Цивилизация контента

При неработающей идеологии, типа «застоя», когда идеология ритуализировалась и ее месседжи уже не «читались» как настоящие, требующие понимания, хотя повторялись с экранов, имиджелогия заменяет идеологию. Она точно так управляет массовым сознанием, уже не считаясь идеологией.

Нормальный человек никак не пересекается с первоисточником идеологии. Он не читает собрание сочинений классиков. Единственно, что ему встретится по жизни – это памятники людей, отобранных для него идеологией. И эти памятники не могут быть модернистскими, а должны быть сделаны в стиле реализма. Образ Ленина в советское время был даже на октябрятской звездочке – как это принято с кудрявой головой.

Сегодняшний официальный отказ от идеологии делает ее невидимой, но не делает несуществующей. Правила всегда есть. Идеология может проступать наиболее часто, например, в истории, где всегда присутствуют и герои, и враги.

Каждая страна выбирает свою точку истории, где скрытая идеология проявляется наиболее сильно. Для СССР это был 1917 год, откуда он пытался выводить всю историю человечества. Россия смещается к празднованию другой даты – дню победы 1945 года.

А. Колесников заявляет: «Естественно, это год 75-летия Победы, все силы будут брошены на мифологизацию исторической политики, которой Путин питается все эти годы, он же у нас единственный наследник Великой Отечественной войны, он единственный, кто вообще победил в этой войне практически, практически в ней поучаствовал, судя по тому, как с каждым юбилеем это празднование оказывается все более пафосным и все более формальным, все более путиноцентрическим. С отказом от того, чтобы думать, с отказом от того, чтобы горевать. Исторический ритуал – это обычно совместное горевание. Это горевание становится пластмассовым» [2].

Наш опыт идеологии всегда состоял в том, что государство насильно кормило нас своими идеями, особо не заботясь о том, хороши ли они для нас. В литературе и искусстве это могло быть спрятано за сюжетом, в истории и разных видах общественных наук громко кричало, начиная с обложки учебника или монографии.

В послевоенное время «пламя» идеологии то гасло, то разгоралось сильнее. Но никогда советский человек не оставался один на один с жизнью, у него всегда были идеологические поводыри, и мы всегда жили в борьбе за счастливое будущее человечества.

Уже ближе к нашему времени идеологию стал представлять/манифестировать телевизор. Он был и законодателем мод, и законодателем мыслей. И не потому, что самый умный. Любая массовая коммуникация по определению должна рассчитывать на всех, поэтому она не может быть умно-книжной.

Телевизионные новости начали умирать с приходом интернета.

Телевизионные мысли внезапно закончились. Если раньше мысли шли цитатно, как анекдоты, которые надо знать дословно, без этого анекдот разрушается, поскольку сила его в нюансах мыслей.

Сегодня скорее телевизионные ток-шоу бесконечным говорением практически одного и того же призваны порождать правила, а свои мысли уже можно кроить по вводимым правилам. И мы это уже проходили, когда по идеологическим лекалам создавались не только новости, но и художественные произведения.

Если когда-то главным советским идеологом был М. Суслов, то сейчас главным российским телеидеологом служит В. Соловьев. Причем он выдает на гора свои истины, вырабатывая их в натужной борьбе с гостями, отобранными заранее для «идеологической порки».

Как пишет О. Пухнавцев о Соловьеве, называя его «актером актерычем», инструментарий его один и тот же во всех передачах: «Когда вам становится ясен принцип, когда вы знаете заранее, что очередная реплика ведущего будет натужно ироничной, зрелище превращается в пытку. О чем бы ни шла речь, какие бы темы ни обсуждались, Соловьев обязательно ввернет что-нибудь саркастическое. Гость студии может пылко что-то доказывать, но его, скорее всего, оборвут, снизят пафос неуместной фразочкой, репризой, насмешливой и даже глумливой» [3].

Здесь в таком телепоединке победу заранее получает тот, в чьих руках главный микрофон, с помощью которого можно вмешаться в речь любого другого участника. Причем в передачу «прячутся» дополнительные возможности, чтобы Соловьев проявил свою иронию. Например, показали кадры из украинской Рады, ведущий останавливает их вопросом «а это кто?» и начинает изливать негатив на конкретного персонажа, оказавшегося в кадре.

Вечность квази-идеологии в том, что она создает для власти нужный «защитный щит», дополнительную опору, чтобы не ощущать себя «колоссом на глиняных ногах». Поэтому за каждым актом пропажи идеологии на следующем этапе все равно появляется она же, но в новом обличье.

М. Мамиконян видит эту ситуацию следующим образом: «Когда был упразднен СССР, с ним вместе упразднили, а точнее, разгромили и коммунистическую идеологию, бывшую до того основным скрепляющим элементом государственной конструкции. Более того, само слово „идеология” оказалось надолго выведено из лексикона, а запрет на государственную идеологию зафиксировали аж в Конституции. Единой идеологии быть не должно! А так… так пусть расцветают все цветы! Но поскольку в нашем обществе, до того глубоко идеологизированном, „свято место” долго пусто не оставалось бы, и это было очевидно всем, так сказать, заинтересованным инстанциям, рост „цветов” на самотек пускать не стали. Что там еще вырастет – кто его знает?! Вдруг – то же самое? Или иное, и тоже державное? Например, имперско-национальное? Это ведь так естественно для народа-держателя – вспомнить о национальной идентичности и начать собираться заново, собирая вокруг себя других. Собираться, воспроизводя заложенные в самое нутро коллективной личности социокультурные коды» [4].

Сила телевидения состоит в его «объединяющем» начале, когда все смотрят одно и то же. Это было очень сильно в советское время, когда и «Голубой огонек», и программа «Время» входили в обязательные вечерние наборы. Они были и входящей информацией, и темой для последующих разговоров, что даже усиливало их воздействие обсуждением и повтором.

А. Генис справедливо пишет, сопоставляя СССР и США: «Массовая культура потому так и называется, что принадлежит массам и рассчитана на всех. Мы, например, выросли с таким набором: фрукт – яблоко, поэт – Пушкин, картина – „Грачи прилетели”. Нерушимость канона создавала единство, не политическое, а эстетическое. Скажем, „Швейка” знали все наизусть – в моем кругу, и, что выяснилось в 1968-м, не только в моем. Когда защитники Пражской весны по-швейковски придуривались, отвечая оккупантам утрированной лояльностью, советские генералы сказали им, что тоже читали Гашека. В Америке массовая культура чувствовала себя как дома, ибо им для нее и была. Ее шедевры – для всех, что иногда не мешало им оставаться шедеврами. Среди них – самый популярный сериал „Военно-полевой госпиталь” (MASH). Страна 11 лет смотрела эту комедию, и я до сих пор могу отличить тех, кто вырос на ее бунтарском юморе, смешавшем Хеллера с Воннегутом. Когда в 1983 году 251-я серия завершила MASH, то за последним эпизодом следили – сквозь прощальные слезы – 125 миллионов американцев, что составляло примерно половину тогдашнего населения США. Через три минуты после финала муниципальные власти Нью-Йорка зафиксировали абнормальный расход воды: три четверти горожан разом бросились в уборную и спустили воду» [5].

Эту же объединяющую символику пытаются отыскать даже в детских рисунках. Однако если раньше такого рода символы были известны всем (типа атом, победа, космос), то сегодня ничего нет: «Что же касается роли современной России, то можно сделать очень важный и вполне обоснованный собранным материалом вывод: вклад современной, постсоветской эпохи в формирование национальной и гражданской идентичности наших детей близок к нулю. То есть за почти уже четверть века не было создано ничего, что могло бы служить основанием для построения образа страны – даже для очень маленьких детей» [6].

При этом интернет все же пока не выигрывает у телевидения на постсоветском пространстве. Российские данные, например, таковы: «Несмотря на тянущиеся уже много лет «похороны» телевидения, оно по-прежнему остается основным источником новостей для населения. Так, около 70 % опрошенных сообщили, что получают новости именно через этот канал. Его главный соперник – интернет – несколько отстает: из Сети информацию черпают 58 % респондентов. На газеты и журналы приходится доля в 19 %, а на радио – порядка 13 %. Аналитики предусмотрительно разделили опрошенных на разные возрастные категории, что помогло точнее описать структуру медиапотребления россиян. Вполне ожидаемо, что респонденты 16–24 и 25–34 года чаще черпают новости из интернета (75 и 73 % соответственно). При этом люди не отказывают себе в просмотре новостей по ТВ: так поступают 38 % опрошенных в возрастной категории 16–24 лет и 51 % среди населения 25–34 года» [7].

Идеология ничего не оставляет без внимания. Она задает видение даже того, что прекрасно существует и без нее. В Китае, например, компартия хочет подправить переводы религиозных текстов. Как пишет газета «Фигаро»: «Необходимо провести всестороннюю оценку существующих переводов религиозной классики. Там, где содержание оказывается несоответствующим, необходимо внести поправки и заново перевести эти тексты», – говорится в опубликованном на китайском языке официальным агентством «Синьхуа» отчете симпозиума от 6 ноября, где председательствовал Ван Ян, один из семи членов постоянного комитета Политбюро ЦК Коммунистической партии Китая, являющегося «святая святых» режима, – говорится в статье. «Это собрание свидетельствует о том, что контроль над религиями станет еще более жестким», – считает Рен Яньли, научный сотрудник Китайской академии социальных наук, государственного исследовательского центра в Пекине» [8].

Монополизм на видение мира сквозь идеологию опасен тем, что постоянно видим не мир, а идеологию. Причем во всем. Когда иногда СССР отвлекался от идеологии, создавая кратковременные периоды «оттепелей», то совершенно иной мир представал перед глазами изумленной публики. Я имею в виду мир, который создавался средствами литературы и кино. И плюсом этих разовых озарений было то, что они хранили это видение для будущего, формируя новые поколения писателей и режиссеров, работа которых состояла не в описании того, что было заложено в идеологии, а простых и понятных чувств советских людей. И каждый раз это вызывало шок у следующих поколений.

И. Чубайс говорит о советской цензуре: «Тотальная цензура, запрет на независимое, самостоятельное мышление. И в области той науки, которой занимаюсь я, в сфере исторического анализа – тем более. В досоветской России цензура была, но касалась только нескольких тем. Нельзя было критиковать или отрицать существование Бога, выступать против императора, помазанника Божьего. Но зато было категорически запрещено цензурировать исторические работы. В Советской России можно было оперировать лишь предписанными формулами. Это привело к увяданию истории как науки, а также к стагнации других социально-гуманитарных наук» [9].

И еще: «Правили они, опираясь на аппарат подавления и цензуру, на идеологическое промывание мозгов. Идеология предполагала тотальный контроль за всей циркулирующей в обществе информацией… Что бы вы не читали, что бы не смотрели, у слушателя-читателя-зрителя в голове должно было возникнуть одно и то же – мы строим коммунизм, победа коммунизма неизбежна. Критиковать власть – значило выступать против исторического прогресса, а на такое способен только враг народа. Сейчас нет мифа про „исторический прогресс”, но, как и раньше, – критика власти запрещена. Миф о строительстве коммунизма защищал всех совчиновников, включая тех, кто осуществлял репрессии».

Сегодня мы сталкиваемся с новым типом цензуры – это цензура меньшинства, название которой напоминает о меньшевиках в советской истории: «Вспомните историю большевизма: при первом разобщении российской рабочей партии РСДРП(б) была в меньшинстве, а сторонников Мартова с Плехановым насчитывалось как раз большинство. Но это большинство Ленин назвал меньшевиками. А потом получилось, как получилось. При коммунистах осуществляли цензуру науки, искусства, информации с точки зрения классовой теории и партийной линии, а США и Скандинавия породили цензуру меньшинств. И сегодня она официально закреплена. Тот же Google уже официально осуществляет ее в интересах меньшинств и, к примеру, ислама. Известен факт, когда он убрал подсказки в поиске при запросе „Ислам это…”, причем оставил их для запроса по другим религиям. Почему? Потому что некоторые люди боятся ислама и думают о нем плохо, а права такого у них сейчас нет. Это ведь и есть большевизм. Когда минимальное, абсолютнейшее меньшинство населения не просто называет себя носителями истинных ценностей, а считается выразителем интересов большинства. И до чего дошло? У нас учебники раньше проходили политическую цензуру, а в США их теперь проверяют активисты разных объединений меньшинств. Вот только американцы стали наконец приходить в себя. Когда у них в некоторых вузах женщины-юристы получили право не слушать блок курсов, где затрагивается разбор статей о домашнем насилии, изнасиловании, потому что это может их травмировать. А женщины-медики порой освобождаются от занятий по андрологии и сексологии, если у них были эпизоды насилия в прошлом. Научное сообщество тоже очнулось. После того, например, как нобелевского лауреата Джеймса Уотсона лишили званий за утверждения о превышении интеллекта белой расы над черной. При этом раньше его за утверждение о превосходстве черной расы в беге, прыжках, выносливости и сексуальной активности лишь хвалили. Ну и врачи у них запереживали, когда гормональную терапию по смене пола стали назначать детям после часовой беседы с психологом, а выступавших против такой практики педиатров начали преследовать»