Праздник Святой Смерти
Однако, увидев эти слезы, Галина Петровна решила, что та пришла увольняться, мол, не выдержала.
Ветрова нахмурилась: она очень не любила слабых людей и не выносила слез. Сама не плакала никогда в жизни, считала слезы пустым занятием и признаком непростительной слабости. Поэтому зареванная девушка могла вызвать у нее только недовольство.
– Что произошло? – резко спросила она, не предложив воспитательнице сесть.
– Беда, – девушка заломила руки, – девочка исчезла! Из моего отряда!
– Как исчезла? – Ветрова невольно сжала кулаки.
– Обнаружили ее пропажу после того, как ветка рухнула!
– Ясно, сбежала. Кто?
– Рада Ермак, – всхлипнула девушка, – цыганка. Ну та, маленькая, вы знаете. Ее подобрали на Привозе. Только она не сбежала.
– Что значит – не сбежала? – не поняла Галина Петровна.
– Все ее вещи на месте, – заторопилась объяснять воспитательница. – Верхняя одежда, даже тапочки. Поэтому я и не сразу обнаружила ее исчезновение.
– Тополь выбил стекла в девять… – задумчиво произнесла Ветрова. – Сейчас десять. Что вы делали целый час? – строго взглянула она.
– Я завела детей обратно в комнаты, все они легли в кровати. А потом… – Девушка зарыдала.
– Да говорите же толком! Хватит сопли распускать! – Галина Петровна топнула ногой.
– В половине десятого я прошла по комнатам, проверить. Смотрю – а кровать Рады пуста. И тапочки возле кровати стоят. Я думала, она вышла куда… Стала ее искать. Старшие дети подключились. А ее все нет и нет… – Воспитательница всхлипнула. – И вещи в шкафу, и верхняя одежда – все цело! Куда она сбежала, в пижаме?! Холодно же на улице!.. Как выйдешь… – Она все продолжала плакать, и было непонятно, – то ли о пропавшей девочке, то ли о себе.
– Эта может сбежать и так, – сквозь зубы процедила Ветрова, – воспользовалась суматохой…
Она знала, что говорила, ведь прекрасно помнила эту девочку. Маленькой цыганке было восемь. Она жила в огромной, многодетной семье в цыганском таборе в селе Нерубайское под Одессой. Семья была просто невероятно криминальной – там воровали все поголовно, младшие попрошайничали на Привозе и таскали кошельки… Свою первую кражу эта девочка совершила в четыре года.
Отец семейства и несколько старших братьев сидели в тюрьме, мать умерла от туберкулеза. Младшие дети были предоставлены сами себе и под присмотром родственников тоже занимались воровством. Раду задержала милиция на Привозе, когда она вытащила кошелек из сумки какой-то тетки. Когда выяснили все обстоятельства, девочку поместили в этот детдом.
Несколько раз она порывалась сбежать. А еще несколько раз под детдом приходили родственники из табора и устраивали страшный скандал, пытаясь вернуть ребенка. Дважды директор вызывала милицию.
Когда девочка поступила в детдом, у нее было воспаление легких, она была страшно завшивлена. В свои восемь лет не умела ни писать, ни читать. А мышление было на уровне пятилетней…
Другие дети невзлюбили девочку сразу – потому что с первых же дней она принялась воровать, и из-за этого нуждалась в постоянной слежке. Было понятно, что привычка к воровству у нее в крови, и будет очень сложно избавить ее от этого.
Но в любом случае ее побег означал серьезную неприятность. Вздохнув, Ветрова сняла пальто, которое уже успела надеть, и повесила его в шкаф.
– Ведите, – произнесла покорно.
Кровать Рады была расстелена, но не примята. Создавалось впечатление, что девочка даже не ложилась. Это означало, что она исчезла еще раньше, воспользовавшись шумом и суматохой. А значит, целый час был потерян. С соседних коек за директором встревоженно наблюдали испуганные детские глаза.
Галина Петровна открыла тумбочку девочки и принялась осматривать ее вещи. Они были на месте. Ничего не пропало, и не появилось ничего нового. Ветрова была достаточно опытна, поэтому подняла с кровати матрас. Здесь, как и ожидала, она кое-что обнаружила.
Под матрасом была спрятана маленькая стеклянная баночка, очень похожая на баночку от женского крема, но только без этикетки. Галина Петровна отвернула крышку – баночка была заполнена чем-то белым.
– Что это такое? Крем для лица? – Она зачерпнула содержимое пальцем, принюхалась и нахмурилась.
– Может, крем? – неуверенно отозвалась воспитательница.
– Нет, – ответила Ветрова через минуту, энергично растирая белое содержимое баночки на руке, – это не крем. Он не впитывается.
– Тогда что это такое? – удивилась воспитательнице.
– Я не знаю. Похоже на какую-то косметику. Но откуда это у нее? Баночка почти полная, – Ветрова задумалась. – Сама она это купить не могла… Значит, кто-то ей дал. Кто и зачем дал такую странную вещь восьмилетнему ребенку?
Воспитательница снова начала плакать. Галина Петровна сурово сжала губы:
– С кем она дружила? Кто ее близкая подруга?
– У нее не было подруг, – продолжала плакать воспитательница.
– Это неправда! Подруга должна быть! А ну-ка быстро поднять всех, кто с ней общался в классе, с кем она сидела за партой и кто здесь, в комнате, спит поблизости, и ко мне в кабинет!
Минут через двадцать возле кабинета директора сидели пять перепуганных девочек. Все они заходили в кабинет поодиночке, и всем им Ветрова задавала одинаковые вопросы. Да и ответы их были до боли одинаковые: Раду не видели, с ней не разговаривали, она ничего не говорила, и куда она делась – непонятно.
Когда из кабинета вышла последняя, Галина Петровна повернулась к воспитательнице:
– Я хочу снова видеть девочку, которая вошла в кабинет второй. Верните ее. Как ее имя?
– Это Майя. Она тоже цыганка, из молдавского села Бельцы, – живо отозвалась воспитательница. – Ее доставили сюда на месяц раньше Рады. Да она и старше, ей 10 лет.
– Вот ее я и хочу видеть. Она что-то скрывает.
В кабинет снова вернули Майю. Девочка испуганно сжалась на краешке стула, неожиданно напомнив всем своим видом черепашку.
– Ты нам солгала, – строго произнесла Ветрова. – Немедленно говори, о чем тебе рассказала Рада! Иначе…
– Я не хотела ничего такого, – девочка заплакала, – я ей пообещала, что никому не скажу…
– Что именно? Что она тебе сказала?
– Ее нашла мама. Она к ней приходила несколько раз сюда, по ночам. Я еще ей так завидовала… Рада сказала, что ее обманули, и на самом деле мама не умерла. И нашла ее здесь.
– Что произошло сегодня?
– Она… Эта женщина, мама Рады, снова появилась здесь. Как только начался шум, стекло разбилось, Рада сразу побежала туда, где они встречались. В саду, возле ограды. А вылезала в сад Рада через окно кухни. Она сказала, что мама хочет ее забрать. И когда Рада не вернулась, я подумала, что она ушла с ней…
– Почему ты никому ничего не сказала?
– Как можно? – Девочка снова заплакала.
– Ты видела эту женщину?
– Нет. Рада не разрешала мне пойти с ней.
– Сколько раз она сюда приходила?
– Два раза.
– Она что-то приносила Раде, какие-то вещи, еду?
– Да. Каждый раз Рада возвращалась с конфетами, угощала меня.
– А эта баночка? – Галина Петровна показала стеклянную банку, найденную под кроватью.
– Это тоже она дала. Сказала, что этим нужно мазать лицо, чтобы быть красивой. Рада сказала, что ее мама так делает.
– А деньги?
– Нет, она не говорила…
– Ладно. Иди спать. И помни – никому ни слова!
Когда девочка ушла, воспитательница повернулась к Ветровой:
– Но как? Как вы поняли, что она лжет?
– Жизненный опыт, – Галина Петровна горько усмехнулась. – Внимательно следила за лицом каждой. Эта девочка, Майя, слишком быстро расслабилась и вздохнула с облегчением, как только я перестала задавать вопросы. Я сразу поняла, что она лжет и что-то скрывает.
– Что вы будете делать? – воспитательница всплеснула руками. – Как вы думаете, что это такое, кто ее забрал? И что, ее мать правда жива?
– Мать Рады умерла от туберкулеза. Это абсолютно точная информация, – горько вздохнула директор. – Очевидно, что девочка совершенно не помнила ее. И стоило появиться какой-то женщине, которая принесла ей конфеты, как она подумала, что это ее мама… Ужасная история… Совершенно ясно, что девочку выкрали ее родственники для того, чтобы снова отправить воровать. Я звоню в милицию.
С этими словами Ветрова подняла телефонную трубку.
– Добрый день, – решительно открыв дверь, Григорий Бершадов вошел в кабинет директора детского дома, – это я вам звонил.
– Да, конечно, – Галина Петровна поднялась из-за стола, – вы начальник Особого отдела…
– Первое управление НКВД, – закрыв дверь, Бершадов неторопливо пересек кабинет и опустился на стул напротив стола директора. Несмотря на свое железное самообладание, Ветрова была явно взволнована, и у нее никак не получалось это скрыть. Не каждый день сотрудник столь секретного управления НКВД пересекал порог этого кабинета.
– Как я понимаю, пропавшую девочку все еще не нашли, – сказал Бершадов. – Сколько дней уже прошло?
– Два дня, – голос Галины Петровны упал.
– Вы в курсе того, что в таборе, где жили родственники девочки, был произведен обыск?
– Мне говорили. – Ветрова откашлялась, – но подробностей я не знаю.
– Внутренние войска НКВД обыскали табор сверху донизу, – сказал Бершадов, – допросили всех ее родственников. Никаких следов. Более того, среди ее родственников не было женщины, подходящей под описание, что вам дали.
– Ужасно, – голос Галины Петровны дрогнул.
– Ужасно, – кивнул Бершадов. – Нам остается лишь надеяться, что она жива, – вздохнул он.
– Постойте, почему вы говорите такие ужасные вещи?! – всплеснула руками она.
– Скажите, вы знаете этого человека? – Бершадов, не отвечая, достал из внутреннего кармана пиджака фотографию и протянул Ветровой. Та принялась внимательно разглядывать снимок.
– Лицо определенно знакомое… Я уже где-то видела этого человека… Но я не могу вспомнить где… – задумчиво произнесла она.
– Это Василий Ермак, отец пропавшей девочки, – ответил Бершадов, пряча фотографию. – Вор-рецидивист. Он сбежал из тюрьмы. И у нас есть подозрение, что именно он организовал похищение своего ребенка.
– Какой ужас… – охнула Галина Петровна.
– Будьте начеку: он может появиться здесь. Но я надеюсь, что до этого не дойдет. И еще одо. Я узнал, что было в стеклянной баночке.
– Что же? – спросила Ветрова.
– Это театральный грим. – С этими словами Григорий встал и направился к выходу из кабинета. – Странно, не правда ли? – обернулся он.
Глава 3
Вечер 12 марта 1941 года
Тень металась по стенам, как черная ведьма из преисподней, то уменьшаясь, то увеличиваясь в размерах, взмывая ввысь, под потолок. В тот момент, когда они оба размахивали руками, казалось, исполинские крылья огромной ветряной мельницы заполняют все пространство комнаты, и сама эта комната готова взмыть вверх, как огромный дирижабль.
Слишком уж причудливой была игра света и тени в узком пространстве между стенкой и матерчатым абажуром. В этом крошечном отрезке комнаты не хватало ни света, ни воздуха, оттого голоса звучали глухими и терпкими, похожими на испорченное, перестоявшее вино. А тени жили отдельной жизнью, устраивая адские пляски на выцветших от времени и солнца обоях.
Ссора была жестокой. Разгорелась она в обед, от ничего не значащего, пустого замечания, в обыденной, абсолютно стандартной обстановке, когда три столовых прибора и дымящаяся супница создавали некое подобие семейного уюта. А солнечные лучи еще разбрасывали по паркету яркие брызги и не грозились уйти в чудовищно быстро исчезающие тени.
Слово за слово, несколько ничего не значащих замечаний, и вдруг супруги Раевские, забыв обо всем на свете, и прежде всего забыв про сжавшуюся на краешке стола четырехлетнюю дочь, вооружились самыми острыми ножами из жутко ранящих слов, затачивая их взглядами, пустыми, как бездна. А заточив, они принялись наносить друг другу острые раны по тонкой поверхности души, сжавшейся под кожей, упиваясь точными попаданиями в самую сердцевину чужого сердца.
Так бывает, когда прежде близкие люди вдруг, за долю секунды, перерождаются в смертельных противников и словно не сидят друг против друга за обеденным столом, а стоят на смертоносной дуэли, где если не ты убьешь, то будешь убитым. А пули должны попасть прямиком в сердце, ну, в крайнем случае, в голову, и это не столько вопрос чести – какая уже там осталась честь? – сколько вопрос дальнейшей жизни.
Что перерождает супругов в таких смертельных врагов? Обыденная, обыкновенная обстановка советской стандартной квартиры? Дымящаяся супница, столовые приборы, салфетки, открытое окно?.. На такой вопрос никогда не существует ответа.
Ведь все же остается прежним, и солнце светит точно так же, как светило за десять минут до этого, и супница дымится, и ножи-салфетки лежат… Только в глазах появляется пустота, а в глубоких тарелках вместо супа – свежая, теплая, еще дымящаяся кровь…
Нет, не было ни мордобоя, ни жуткого площадного мата, покрывающего чужие уши липким, зловонным слоем несмываемой грязи. Раевские все-таки были интеллигентными людьми и ссорились так, как должны ссориться культурные люди с обязательным высшим образованием.
Но взаимные упреки, подколки и зло в их словах были не менее жестокими и кровавыми, чем прямые удары в голову. А ненависть, горящая в раскаленных добела глазах, была намного страшней прицельного выстрела в упор.
Забыв о дымящемся супе, о курице, остывающей на большом блюде посреди стола, супруги ранили и ранили друг друга безжалостными словами, увлекаясь все больше и больше. И мирный обеденный стол превратился в поле брани, на котором уже появилась первая кровь.
Забыв об обеде, о солнце, о дочери, Раевские сошлись в смертельной схватке. И кто знает, сколько бы длился этот жестокий поединок, в котором не существует ни победителей, ни побежденных, если бы не одно… Их дочь, четырехлетняя Софийка, бесконечно вертевшаяся на стуле, сначала облилась супом и заревела, а затем уронила пустую тарелку на пол.
Тарелка не разбилась. Но грохот и жуткий рев испуганного ребенка стали ведром холодной воды, которая привела в чувство обоих. И, взяв себя в еще дрожащие руки, супруги принялись делать вид, что ничего не произошло, перебивая друг друга, стали утешать ребенка, в глазах которого застыло все страдание мира, потому что она была маленькой, но отнюдь не идиоткой и прекрасно видела, понимала, чувствовала тот момент, когда мирный семейный обед, так и не начавшись, закончился, и в смертельной схватке сошлись ее родители, а заложницей стала она…
Супруги утихомирились. Мать умудрилась даже накормить девочку куриной грудкой. Заплаканная Софийка поначалу не хотела есть, но когда родители успокоились и даже перестали смотреть волком друг на друга, девочка принялась глотать очень быстро, боясь, что если она перестанет, родители снова с жуткой ненавистью примутся ругаться. И тогда их уже точно ничто не остановит.
После обеда Раевские разошлись по разным комнатам и даже сделали вид, что ничего не происходит – впрочем, каждый по-своему. Но едва наступил вечер и зажгли свет, ссора разгорелась с новой силой.
В этот раз они ругались в спальне, закрыв за собой дверь, приглушив голоса, ведь маленькая Софийка была в соседней комнате. Ссорились они вроде тихо, но с каждым пройденным барьером голоса их становились все ожесточенней, неистовей, яростней, и постепенно они перешли на крик.
Никто из них не смотрел в сторону закрытой двери, за которой дрожащая Софийка слышала, как ругаются мама и папа. Давно забыв о приличиях и о том, что они культурные, интеллигентные люди и надо сдерживаться, Раевские поливали друг друга грязными оскорблениями. И в них снова не было мата, но было другое, что гораздо хуже – унижение друг друга, методичное нанесение уколов по болевым точкам, то, что страшнее откровенных уколов – попытка растоптать личность и человеческое достоинство, которые противники даже в самой жестокой ссоре все-таки пытаются сохранить.
Но здесь ни о каком сохранении не было и речи: переступив через определенную границу, супруги пытались нанести друг другу удар побольней.
Это были страшные, болезненные удары, настоящие раны, оставляющие после себя выжженную пустыню там, где когда-то была душа. И становилось понятно: в тех местах, где взрывная волна задела обнаженные, окровавленные нервы, уже никогда ничего не появится, кроме злости, ярости, нена- висти…
В какой-то момент Раевский перешел черту. Одно из оскорблений было особенно ужасным – таким ужасным, что рука жены взметнулась вверх. На щеке супруга вспыхнул красноватый след от пощечины.
Толкнув в ответ женщину в плечо кулаком, он отбросил ее с такой силой, что, не удержавшись на ногах, она сползла по стенке, медленно оседая вниз как размазанное мыльное пятно, растекающееся по грязной воде. Самое страшное в этом было то, что именно в этот момент Софийка, приоткрыв дверь, все увидела. Не выдержав, она пулей вылетела из комнаты, пронеслась по коридору и выскочила наружу, на удивление легко справившись с тяжелой входной дверью – страшная, всегда пугавшая ее, она оказалась менее ужасной, чем то, что произошло в спальне родителей.
Подогнув под себя ноги, в состоянии полного шока Раевская сидела на полу. Все вокруг нее словно накрыл стеклянный купол, не пропускающий воздух, время начало течь медленно, очень медленно, как на кинопленке. Она была в каком-то ступоре. И понимала, что это уже навсегда.
– Ты заплатишь за это, – прорычал супруг, возвышаясь над ней непробиваемой, мощной скалой, – ты заплатишь за то, что ты сделала! Ты посмела поднять на меня руку! За это ты заплатишь!
– Ты… ты… – Вместо слов из горла жены вырывалось какое-то страшное бульканье, в котором тонули неразборчивые слова – впрочем, их никто и не собирался разбирать.
– Я сделаю так, что ты пожалеешь очень сильно! – продолжал Раевский. – Я сделаю так, что жалеть ты будешь до конца жизни! Ты даже не представляешь, что я тебе приготовлю! До конца своей жизни ты будешь жалеть! – бесконечно повто- рял он.
Но женщина все больше и больше погружалась в ступор, а угрозы его становились все более устрашающими, потому что его дико бесило отсутствие реакции жены – состояние, которого он никогда не мог понять.
Обоих отрезвил звонок в дверь. Он прозвучал дважды – настойчиво и очень резко. С такой резкостью, что женщина даже сумела подняться с пола, а ее муж – сделать несколько шагов к двери.
– Кого несет… – выругавшись сквозь зубы, он все-таки пошел открывать дверь. Жена безвольно плелась следом за ним.
На пороге стоял новый сосед, который недавно переехал в их дом. Этого соседа Раевские видели всего несколько раз и затруднились бы определить его возраст – где-то между тридцатью и сорока. Внешность его тоже была абсолютно стандартна – таких не узнают, они ничем не выделяют на улице. Обыкновенный, абсолютно не примечательный человек средних лет, среднего роста, одетый и выглядевший как все.
За руку он держал Софийку, лицо которой было больше не заревано, наоборот – на нем сияла почти счастливая улыбка – рот ее был забит вкусными карамельками, и еще груду карамелек девочка держала в руке.
– Добрый вечер, – заговорил сосед. – Я тут на лестнице вашу малышку встретил. Я так понимаю, что она случайно выскочила из квартиры, а дверь захлопнулась. А до звонка ей не дотянуться. Вот я и помог.
– Ой, спасибо вам! – Раевская уже почти пришла в себя и, нагнувшись, порывисто обняла дочку. – Даже не знаю, как вас благодарить!
– Пустяки какие! – немного смутился мужчина. – Мы же соседи. С кем не бывает.
– А что ты ешь? – Женщина увидела карамель.
– Это я угостил, – быстро сказал мужчина, – малышка плакала, и я вот… воспользовался конфетами, чтобы она успокоилась. К счастью, у меня были карамельки.
– Ой, это же дорого! Право, не стоило! – Было видно, что Раевской неудобно, ведь конфеты, которые с таким удовольствием поглощала Софийка, были для нее лакомством.
– Даже не думайте об этом! – Мужчина улыбнулся. – Все дети любят сладкое. А у меня оно нашлось!..
Распрощавшись с соседом, мать завела Софийку в ее комнату. Больше супруги друг с другом не разговаривали. Раевская переодела дочку и уложила ее. Немного убаюкала, рассказав любимую сказку. Испуганная и измученная, девочка уснула достаточно быстро. Когда же мать вышла из детской, плотно затворив за собой дверь, взрослая спальня была пуста.
Мужа нигде не было. Очевидно, он ушел, когда она укладывала ребенка. Ушел… Раевская опустилась на тумбу в прихожей, закрыла лицо руками…
14 марта 1941 года
Во дворе детского садика было непривычно тихо. Раевская, запыхавшись, бежала по разноцветным плиткам двора. От быстрого бега она сильно вспотела и распахнула пальто.
В садике была тишина, столь привычные детские голоса не звучали. Сумерки окутывали все вокруг лиловой дымкой тумана, в котором все казалось расплывчатым. Кое-где в окнах уже зажигался свет.
Она потянула на себя тяжелую дверь и столкнулась лицом к лицу с воспитательницей, которая уже собиралась домой.
– Извините, что я так поздно, – выдохнула Раевская. – Задержали на работе. А где Софийка?
– Вы что, считаете, что вас кто-то будет ждать? – Голос воспитательницы звучал неприязненно, и было видно, что она хочет поскорее уйти домой. – В последнее время вы приходите когда вздумается! Позже всех.
– Извините. Но я работаю. Я и так стараюсь рассчитать время.
– Все работают! – Воспитательница смотрела на Раевскую с заметной неприязнью.
– Где Софийка? – В голосе матери тоже появились резкие нотки, было видно, что ей надоел этот разговор.
– Так ее забрали, – воспитательница пожала плечами. – К счастью, есть люди, которые интересуются ребенком больше, чем вы.
– Кто забрал, отец?
– Говорю вам, девочку уже забрали. И вовремя, между прочим. Идите домой.
Раевская вбежала в подъезд, бегом поднялась на третий этаж, открыла дверь своей квартиры. Везде было темно и тихо.
Она остановилась в дверях, щелкнула выключателем. Яркий свет залил прихожую.
– Софийка! – громко крикнула она. Ответом была полная тишина.
Не разуваясь, не сняв пальто, Раевская побежала по комнатам. В квартире абсолютно никого не было… Чтобы не упасть, она прислонилась к стене.
Щелкнул замок входной двери. Она услышала, как в прихожей поставили сумку. Звук знакомых шагов… В комнату вошел муж.
– Привет, ты уже дома? А где Софийка? – спросил небрежно.
Раевская даже не смогла закричать, просто захрипела…
15 марта 1941 года
Бершадов медленно поднимался по лестнице. За ним с пистолетом в руке плелся Игорь Барг. На лестничной площадке между вторым и третьим этажом Григорий обернулся, покосился на пистолет:
– Прекрати эту кукольную комедию! Раньше нужно было думать! Здесь давным-давно никого нет.
– Извините, – заметно смутившись, Барг спрятал пистолет в карман пальто, – оплошал…
– Не в первый раз, – отрезал Бершадов.
– Я… знаю. Я исправлю свою вину. Но если вы разберетесь, вы поймете, что я не виноват. Засада была просто…
– Заткнись, – коротко, резко бросил через плечо Бершадов и продолжил подниматься по лестнице.
Наконец оба оказались на площадке третьего этажа. Здесь находилось всего две квартиры. Дверь слева была опечатана белой лентой. Бершадов решительно сорвал ее, достал из кармана ключ. Отпер дверь. Вместе с Баргом они вошли в прихожую, в которой не было никакой мебели, кроме одинокой, чуть криво стоящей, пустой вешалки.
Григорий щелкнул выключателем. В центре прихожей расплывалось большое мокрое пятно.
Засаду перебили в ночь с 14 на 15 марта – тех двоих, которых Игорь Барг оставил в этой квартире. Первый был убит прямо в прихожей, – ему дважды выстрелили в голову почти в упор. Второго застрелили в гостиной, когда, услышав выстрелы, он ринулся на помощь первому. Он так и рухнул прямо с пистолетом в руке – его убили так профессионально, что он даже не успел нажать на курок.
Провал засады Бершадов считал абсолютной виной Игоря Барга, потому как был твердо уверен в никчемности этого плана: оставлять двоих агентов в агентурной квартире, которую давно покинул тот, за кем следил весь отдел.
Но Игорь был уверен, что люди агента обязательно вернутся сюда. Поэтому и оставил засаду. Бершадов не стал ему мешать по одной простой причине: уж очень ему хотелось держать Барга в руках.
Агентов ему было не жаль. Не самые умные, плохо подготовленные, они были скорее обузой, чем помощью в сверхсекретной операции, отчет о которой Бершадов лично отдавал в Москву каждые два часа. Операция подходила к своему логическому завершению.
Григорий прекрасно знал, куда направляется агент, и готовился к его ликвидации на территории Молдавии, куда тот так стремился попасть. Провал же засады был служебной оплошностью Барга, которой Бершадов воспользовался с огромным удовольствием. Сам же Барг теперь пребывал в вечном страхе, даже не догадываясь, что начальник не собирается пока отдавать его под трибунал. Ключевым словом было «пока».