Наверняка он собирался меня испугать, но не испугал. Наоборот, сделал еще злее, хотя я не собиралась это показывать.
Видя, что в разговоре наступила пауза, он протянул мне какие-то официальные бумажки – несколько штук сразу. Я их взяла, и лицо его расслабилось. Взяв бумажки обеими руками, я ухмыльнулась.
Дальше произошло то, что и должно было произойти. Я порвала бумажки, «ученые записки кота Мура», на мелкие клочки и бросила в жирную лысину. Зашипев, как раскаленная сковорода, на которую плеснули водой, он выскочил из квартиры, громко хлопнув дверью… Яркий луч солнца на уничтоженных документах, которыми пытался откупиться от меня Вирг Сафин. Занавес.
Я одела свитер с длинными рукавами, к счастью, руки не болели, и вышла из дома, чтобы узнать самое главное: кто и зачем хочет меня убить, какое отношение к этому имеет Вирг Сафин, оплатил ли он мое убийство? И я узнаю это рано или поздно.
Вспоминая сейчас тот день, я думаю, что принять такое решение было достаточно отчаянным поступком, находясь абсолютно одна в чужом городе, не имея знакомых, да еще и в ситуации, которую не пожелаешь и врагу. Не знаю, что втемяшилось тогда в мою голову. Но в том, что решение мое было правильным, я не сомневалась ни секунды.
Пожар в туалете галереи не был случайностью. Меня хотели убить. Это страшным криком кричала моя интуиция, а интуиция не обманывала меня никогда.
Галерею нашла не сразу – пришлось пройти достаточно много по шумному проспекту. Переулки казались мне одинаковыми, недвижимость в них стоила дороже килограммов платины.
Эти переулки сохраняли очарование старого города, как еле уловимый аромат дорогих духов. Шлейф этого драгоценного запаха стариной атмосферы тянулся шлейфом вдоль старых домов, превращенных в дорогие особняки. Несмотря на роскошный ремонт и суперсовременные системы охраны, они все равно казались старыми и вызывали странную грусть. Так бывает в присутствии мира, который невозвратно ушел.
В третьем переулке я нашла черную запертую густую решетку, наглухо перекрывающую вход, и совсем пустую парковку. Я узнала галерею, в которой была словно в чужой жизни. Где же роскошные плакаты с подсветкой во всю стену, с фотографиями, заставляющими замереть дыхание? Где неоновые огни? Огни, конечно, днем не положены, но плакаты где? Неужели я снова ошиблась, и это не тот дом?
Обогнув правый угол запертого здания, я словно в насмешку наткнулась на огромную погасшую вывеску с названием галереи. А на стене черные цифры – нужный мне номер дома.
Но в галерее – никакой жизни. Нет и признаков того, что выставка Вирга Сафина была здесь. Я не понимала, хотя очень пыталась понять, поэтому медленно пошла вокруг, осторожно посматривая на решетку и стены, – я искала окна сгоревшего туалета.
Шаги заставили меня замереть на месте. Из-за стены появилось нечто лохмато-джинсовое с огромным фотоаппаратом на щуплой груди – существо, не похожее на бульдожьих секьюрити, на которых мне довелось насмотреться.
Когда существо приблизилось, я рассмотрела молодого парня лет двадцати – двадцати пяти, длинноволосого, лохматого, в модных рваных джинсах, богемного вида, совсем не похожего на посетителей выставки. Сердце болезненно екнуло: мне показалось, что так же мог бы выглядеть Вирг Сафин, если бы он не добился успеха, а остался непризнанным художником из авангардной тусовки и жил в подвале, а не в особняке.
– Эй, это ведь тебя вытащили из горящего туалета завернутую, как сосиска в тесте? – глядя на меня в упор, сказал парень.
От страха у меня подкосились ноги, и я сделала шаг назад. Но этот лохматый парень был не страшный, его лицо выражало внимательное любопытство – такое любопытство совсем не бывает праздным.
– Да ты не бойся, я тебе ничего плохого не сделаю! – от парня не укрылась моя попытка сбежать, – но это ведь ты была, точно? Я тебя узнал! Тебя тащили совсем бесчувственную. Ты, наверное, и не помнишь.
– Кто тащил? – машинально спросила я.
– Трое охранников. Ты правда не помнишь? – парень нахмурился.
– Откуда ты это знаешь?
– Да я тебя сфотографировал, когда переполох начался. Вот, смотри! Да не бойся ты так, я тебя не съем!
Он достал из кармана смартфон и стал просматривать разные снимки. Затем нашел и увеличил изображение. Я ахнула.
Меня, и правда, несли трое охранников в форме галереи, завернутую в какое-то цветное покрывало, как в кулек. Один держал за плечи, другой – за талию, третий – за ноги. Несли, как на субботниках когда-то таскали бревно. Кадр получился четким. Мои длинные волосы волочились по земле, лицо было открыто – его хорошо было видно. Несмотря на то, что глаза были закрыты, узнать меня можно было легко.
– Зачем ты это фотографировал? – я нахмурилась. Ситуацию я совершенно не понимала, но она показалась мне тревожной.
– Я журналист. Фотограф. Работаю в интернет-издании (он назвал газету). На вечеринку открытия я попал потому, что мы очень интересуемся Сафиным, ищем про него все, что только возможно. Ты не поверишь, как мало о нем известно! Никто не знает практически ничего. Когда начался пожар и паника, я выскочил сюда, на задний двор, посчитав, что раз окна горящего туалета выходят сюда, то можно будет заснять кое-что интересное. И, как видишь, не ошибся. Я, кстати, так и не опубликовал эту фотографию.
– Почему?
– Не знаю, кто ты. Ты не из светской тусовки – это точно. И ты не дочка олигарха. Твоя дорогая одежда смотрелась на тебе, как с чужого плеча.
– Меня пригласили знакомые. Я была с ними, а потом решила выйти в туалет. Дальше… не знаю, что произошло.
– Скорее всего, ты наглоталась дыма и потеряла сознание до приезда пожарных. Тебя нашел местный персонал.
– Почему был пожар?
– Неисправная проводка. В галерее недавно делали ремонт и что-то не так подсоединили. Проводка и вспыхнула. В туалете был самый центр. А где ты очнулась?
– Я? В своей квартире… Но я ничего не помню. Я не помню, как оказалась там.
– Ну, это просто. Тебя вытащили местные охранники, они же вкололи тебе снотворное, чтобы ты отрубилась и ничего не помнила, а потом не предъявляла претензий к заведению. Если бы ты сейчас, к примеру, начала возбухать и подавать в суд, в твоей крови нашли бы следы снотворного, а это наркотик. Сказали бы, что ты кололась в туалете наркотиками, да еще и попытались бы списать пожар на тебя. Все так делают.
– Я не понимаю. Если пожар был чем-то бытовым, обычное возгорание проводки, то почему галерея закрыта? И где выставка Сафина?
– Ты что, не знала, что выставка будет всего два дня? У Сафина все выставки по два-три дня, поэтому такой ажиотаж. Время уже прошло, выставку убрали, а в галерее просто выходной, сегодня же понедельник. Кстати, туалет пострадал совсем не сильно – я потом был, когда пожарные уехали. Снимал.
– Что же ты делаешь здесь, если все в порядке?
– А ты? – задал встречный вопрос. Я рассмеялась. Вопрос был не в бровь, а в глаз. Я то как раз не верила, что в пожаре все чисто, но ничего не собиралась ему говорить.
– Слушай, ты все-таки журналист, знаешь все об этой тусовке. Можно тебя спросить? Как настоящее имя Вирга Сафина? Откуда он родом? Как добился такой славы?
– Ой, ты задаешь такие сложные вопросы… Не знаю, что тебе и сказать. Начну с того, что никто не знает его настоящего имени. Вирг Сафин – это псевдоним. Свое настоящее имя он никогда не произносит, и не дай Бог его об этом спросить! Я знаю людей, которые пытались это выяснить, так Сафин испортил им всю карьеру. Никто также не знает, откуда он родом, приехал в Киев или родился здесь, из какой он семьи, живы ли его родители, есть ли у него родственники. Об этом он не говорил никогда – ни разу никто еще его не поймал. Что касается славы… Славу принесла необычность его фотографий. Знаешь, никто так и не понял, как он добился такой техники. Многие пытались разгадать. Есть одно интересное мнение… Оно кажется мне наиболее правильным. Некоторые специалисты считают, что перед съемкой он покрывает чем-то объектив камеры, чем-то специальным – затягивает пленкой, тканью или наносит специальный химический состав. Короче, использует какое-то вещество, которым он покрывает (или наносит сверху) объектив, оно и дает такое искажение, а также зернистость и расплывчатость, от которой фотографии его превращаются в какое-то чудо. Никто не знает, что это такое. Никто никогда не видел его аппаратуру для съемок и не знает, что он с ней делает. Съемки он проводит как все фотографы: устанавливает свет – это подтверждают все его модели. Но вот что он делает с аппаратурой до момента съемки, этого не знает никто. Но что-то делает, это точно. Я знаю людей, готовых заплатить за разгадку не один миллион. В его дом вламывались и шпионов нанимали, но ничего не вышло. Никто так и не узнал его секрет. А то, что секрет есть, нет никаких сомнений.
– А я слышала, что его фотографии предсказывают судьбу.
– Так и есть. Именно поэтому и предсказывают. Из-за своей необычности. Из-за секрета.
– У него есть семья – в смысле, жена, дети?
– Нет. Семьи нет. Он никогда не был женат, это точно. Ни разу. Но никто не заподозрил бы его в гомосексуализме. Бабник он страшный. Все его любовницы отзываются о нем очень плохо, и, как правило, дамы его всегда бывшие. Редко кто задерживался больше недели. Хотя среди них были и богатые, и молодые, и знаменитые. Послушай… – лицо его вдруг стало серьезным, – что-то ты задаешь слишком много вопросов о Сафине. Наверняка это неспроста.
– Нет, просто любопытство заело. Я ведь здесь всего неделю, так хочется обо всех знаменитостях узнать! А тут такой повод – случайно попала на выставку самого Сафина! Вот и спрашиваю.
– Держи на всякий случай номер моего телефона, – парень протянул мне визитку, – тут все телефоны, мессенджеры, е-мэйл, скайп. Меня зовут Макс. Максим Фомичев. Если вдруг что вспомнишь про пожар, звони мне. Держи. На всякий случай.
Я спрятала визитку и ушла, так и не назвав своего имени. Впрочем, он его не спрашивал.
Глава 7
Дом был построен в стиле швейцарского шале и увенчан мрачной готической башней, одиноко торчащей посреди крыши. От дома несло огромными деньгами и полным отсутствием вкуса.
– Ты ничего не понимаешь и не можешь понимать, – сказал Вирг Сафин, когда я поморщилась, – по статусу я вынужден жить в таком месте. Это статусный дом, а башню я пристроил сам!
Я остановилась перед самым входом, не решаясь войти, и уставилась на «статусный дом». Просто невероятный статус!
Шпиль острой башни вонзался в сумеречное небо, пронзая его, как в самом глубоком сексе. В беспощадном и глубоком сексе, когда о своем удовлетворении думает только один партнер.
