Дело пропавшей балерины

V

Эстер

Он повел Миру вглубь дома, в комнату в самом его сердце. Не исключено, что и весь дом строился вокруг нее. Письменный стол, большой шкаф-картотека, стул – первое, что бросилось в глаза Мире, когда она остановилась на пороге и оглянулась. Послеполуденное солнце едва касалось Эстер пальцами-лучами. Так они познакомились.

Возможно, ему и вправду нужно было взять девушку с собой – Тарас Адамович был не слишком частым посетителем театров. Кажется, ни разу – по собственному желанию, всегда по делам службы. С одной стороны, без сопроводителя, придется самостоятельно искать нужных людей, спрашивать об элементарных вещах. С другой – люди более откровенны с новичками. И какой-никакой сопроводитель у него все же был. Олег Щербак ожидал его у черного хода, заприметив бывшего следователя, он улыбнулся, откинул прядь волос со лба и шагнул ему навстречу.

– Рад приветствовать вас, Тарас Адамович, – молвил художник.

– Я вас тоже, господин Щербак.

– А барышня Томашевич?

– Не смогла прийти. Лекции… – следователь развел руками.

Щербак сощурился.

– Что ж, в таком случае можем идти. Покажу вам настоящий театр. Уверен, с этой стороны вы его еще не видели.

– Должен вас разочаровать: я не очень-то видел театр с любой стороны, – улыбнулся следователь.

– Тогда мне сложно будет вас удивить, но я попытаюсь, – многообещающе подмигнул ему Щербак.

Они прошли по длинным извилистым коридорам, мимо лестницы. Театр был таким, каким его помнил Тарас Адамович, – с лепниной на стенах и колоннах, большими зеркалами и коврами. В зале проходила репетиция.

Тарасу Адамовичу странно было видеть пустой партер, он привык к аншлагам в Киевской опере. После убийства, которое помнили эти стены и вряд ли забудут киевляне, он был здесь впервые. Первого сентября 1911 года в этом зале, встав у оркестровой ямы, Дмитрий Богров выстрелил в Петра Столыпина.

Бывший выпускник самой престижной в городе Первой гимназии, потомок известной еврейской семьи, сын влиятельного присяжного поверенного и богатого домовладельца пронес в театр оружие и дважды выстрелил в премьер-министра империи, который сопровождал императора Николая ІІ, прибывшего с визитом в Киев. Позднее говорили, что Столыпин предвидел свою насильственную смерть – в завещании указал, чтобы его похоронили там, где погибнет.

По слухам, одиозный Распутин, сопровождавший императрицу, когда она проезжала по улицам города, находился в квартире своего киевского знакомого и из окна наблюдал, как императорскую свиту приветствовали киевляне. Когда вслед за каретой Николая ІІ тронулся экипаж Столыпина, Распутин весь затрясся и воскликнул: «Смерть за ним следует, за вторым экипажем – смерть».

Антракт – особенная часть театральной жизни. В это время происходят знакомства и обсуждения представления, кражи и важные разговоры. Антракт – особенное время для следователя сыскной части: суматоха и болтовня, обрывки фраз, подозрительные субъекты. Богров прошел мимо охраны без проверки и дважды выстрелил из браунинга, прежде чем его задержали. Вторая пуля срикошетила от орденского креста Св. Владимира на груди Столыпина и, пробив живот, задела печень. Министр скончался через пять дней в клинике Маковского.

Богрова повесили 12 сентября в Лысогорском форте. Поскольку в Киеве не было должности палача, полиция вынуждена была искать добровольца для приведения в исполнение смертного приговора среди заключенных Лукьяновской тюрьмы. К виселице Богров подошел в той же одежде, что была на нем в театре. Даже сострил перед смертью, мол, его коллеги-адвокаты могут ему позавидовать: он десять дней не вылезал из фрака.

Тарас Адамович закрыл глаза. Театры. Ох, эти театры. Не удивительно, что здесь исчезают балерины. Как там говорил его нынешний сопроводитель – знак судьбы? Возможно, знаком судьбы было то, что первое здание театра полностью сгорело. Может быть, не стоило сооружать новое на том же месте. Кто знает.

Он не заметил, как балерины на сцене остановились. Репетиция закончилась?

– Небольшой перерыв, – объяснил Щербак. – Можем поймать здесь двух-трех сплетниц. С остальными поговорим потом.

Ему действительно удалось поймать нескольких девушек у оркестровой ямы и провести их в полутемный угол, где в конце партера сидел Тарас Адамович, погруженный в свои мысли.

Первая девушка – высокая блондинка в трико. Манерная, но разве не все балерины такие? Или это стереотипы? Назвалась Барбарой, Щербак обращался к ней не так официально – Бася. Еще одна полька? Все киевские балерины – польки?

– Вы из полиции? – спросила с вызовом.

– Нет.

– Но вы разыскиваете Томашевич. Олег сказал.

– Да. Как частное лицо.

– Тогда я не обязана говорить с вами, – поднялась она.

Щербак обиженно протянул:

– Ба-а-а-сь…

– Не обязана, – повторила девушка.

Тарас Адамович спокойно кивнул и, повернувшись к стоявшей рядом хрупкой застенчивой брюнетке в легенькой тунике поверх трико, спросил:

– Могу ли я узнать ваше имя?

Блондинка Бася сощурила колючие глаза и снова сказала:

– Мы не обязаны говорить с господином…

– Тарасом Адамовичем Галушко, – сказал, чуть наклонив голову, бывший следователь. – А вы?.. – осторожно заглянул в лицо брюнетки.

– Яся, – прошептала она. И молвила смелее: – Ярослава.

– Ярослава, вы знаете Веру Томашевич?

Яся знала. Вера Томашевич была любимицей балерины Брониславы Нижинской. Ярослава хотела танцевать, как Вера. Легко, невесомо, так, что не только зритель, но и хореограф не замечают паузы между движениями. Когда даже шаг балерины – акт искусства.

– Ага, просто вторая Кшесинская, – резко бросила Бася.

Ярослава покраснела.

– У нас иногда говорили, – после паузы добавила она, – что если бы Бронислава решила ставить «Лебединое озеро», то роль Одетты-Одиллии она отдала бы Вере.

«Лебединое озеро» Тарас Адамович видел, хотя и помнил весьма смутно. Давняя немецкая легенда, которую балерины передавали языком тела. Герр Дитмар Бое как-то писал ему, что в любой немецкой легенде обязательно должен быть свой Зигфрид. Без него она – либо не немецкая, либо не легенда.

– Киев до сих пор не видел «Лебединое озеро», – сообщил Щербак.

– Разве? – спросил Тарас Адамович.

– Только отрывки. Отдельные сцены из балета. Да и то – в исполнении гастролеров.

Блондинка Бася с вызовом посмотрела на него.

– Еще увидит! – пообещала она неизвестно кому.

Тарас Адамович улыбнулся:

– Я тоже разделяю вашу уверенность, что Одетта – Вера Томашевич – должна найтись. Особенно, если вы нам в этом поможете.

Бася скорчила гримасу, всем своим видом показывая, что имела в виду совсем не это. Тарас Адамович посмотрел на третью девушку, на которую сначала не обратил внимания. Тоже блондинка, но не такая яркая, как Барбара. Невыразительное, плохо запоминающееся личико. Она почувствовала его взгляд и подняла испуганные светлые глаза.

– Когда вы в последний раз видели Веру Томашевич? – спросил Тарас Адамович, обращаясь сразу ко всем троим.

Ответы были разными. Бася рада была бы не видеть вовсе, но встретила Томашевич на последней репетиции в театре, за день до ее исчезновения. По словам Баси, Вера, как всегда, была невыносимой и нестабильной.

– То есть? – не понял Тарас Адамович.

Бася молчала. С объяснениями помогла Ярослава:

– Вера невероятно становилась в арабеск… Застывала в позе, но центр тяжести будто смещала вперед, часто раскрывая плечи. Казалось, вот-вот упадет, но она могла замереть так надолго, это было удивительно… Неакадемично, но прекрасно…

– Неправильно, – оборвала ее Бася.

Ярослава смутилась. Сама она видела Веру утром, в день ее выступления в Интимном театре – они вместе ходили к модистке.

– Вера что-то шила на заказ?

– Нет, я шила. То есть мне шили шляпку, Вера помогала выбрать фасон.

– Она о чем-то говорила? Важно все, что вы вспомните, любая деталь, – Тарас Адамович достал из кармана записную книжку.

– Я… Вряд ли я смогу чем-то помочь. Просто говорили мы… Какой-то вздор, неважно. Вера сказала, что ей больше нравятся этюды, которые она репетировала с Брониславой, чем сцены из классического балета.

– Она не упоминала о своих планах на вечер?

Ярослава наморщила лоб.

– Это было давно… Кажется, она собиралась с кем-то встретиться.

– С кем именно?

– Я… не помню.

Бася закатила глаза. Тарас Адамович бросил на нее вопросительный взгляд.

– Ярослава не умеет врать, – объяснила блондинка. – Все в театре знают, что Вера крутит роман с Назимовым, это офицер из 1-й запасной роты, пылкий почитатель ее неакадемичности.

– А вы не одобряете?

– Неакадемичность? Разумеется.

– Нет, роман.

Бася рассмеялась.

– Роман как раз одобряю, надеюсь, что Ромео когда-нибудь все же заберет свою Джульетту из нашего театра, где все такие скучные и академичные.

Третью девушку, брюнетку, звали Мари. Тарас Адамович еще раз посмотрел на нее, что-то записал в блокноте. Мари Веру не видела, по крайней мере точно не могла вспомнить, когда они встречались в последний раз. Мари хотела как можно скорее уйти, так как заканчивался перерыв, а у нее еще было много дел. Тарас Адамович вздохнул. Щербак сочувственно посмотрел на него.

– Последний вопрос, – сказал следователь. – Сколько зарабатывают балерины?

– Что? – удивленно захлопала глазами Бася.

– Вы же получаете какую-то плату? – задал уточняющий вопрос Тарас Адамович.

– Да, но…

– И сколько же?

– Мы не обсуждаем…

– Разумеется. Но вы же можете назвать сумму?

– Девятнадцать рублей.

Сказала та самая Мари, которой так хотелось побыстрее уйти. Это много или мало? Низшие полицейские чины получали примерно двадцать – двадцать пять. Столько же – учитель начальной школы. Могла ли Вера на эти деньги содержать себя и помогать сестре? Оплачивать жилье? Ведь Мира Томашевич говорила, что впоследствии они смогли снять всю квартиру. И самое главное – могла ли она оплачивать учебу сестры?

– Почему вы спросили о деньгах? – допытывался Щербак, когда они прогуливались по коридору.

– Чтобы понять, что случилось, нужно знать, чем жила Вера Томашевич, что ее волновало.

– Вряд ли она беспокоилась о деньгах.

– Почему вы так думаете?

Щербак потер подбородок.

– Я попробую объяснить. Вера… спокойно относилась к деньгам. Никогда не работала бесплатно, даже если помочь ее просили друзья. Она позировала для меня, но я платил ей почасово.

Тарас Адамович молчал, обдумывая услышанное.

– У нее не было свободного времени, постоянные выступления, этюды, работа натурщицы, репетиции в театре.

Они остановились напротив большого зеркала. Следователь посмотрел на отражение Щербака в нем.

– Выходит, Ярослава говорит правду – Вера талантлива?

– Естественно. Она невероятна. Бася завидует, – он пожал плечами. – Но стоит отдать Барбаре должное – в своем отношении к Вере она довольно искренняя, без уловок и лжи.

После паузы добавил:

– Если вы думаете, что в театре кто-то мог затевать против Веры что-то плохое, то это точно не Бася. Она слишком прямолинейна.

– Тогда нам стоит поговорить с кем-то менее прямолинейным, – улыбнулся Тарас Адамович.

Менее прямолинейных коллег Веры Томашевич они отыскали через полчаса. Все были яркие, как мотыльки.

– Ядовитые паучихи, – прошипел зловещее предупреждение Щербак, пока они шли по коридору театра, заглядывая в двери гримерных. Тарас Адамович остановился. Он обдумывал услышанное, сопоставлял факты и вдруг спросил:

– Могу ли я встретиться с Брониславой Нижинской?

– Вряд ли услышите что-то новое, – ответил художник. – Разве что она не оперирует сплетнями.

Они остановились у одной из гримерных, Тарас Адамович снова достал записную книжку. Девушки болтали, пересыпая разговор смехом и намеками.

– Бася точно не будет страдать из-за исчезновения Веры, – говорила одна. – Теперь на Царь-девицу из «Конька-Горбунка» Нижинская, скорее всего, поставит ее.

– Наверное, развлекается с военными, – бросила другая. – Говорила, что хочет на озера, подышать свежим воздухом.

– Вероятно, киевский воздух слишком задымлен для нашей примы.

Смех. Радостный, с нотками торжества. Хорошо, что он не взял сюда Миру.

– С какими именно военными встречалась Вера? И где? – начал допрос следователь.

Девушки отвечали без запинки:

– В «Семадени», часто в «Праге» или «Франсуа».

И прозвучала фамилия, которую он уже слышал: «Назимов». Сергей Назимов.

Все указывало на то, что необходимо поговорить с офицером. Балерины намекали, что он не прощает измены.

– Он вспыльчив, – хихикала одна.

– А Вера… не обращала на это внимания, – добавляла другая.

– Разве он не дарил цветы тебе, Лизи?

– Мне многие дарили цветы, я должна помнить всех?

– Назимова сложно забыть, – смеялись балерины.

– Узнали что-то интересное? – спросил Щербак уже на улице.

– Возможно.

Тарас Адамович посмотрел на своего сопроводителя.

– Олег Ираклиевич, а что вы скажете о Назимове?

Лицо Щербака превратилось в маску.

– Офицер, который не на фронте? Да он еще больший актер, чем все, кого вы видели сегодня в театре, – и, картинно откинув волосы со лба, надел шляпу.

Было около четырех часов, когда Тарас Адамович вернулся в свой яблоневый дом-крепость. Уют сада окутал и поглотил его тотчас, уводя от мирской суеты, где яркие, как мотыльки, балерины говорили друг дружке что-то ядовитое, художники помогали бывшим следователям, а офицеры в разгар войны развлекались в киевских ресторанах.

Мира вошла в калитку через полчаса, отстучала каблучками по дорожке, ведущей к веранде, нырнула в дом, туда, где в комнате со шкафом и столом у окна ожидала ее Эстер – старая печатная машинка. Она поселилась в этом жилище еще со времен деда Тараса Адамовича, но нарек ее так нынешний владелец. С единственной целью – чтобы это имя звучало в его доме.

VI

Три пучочка гиацинтов

Очередное утро упало белым осенним туманом на яблоневый сад Тараса Адамовича. Он проснулся раньше обычного, вышел на веранду и замер, любуясь прозрачными капельками хрустальной росы на траве. Втянул в себя густой, чуть прохладный воздух, доверху наполняя им легкие. Выдохнул, размял плечи.

На кухню вернулся, наполненный утренней бодростью. Такое настроение требовало каких-то перемен. Он решил начать их с джезвы. Отставил бронзовую, в которой варил кофе несколько дней подряд, – дедово наследство, и достал медную, подаренную коллегами.

С ней у него сложились непростые отношения: она постоянно тускнела. Бронзовая хорошо полировалась руками – этого было достаточно для сохранения цвета. Медная требовала большего внимания. Нынешним утром у него нашлось на нее время. Взял с полочки солонку, яблочный уксус. Помешивая раствор, постепенно добавил муку. В прошлый раз он чистил джезву лимоном с солью. Результат был удивительный, хотя хватило ненадолго. Смесь из муки, уксуса и соли нанес на поверхность джезвы. Теперь нужно подождать, пусть действует.

Вышел в сад, собрал с еще влажной травы опавшие краснобокие яблоки, поставил корзину на веранде. Надо будет нарезать их побыстрее – битые бока за пару часов испортят плоды. Яблочное варенье из опавших фруктов всегда имело особый вкус – с ноткой сладкой перезрелости. Сильвестр Григорьевич не ощущал этой нотки, но можно предложить сравнить два вида варенья Мире.

Девушка придет после обеда, как всегда преисполненная решимости и тревожных мыслей. С каждым днем, который проходит без известий о сестре, решимость ее становится все выразительней, а тревожные мысли все невыносимей. Он чувствовал это, когда она, не мигая смотрела на него своими бездонными синими глазами. Дни тянутся медленно, тяжелый полуденный воздух застывает между домами и вынуждает людей двигаться не торопясь. И кажется, мысли так же медленно, как мухи в чуть загустевшем меде, ползают в его голове.

Нужно посетить Интимный театр, осмотреть интерьер, найти танцовщицу, которую Мира видела в день исчезновения сестры. Стоило бы отыскать Сергея Назимова в ресторане или на службе, расспросить у него об отношениях с Верой Томашевич. Нелишним будет вернуться в сыскную часть и выяснить, не всплывала ли фамилия Досковского случайно в отчетах следователей в последнее время. Нужно встретиться с женой балетмейстера Брониславой Нижинской и расспросить у нее о конфликтах Веры с другими балеринами.

Пройтись бы в «Семадени», прогуляться в Шато де Флер. А может, поговорить с курсистками, подругами Миры? Не потому ли Веру Томашевич никто не может найти уже почти десять дней, что она сама не хочет быть найденной? Слишком много вопросов. Чтобы получить ответы, придется расплачиваться самым дорогим – временем.

Тарас Адамович вздохнул и принялся чистить джезву. Обмыл ее под холодной водой, вытер чистым льняным полотенцем, которое держал на кухне исключительно ради нее. Капризная посудина. Отмерил три ложки кофе, залил водой, поставил в песок. Сел на стул и погрузился в мысли. Очнулся, только когда пар над темной кофейной поверхностью дал знать, что напиток пора помешать. Дал ему еще немного времени – раскрыть аромат, потом вынес джезву на веранду, уже частично залитую солнцем.

Укрылся с непрочитанными письмами в тени, отпил глоток. Кофе в блестящей джезве всегда другой – наполненный благодарностью, более ароматный. Он не нуждается ни в сахаре, ни в сливках, прекрасен своей чернотой. Отставил чашечку и прикрыл глаза, ожидая, что вскоре калитка скрипнет, извещая о приходе Костя – разносчика газет.

А вот и он, улыбающийся маленький курьер, с газетой в руке направляется к веранде. Тарас Адамович ловким движением руки вложил в ладонь паренька гривенник.

– Доброе утро, Тарас Адамович! – поздоровался тот.

– Доброе, доброе, – с теплотой в голосе ответил хозяин дома. – Кофе?

– Если позволите, – неожиданно согласился Кость. Тарас Адамович улыбнулся. Как правило, нельзя было предугадать, когда именно его утренний гость составит ему компанию.

Однако для таких особых случаев хозяин всегда держал под рукой какие-то вкусности. Сегодня – яблочный пирог. Пригласил парнишку к столу на веранде, на мгновение исчез в доме, вынес угощение. Кофе Кость пил степенно, оценивая вкус.