баул.
– Что происходит? – хором спросили работники правоохранительных органов.
– Пассажирка сопровождения чудит! – снова распаляясь, заголосила проводница. – Все купе своими сумками заставила, так мало того – перегородила вагон вот этим страшным мешком нетранспортабельным! Я говорю, такого габарита багаж не положен, брать в купе вам сказано предметы первой необходимости, а остальное все вы багажными вагонами перевозить должны, а она в слезы. Там, говорит, и есть все только необходимое. Любимые книги там, говорит! Кни-ги! Нет, ну вы представляете? Хорошо хоть, кавалер у этой крали попался сознательный.
– Да-да, успокойтесь, гражданочка, я сознательный! Только не кавалер, а бывший супруг. Извольте проявлять уважение! – раздался из-за баула хорошо знакомый Николаю голос. – Мы все поняли. Я увезу этот мешок в камеру хранения. Если смогу, конечно. Тяжелый, зараза. Не зря носильщик с меня столько денег содрал за доставку багажа к купе. Плач? в два раза больше, если кто-нибудь поможет мне сгрузить это недоразумение!
Осознав, что без носильщика от неположенного груза не избавиться, проводница снова осатанела.
– Гражданочка! – снова раздалось из-за мешка. – Будьте добрее, и родина вас не забудет. Закроем глаза на этот досадный инцидент. Да прекратите ругаться, я вас прошу! – Чтобы перелезть через мешок, говорящему пришлось в буквальном смысле оседлать его.
Пытаясь сдержать улыбку, Коля скорчил самую грозную и суровую из всех своих гримас. Голос не зря показался хорошо знакомым. Нелепо размахивая ногами, будто бабочка крыльями, через баул, словно через козла в спортзале, перебирался известный театральный критик, репортер со стажем и краевед Владимир Морской.
– От ваших криков наш багаж не уменьшится, – с достоинством сообщил он проводнице и, заметив стоящих на перроне правоохранителей, приветливо помахал рукой. – Простите за беспокойство, товарищи милиционеры… Приветствую! Может, кто-то хочет угоститься «житаном»?
Брезгливо избегая соприкосновения с поручнем, он легко спрыгнул с подножки вагона и ловко протянул заграничную пачку сигарет стоящим на перроне. Ребята в ужасе шарахнулись. Распахнутый пиджак, неизменная шляпа, которую Морской носил и зимой, и летом, поток элегантных слов, галантных поклонов и неизменное хвастовство каким-нибудь интригующим заграничным атрибутом… Морской был, как всегда, в своем репертуаре.
Развернувшись к вагону, он поднялся на цыпочки и, изогнувшись буквой Г, вытянулся вперед, снова пытаясь сдвинуть с места свой баул.
– Носильщика, срочно! – сориентировался наблюдавший за происходящим чуть сбоку Николай.
Паровоз уже давал пробные гудки и выпускал клубы дыма. До прибытия на перрон руководителей республики оставались считаные минуты. Уже даже грянул оркестр.
– Благодарю! – на ходу прокричал Морской, уносясь следом за тележкой носильщика. – Вас мне послали свыше! До связи!
Несмотря на солидную разницу в возрасте (журналист был на одиннадцать лет старше), Коля и Морской приятельствовали и даже, по мнению Коли, могли считаться близкими друзьями.
* * *
Когда правительственный экспресс под торжественные звуки оркестра тронулся с места, Коля, позабыв и о Морском, и вообще обо всем на свете, радостно махал вслед и кричал «ура!» вместе со всеми. От облегчения, что все это, наконец, закончилось.
Решение о переносе столицы в Киев было принято еще зимой, и с тех пор у харьковчан не было ни одной свободной минуты. На всех протоколах, регулирующих организацию переезда, стоял гриф «секретно», однако в городе трудно было найти человека, не вовлеченного в описанные документами задачи и мероприятия. Все были при деле. Отъезжающие безостановочно грузили вещи, стараясь урвать в вагоне своего ведомства побольше места для личных целей в ущерб общественной собственности. Остающиеся спешили застолбить освободившиеся рабочие места и блага, в открытую нещадно ругаясь друг с другом и враг с врагом. ЖЭКи брали на учет жилплощадь, оставляемую отъезжающими, зорко следя, чтобы она была сдана городу, а не распихана по родственникам. Предприятия гигантскими темпами осваивали бюджет, который надо было брать сейчас, пока он еще выделялся по столичным меркам. Переводимые в Киев вузы и печатные издания добивались права оставить в Харькове свои окружные представительства. А преступный элемент – ясное дело – охотился на имущество, которое, как и положено при переездах обеспеченных граждан, аккумулировалось в одном месте, а значит, оказывалось в наиболее уязвимом положении. Лично Коле при этом доставалось вовсе не от преступников, которых взяли на себя более опытные сотрудники, а от мирного гражданского населения.
Вот, например, товарищ Елена Ивановна – старая большевичка, писательская жена и ужасная скандалистка. Собирая вещи, она обнаружила, что большую их часть поела моль. И что вы думаете? Минуя участкового, отправилась прямиком в угрозыск, требуя наказать и обезвредить виновных. Кого? Варианты были разные. От застройщиков, якобы намеренно проложивших в стенах писательского дома изоляцию так, что в ней расплодились вредоносные насекомые, до знаменитого харьковского ветеринарного института, сотрудники которого «могли бы уже давно изобрести что-то полезное для борьбы с домашними вредителями, вместо того чтобы штаны за счет партии протирать». К счастью, у Коли имелись кое-какие связи в литературных кругах. Нашлись добрые люди со злыми языками, доложились супругу Елены Ивановны, тот с молененавистницей поговорил, и она в управление больше не приходила.
Или вот была история. Поступил сигнал, что из здания Всеукраинского центрального исполнительного комитета под шумок переезда изъяты три ковровые дорожки, гардины и позолоченные картинные рамы. С целью перепродажи и личной выгоды. Сигнал недвусмысленно подводил под подозрения завхоза, хотя тот давал честное большевистское, что никогда подобного имущества в глаза не видывал. «Честное слово – врать готово!» – хмыкнул тогда Игнат Павлович и поручил Коле разобраться. Причем, не столько с завхозом, сколько с пропажей, которую надлежало вернуть. Как минимум, потому что обокраденное здание товарищ Постышев собирался подарить пионерам. Должен был появиться огромный, красивый, первый в мире Дворец пионеров, и, хотя информация про эти планы держалась в тайне, все, кому положено, знали и сокрушались – как же ж это детей без положенных ковров оставили. Обыски ни к чему не привели, и, заодно, выяснилось, что донос написал сосед завхоза, претендующий на занимаемые подозреваемым две комнаты с балконом. Тогда Коля решил идти другим путем. Двое суток не спал, сражался с архивами. Благо, Света помогала, а с хорошей женой, как говорится, любое дело в радость. Да, да, именно с женой! Коля снова улыбнулся и немного покраснел. Но речь не об этом, а о будущем Дворце пионеров. Так вот, в журнале «Зодчество» за 1925 год нашлась статья об истории здания Дворянского собрания. И там черным по белому говорилось, что дорожки вынесли еще в гражданскую, рамы тогда же, видимо, не разобравшись, отправили на свалку вместе с крамольными портретами, а гардины сняли как буржуазное излишество уже в процессе перестройки здания под нужды ВУЦИК.
Или вот еще случай был…
– Мечтаешь? – на плечо Коле легла тяжелая рука незаметно подошедшего командира.
– Никак нет, – вздрогнул Николай. И как только Игнат Павлович вечно умудрялся так тихо подкрадываться? – Рад, что все обошлось без происшествий, потому немного расслабился.
– Да, обошлось, – задумчиво глядя вслед поезду проговорил Ткаченко. – Но расслабляться рано. Чует мое сердце, нам еще этот клятый Съезд писателей крови попьет. А он у нас до начала августа. Но на сегодня все. Свободен. Тем паче, я смотрю, тебя уже заждались.
По хитрому прищуру начальника Николай все понял и обернулся. Светлана ждала у вокзальной стены, озаряя окрестности улыбкой и своим неизменно удивленным и лучистым взглядом. Уже вроде и темнеть начинало, и фонари еще не разгорелись, а Коля видел каждую Светину черточку так ясно, будто стоял от жены в двух шагах. Косы собраны колечками и заправлены под шляпку, дорожный рюкзак – старый Колин, матерью сто раз шитый-перешитый уже – оттягивает плечо, в руках неизменный узелок с провизией. Засияв, словно начищенный медный чайник, Коля кинулся к ней. Соскучился!
* * *
– Ты на вокзале, я – на вокзале. Вот я и подумала, зачем одной домой ехать? Дождусь тебя, заодно в демонстрации поучаствую. Возле театра Миссури – ну того, где нынче оперетта, в котором вечно нет билетов и аншлаг, – соорудили сцену из грузовика. Так хорошо украсили! И транспарант, и ленты, и цветы… Кто докладывал и про что, я конечно, не услышала – далеко стояла, сам понимаешь, какое там столпотворение, – но ощущение осталось самое праздничное. Это ж такое событие! Украина никогда не забудет! – громко щебетала Света. – Ой, да подожди ты, не ешь всухомятку. – Секунду назад она сама вложила Николаю в руки вареное яйцо, а теперь сама же забирала его обратно. – Пойдем в буфет, кипятка наберем!
– Мне в форме в питейные заведения заходить не положено, – вспомнил Николай.
– В привокзальные можно. Я специально приказы недавно просматривала. Видишь, я знаю о правилах твоей службы больше, чем ты! Вот если бы ты больше читал…
– …То меньше бы работал, и мы бы остались без довольствия.
– Кстати, ты знаешь, что хлеб снова подорожал? Вроде и по карточкам, а того и гляди, тоже станет недосягаемым… Ой… Ничего, что я про бытовуху? Ты же все равно меня любишь? Сейчас где-нибудь присядем, и я интересное рассказывать начну. Произошло много важного. Я все-таки зашла в гости к тете. Она такая, така-а-ая! – Как всегда, собираясь лишь обозначить тему, Света не выдерживала и принималась вываливать всю информацию сразу. – Не без сложностей, конечно. Например, батьку моего по-прежнему знать не хочет. Он, дескать, недостаточно активно строит социализм и вообще, нарочно запер себя в сельской школе, чтобы коммунистическому обществу должной пользы не приносить. Но в остальном она прямо вот настоящий человек-человечище! Заведует двумя писательскими библиотеками, между прочим! – Света тоже и работала, и училась на библиотекаря, причем этот путь она выбрала задолго до знакомства с теткой, потому совпадение профессий явно считала знаком судьбы. – Меня тетка Евгения приняла с интересом и, кажется, даже одобрила. Порассказывала всякого про жизнь. И как до революции в подполье работала, и как потом в ссылке с мужем и детьми была. А сейчас она в таком доме живет, ты ахнешь! «Пятый Дом Советов», называется. Там что ни комната, то знаменитый старый большевик. Что ни квартира, то работник Совнаркома! – Тут Света сделала эффектную паузу и выложила главный свой козырь: – И ты не поверишь! Она дружит с Шолоховым! Знаменитый писатель, всем миром почитаемый, мою тетю в письмах ласково именует «мамушка». Я даже видела эти письма! Когда тетка Евгения заведующей отделом была в «Московском писателе», ей еще и 50-ти не было, то наткнулась на одну никем не читанную рукопись, присланную на рассмотрение. Это был «Тихий Дон» Шолохова. Ух, как она за него боролась, как грызлась с нежелающими рисковать, публикуя такую сложную прозу, коллегами. Да и с самим писателем ругалась, первую книгу «Дона» редактируя. Он, говорит, рубил с плеча. Она ему пару замечаний – а он всю главу уничтожает и переписывает. Если бы не моя тетка, «Тихий Дон» ни за что не опубликовали бы!
– Светик, да ты хвастаешься! – беззлобно поддразнил Коля.
Глядя на эту парочку, вслушиваясь в их реплики, наблюдая за пластикой, притаившийся за колонной Владимир Морской испытывал одновременно и острое умиление, и глухую боль. Оба белесые, чуть сумасшедшие, влюбленные, одухотворенные и старательно изображающие взрослых людей… В первый миг все это вызывало улыбку. Боль же появлялась оттого, что у самого Морского ничего подобного не вышло и уже никогда не выйдет. Избыток опыта и понимание человеческой психики ставили крест на способности так безоглядно увлекаться.
Света таки потащила мужа к буфету, и парочка непременно наткнулись бы на решившего перекурить в тени Морского, если бы тот не выскочил к ним сам.
– Мое почтение прелестному созданию! – Морской поклонился вечно смущающейся от подобных знаков внимания Свете и доложился Николаю: – Только избавился от этого ужасного мешка. Сотрудники камеры хранения, видите ли, тоже хотели проводить поезд и торчали у окон.
Света с Колей набросились с расспросами, и через пять минут троица уже весело хохотала над происшедшим.
– Бывшие жены – то еще наказание! – охотно и громко принялся жаловаться Морской. – Ладно, попросила проводить. Ладно, спихнула на меня вещи, а сама пошла в ресторан доложить о прибытии. Так ведь еще и скандал затеяла! А я, значит, расхлебывай. Когда услышал, что внутри мешка ящик с книгами, чуть не лопнул от злости. Я полчаса бедной проводнице голову морочил, рассказывая, как моя дама не сможет и дня прожить именно без этой части своего багажа, а тут – на тебе – книги!
– Погодите-погодите, – Светина доскональность никому не давала спуска. – А почему Двойра решила переезжать в Киев? Разве их больницу тоже переводят?
– Двойра? – Морской знал, что придется объясняться, но старательно оттягивал признание. Он был женат трижды, второй раз весьма мимолетно и совсем без последствий, поэтому, заслышав о «бывших женах», Света с Колей, разумеется, подумали о Двойре, с которой у Морского остались дружеские отношения и общая одиннадцатилетняя дочь. – Разве я говорил, что речь о Двойре? – Нужно было решиться и все рассказать. Признаться близким друзьям семьи, что семья распалась. Что их любимая Ирина – не жена Морскому больше, а их всегдашние шуточки, мол, «таких красивых пар не бывает!» больше не смешны. – Мы с Ириной развелись. Давно. А вот теперь и расстались. Навечно, – выдавил из себя он, ощущая, что, оформленный в слова, этот факт почему-то доставляет еще больше боли.
Воцарилась напряженная пауза. Для всех знакомых Морской и Ирина давно уже были образцом счастливой пары. Быть может, слишком импозантной и богемной, но незыблемой. На глазах у Светы, кажется, даже выступили слезы.
– Перестаньте, – растеряв всякое умение балагурить, прошептал Морской. – Не надо, пожалуйста, никаких комментариев и, тем более, сочувствий. Ирина решила уехать, а мой выбор – остаться. Я даже попробовал переехать в Киев, чтобы не сойти с ума, оставшись тут, где каждый перекресток напоминает мне об утраченных счастливых временах. – Морской мрачно усмехнулся. – Но нет. Переезд – не мое! Опять все эти «нас вами уплотнили, так что мы вам в суп плевать станем» от соседей, опять «волка ноги кормят» в редакциях. Мне 35 лет. Я все это уже проходил, хватит. Да и потом, куда ж я без Харькова? И как он без меня?
– А она? – Света обладала принеприятнейшим даром безошибочно спрашивать о самом наболевшем. – Ирина без вас как?
– Не знаю, – Морской резко отвернулся. Он устал об этом думать. Конечно, он волновался. Конечно, не представлял, как она справится. Но Ирина ведь знала, что делает, когда принимала предложение уехать. И, как бы ни пытался Морской закамуфлировать ее решение жизненной необходимостью, в глубине души он все равно понимал: его предали. Годы, проведенные вместе, как оказалось, ничего не стоили и никак не влияли на Иринино звездное будущее. Отгоняя обиду, Морской через силу улыбнулся и вслух сказал: – За Ирину не беспокойтесь! В последнее время отношения у нас совершенно охладились. Решение развестись и перестать обременять друг друга обязательствами было верным и благородным. – Аргументы явно не действовали, поэтому Морской решил перейти к более действенным репликам. – Подозреваю даже, что у нее давно есть кто-то другой, – сказал он и сам испугался сказанного. А вдруг правда? Огляделся с подозрением, смахнул морок и решил сам себя не накручивать: – Сменим тему, друзья! Вы, я так понимаю, тоже ждете, когда схлынет толпа? Думаю, минут сорок у нас еще есть до более или менее свободного трамвая. С удовольствием послушаю про ваше житие-бытие. Вы ведь к нам… то есть ко мне… сто лет уже не захаживали…
* * *
Домой Морской вернулся нескоро и в смешанных чувствах. С одной стороны, общение со Светой и Колей немного развлекло его, с другой – усугубило ощущение отчаянного одиночества. Горленки были словно из какой-то другой жизни. Минимум, с далекой планеты КИМ из фантастического романа Палея. Света собиралась писать письмо Сталину. Потому что ее тетка когда-то передала вождю письмо Шолохова, чем инициировала спасение множества людей от голодной смерти. О чем хотела писать Света? «Еще точно не знаю, но, конечно, о самом важном, потому что, имея возможность, нельзя бездействовать, а нужно непременно творить добро и заботиться о справедливости». Николай тоже радел об общественном: был искренне счастлив, что сегодняшнее мероприятие прошло на высоте, и день, который Украина никогда не забудет, был представлен Харьковом в наилучшем виде. Оба были полны планов и радужных ожиданий. На их фоне Морской, со своими гнетущими мыслями о решившейся на отъезд жене, выглядел отчаявшимся стариком и неудачником.
