Досуг: телесериалы, теленовости, кино, видеоигры в борьбе за умы

Такой взлет от потребителя получила в советское время фантастика, которая явно не носила такой нудный характер, как произведение, собранное по кальке соцреализма. И тут многое зависело уже от тех или иных представителей индустрии, например, книгоиздания, если это не вступало в противоречие с идеологией. Так, в издательстве «Молодая гвардия» в 1958 году появилась редакция фантастики, которую возглавил писатель С. Жемайтис. Так распорядилось время оттепели, когда идеология временно отпустила свой надзор над здравым смыслом.

Выходили интересные книги, вокруг них формировалось молодое поколение, и все шло прекрасно. Когда позже люди идеологии нахмурили свои брови, все стало похуже. Тучи сгустились и над фантастикой, которая явно в принципе и всегда выпадает из обоймы, что всегда для надзирающих плохо, ибо внушает подозрение.

Этот новый период с новым заведующим редакцией описывают сегодня так: «В эти годы Стругацкие безуспешно пытались добиться в „МГ” книжного издания „Пикника на обочине”, а редакция Щербакова чинила им всякие идеологические препятствия. „Для философской фантастики я вижу только два пути: первый – в корзину, второй – в КГБ”, – объяснял своим подчиненным Щербаков. В начале 1980-х я сам присутствовал на его выступлении перед молодыми авторами в Малеевке и осторожно оглядывался по сторонам: неужели только мне речи Владимира Ивановича кажутся бредовыми? Лишь в начале 1990-х, когда редакция фантастики в издательстве схлопнулась, Щербаков покинул „МГ” и стал писать книги о своем происхождении от древних этрусков и о личных встречах с Богородицей. Тогда-то всем стало, наконец, ясно. Но поскольку он проводил правильную „партийную линию”, у вышестоящего начальства не было формальных причин снимать его с поста» [2].

Интересно, что определенные сферы между приватностью и публичностью старались уйти от идеологического нажима даже в советское время. И это, хоть и частично, но удавалось. Это, например, так называемая бардовская песня. Малочисленность аудитории, это не песня с экрана, позволяла таким явлениям уходить с радара идеологии.

Хотя каждый руководитель скорее хотел перестраховаться и не разрешить, чем разрешить. Л. Шевцова вспоминала: «На заре своего комсомольского восхождения, будучи первым секретарем райкома ЛКСМ в Киеве, я получила выговор по партийной линии за то, что в Киеве, в ДК авиазавода мы провели Всесоюзный конкурс авторской песни. В Москве бардам не разрешали петь сомнительные песни, поэтому в Киев, на это „всесоюзное ЧП районного масштаба”, приехали все звезды-барды. Конкурс прошел успешно, а потом они дали концерт, где спели все, что хотели. Меня вызвали в КГБ, прокрутили бобину с записью концерта и дали соответственную оценку моей идеологической недальновидности. Потом по полной программе я получила разборку на бюро райкома партии. Досталось и за мой „поющий райком” – барды были среди комсомольских работников. Короче, получила выговор под мольбу не запрещать этот проект. Запретили – мол, не ваше дело, пусть в Москве разбираются…» ([3], см. также [4–6]).

Еще одним таким вариантом, более приближенным к человеку, были так называемые разговоры на кухне. Это не 1937 год, когда люди боялись говорить даже с собственными детьми, поскольку те могли на людях сказать что-то не то. Это переход к позднему СССР, когда власть уже не стремилась так много слушать и знать. Нечто ироническое есть у Шварца, когда он говорит в своей пьесе, что начальник полиции надевает сапоги со шпорами, когда идет слушать в народ, поскольку потом можно такого наслушаться, а так все говорят то, что нужно, и все хорошо.

И. Прохорова пишет об этом типе коммуникации: «Эти кухни фактически были отдельным социальным институтом. Здесь в поисках выхода концентрировалась общественная мысль, здесь вырабатывалась особая этика. Кстати, в коллективной этике доносительство всегда презиралось, поэтому, несмотря ни на какие призывы Павликов Морозовых, доносов было не так много, как кажется сейчас. Эти жесткие этические императивы, которые вырабатывались в таком, казалось бы, фрагментированном обществе, в какой-то момент слились воедино. И зазор между старой партийной верхушкой, которая ментально осталась в тридцатых-сороковых годах, и очень динамично развивающимся обществом становился все шире. Во многом именно он привел к краху Советского Союза. Несмотря на все попытки государства давить полуподпольную частную инициативу, общество все равно ее жаждало. Сильное обуржуазивание общества шло и через культуру: тогдашние кумиры и лидеры общественного мнения транслировали идеи гуманности в противовес жесткой милитаристской доктрине. Так что за 25–30 лет, прошедших после войны, общество изменилось радикальным образом. Без этого не было бы 1991 года» [7].

Когда и если государство слушает, ему приходится моделировать народное счастье жесткими методами. Если же оно только догадывается, то и реагировать не нужно. Кстати, первые социологические службы в советское время появились у КГБ, все же государство захотело узнать, что о нем думают.

Интересно отслеживаются перестроечные изменения в том, что можно и что нельзя в кино, на фильмах о школе, поскольку это не фильмы о вождях, то здесь смена границы разрешенности бросается в глаза еще сильнее.

Фильмами оттепели названы ленты 1956–1968 гг., перестройки – 1986–1991 гг. [8–9]. Об изменениях мировоззрения героев в фильмах времени перестройки говорится так: «Мировоззрение практически всех героев фильмов школьной тематики созвучно тому времени. Идеологические запреты и ограничения, действовавшие в доперестроечный период, стали неактуальными в эпоху демократизации и плюрализма мнений. На смену им пришла новая идеология – идеология перестройки, которая неоднозначно сказалась на нравственных ориентирах и ценностях общества. Для одних она стала проверкой на прочность, для других – путевкой, смещающей все важные ориентации и представления о мире и заменяющей все только одним – материальным успехом. Таким образом, мировоззрение персонажей аудиовизуальных медиатекстов на тему школы и вуза периода „перестройки” все чаще теряло оптимизм, в сюжетах фильмов возникали шокирующие натуралистические сцены. Еще недавно привычная череда „школьных” лент, где доминировала привычная иерархия ценностей (коммунистическая идейность, коллективизм, трудолюбие, честность, готовность прийти на помощь хорошим или отступившимся людям), осталась в прошлом. Зато все чаще и чаще на экране возникали отражающие реальность факты».

И о мировоззрении студентов времени оттепели: «Взгляды и убеждения героев медиатекстов о студенчестве связаны, прежде всего, с осмыслением и поиском своего места в жизни, с выбором жизненного пути, с желанием получить образование, с поиском истины. В большинстве случаев это романтики своего времени – молодые убежденные ученые, отстаивающие свои принципы […] Ценностные ориентации людей „студенческого мира” включают такие важные приоритеты в жизни героев как образование, профессия, самореализация, дружба, семья, уважение, счастье. Главным героям вузовской темы эпохи „оттепели” – студентам (положительным персонажам) – свойственны честность, принципиальность, товарищеский дух и готовность прийти на помощь, целеустремленность, бескомпромиссность, вера в силу науки, стремление учиться и постигать истину. Они презирают стереотипы, комфортный быт и мещанство. Отрицательные персонажи медиатекстов о студенчестве – своего рода „антипримеры” – молодые люди, юноши или девушки, „идущие по линии наименьшего сопротивления”, выбирающие наиболее легкие пути для достижения цели, избегающие жизненных трудностей, предающие науку ради престижа или карьерного роста, изменяющие своим идеалам и принципам. В целом, имиджи студентов в фильмах эпохи «оттепели» более или менее приближены к реалиям того времени, но главные положительные персонажи, призванные служить образцом для подражания, в большинстве случаев, несколько идеализированы. Зачастую, „идеальный студент” эпохи „оттепели” – романтический персонаж, целеустремленный, мыслящий, непредсказуемый, бескомпромиссный правдоискатель, с сильным характером, – подлинный герой „мобилизационного проекта” своего времени».

Как видим, перед нами два типа прорыва, которые пыталось совершить советское общество, и которые даже сегодня удалось лишь частично. Население хотело одного, но партия и государство, – а оно и сегодня является продолжателем дела партии, – хотело другого. Многие порывы к свободе погасили и получили то, что имеем сегодня.

Л. Гудков говорит, отвечая на вопросы интервью: «Власть в очень большой степени восстановила ту централизованную систему подавления гражданского общества, которая была в позднее советское время. Вся технология господства сводится к разрыву возможностей гражданской солидарности, недопущения усложнения социальных связей между различными сегментами общества, подавлению чувства солидарности, взаимопонимания, сочувствия, морали. Это не относится к небольшой части общества, которая по-другому настроена, живет с совершенно другим пафосом, другой моралью. Но это примерно 12–15 % населения» [10].

И еще: «С одной стороны, это остатки или инерция имперских настроений, с другой – это проявления очень важной вещи – компенсаторного национализма: когда демонстрация силы вызывает некоторый рост самоуважения. Примерно такая логика: да, мы плохо живем, несопоставимо с гражданами западных обществ, но зато мы сильная и мощная держава. Нас уважают, потому что боятся. Такой синдром шпаны. И политика Путина направлена на то, чтобы восстановить статус и авторитет России как супердержавы. Вот это чувство принадлежности к великой державе, к империи греет душу среднего россиянина, который в своей повседневной жизни чувствует себя зависимым и униженным, испытавшим сильнейший комплекс коллективной неполноценности».

Мир строится и в мозгах, и в физической реальности. И в песне поется, правда, по другому поводу: «Как это часто не совпадает». И «не совпадает» оно не только по объективным причинам, но и по субъективным, ибо таково желание и удобство управления у правителей этого мира. Создается четкое ощущение, что правильность управляемого мира лежит в картинке кино сталинского периода: «Мировоззрение людей мира, изображенного в фильмах на школьную тему периода 1930-х – первой половины 1950-х годов, было весьма оптимистичным, направленным на построение „светлого коммунистического будущего”. Учащихся объединял успешный и счастливый коллектив, способный под руководством мудрых наставников (учителей, родителей, партийных работников) управлять своей судьбой, то есть самоотверженно становиться стандартным „винтиком” самого лучшего в мире социалистического государственного механизма. Мировоззренческие установки персонажей рассматриваемого периода отличает твердость и непоколебимая вера в коммунистическую партию и правительство. Взгляды персонажей фильмов школьной тематики укладываются в строгие рамки общепринятых норм и правил общественного поведения, полностью соответствующих идеологии тех лет. Так, на одно из первых мест у персонажей-школьников наряду с активным участием в общественной жизни выходили высокие показатели успеваемости и примерное поведение. Отличная учеба и отсутствие замечаний по поведению стали ценностно значимыми для каждого ученика, его семьи и школы, выступали стимулом для участия школьника во внеурочных мероприятиях