Underdog

15 сентября. Ольга. Лозовая

Вас приветствует радиостанция «Сигма» и спонсор программы «Сказка на ночь», салон красоты «Люкс»: ваша красота – наша забота. Оказывается, кельты настолько верили в загробную жизнь, что могли даже одолжить деньги с условием их возврата в ином мире.

В три года я носила знаменем громадный розовый бант. Я этого не помню, зато прекрасно помню, что у бутылок с кефиром были ярко-зеленые восхитительно хрустящие крышечки из фольги. Я ненавидела кефир, но крышечки настойчиво собирала, складывая в коробку из-под цветных карандашей.

Больше всего в нашей семье кефир любил дедушка, мамин отец, он и приносил регулярно нам заветные бутылочки. Дедушка был моложав, подтянут, строен, любил видеть свое отражение в зеркале и понятия не имел, как себя вести с существом, которое приходилось ему внучкой. Поэтому гулял со мной молча. А я ждала его только для того, чтоб получить новые крышечки.

Когда-то у него была своя насыщенная жизнь. Сейчас он лежал на кровати, укрытый, несмотря на жару, ватным одеялом, а вокруг него были разложены пакеты с замороженными варениками и пельменями. На пакетах с варениками ярко-зеленым, как кефирные крышечки, цветом было написано «Картофель с грибами». А дедушка умер. Он лежал так уже около пяти часов. Был сентябрь, душная воскресная ночь, и никто не знал, что делать. Ни бабушка, которая почему-то запретила докторам, констатировавшим смерть, сразу забрать дедушку в морг, ни зареванная мама, ни брат, держащий наготове успокоительное, ни я. Нас было четверо в маленькой двухкомнатной квартире панельного дома. Город уже спал, укутавшись запахом жженых листьев, только у соседей сверху ныл телевизор. Сентябрь этого года выдался очень жарким. Говорят, тридцать лет назад тоже так было.

В последние годы я редко приезжала в Лозовую. Это было не то место, куда хочется возвращаться. Макондо из «Ста лет одиночества» – так я называла его про себя. Окраина Вселенной. Кустарный первитин, хроническая бессонница, недостроенная церковь в центре города и постоянно сушащиеся белые простыни. В свой последний приезд я видела во дворе двух нарядных маленьких девочек, которые играли в похороны своих придуманных мужей.

«Та хто його знає? Та хто його знає, кажу, наче він і не падав», – говорила бабушка, глядя в стену. Мы с братом напоили ее успокоительным, но теперь жалели об этом, потому что она отказывалась рассказать, что случилось с дедушкой. Молчала или говорила что-то странное. А знала это только она – мы втроем приехали лишь минут сорок назад на скором поезде. Еще в дороге мы обзвонили все соответствующие госучреждения, и повсюду слышали лишь длинные гудки – воскресенье. На клеенке стола, в пятне света настольной лампы, лежал клочок бумаги – свидетельство о смерти. На нем было написано: «Был обнаружен родственниками мертвым. При жизни болел разными болезнями».

Жара не спадала. Никто из нас не знал, как отвезти дедушку в морг. Службы такси кидали трубку, лишь услышав суть вопроса. Знакомые обещали перезвонить, обзванивая в свою очередь своих знакомых, но и эта конференц-связь быстро сошла на нет. Дедушку нужно было охладить. Льда в маленьком городе взять было негде. В предлагаемом ассортименте круглосуточных магазинов значилась лишь водка, пиво, ситро, колбасы, засохшие сыры, сушеные кальмары и замороженные полуфабрикаты. Набирая пачки замороженных вареников, я поймала себя на том, что выбираю «Картофель с грибами» – мои любимые. Брат копался в отсеке с пельменями – в пельменях он разбирался лучше меня.

Воспаленная ночь впала в летаргию, а мы пугали людей своими телефонными звонками, будили, сдирали с них сны, как присохшие гнойные бинты, задавая дикие вопросы: как отвезти дедушку в морг и что нужно сделать, чтоб его туда положили? Безликие заспанные голоса только матерились в ответ. Мы были посланы на хер в милиции, в «скорой помощи» и в больнице – в лучшем случае, нам давали другие номера телефонов, на которые вообще никто не отвечал. В «скорой» нам сказали, что не могут прислать машину, потому что в ней нельзя возить мертвых – только живых. Тут же прочли лекцию о том, что возле тела мертвого человека обитает больше сорока тысяч всяких микробов и инфекций, даже вирус менингита там есть, и потому с трупом лучше не контактировать вообще, тем более ни в коем случае нельзя целовать покойника в лоб, как принято. Я никак не могла отнести слова «труп» и «покойник» к моему дедушке. Он по-прежнему лежал на диване, я видела его из коридора. Свет в комнате был выключен. Черты лица дедушки заострились, морщины расправились, он казался моложе. Даже стал похож на собственный портрет, напечатанный в газете «Машиностроитель» в 1978 году, – там ему была посвящена благодарственная статья, он был ударником труда. Бабушка когда-то говорила, что никаким ударником он не был, наоборот, был лентяем и куролесил, но на заводе его все равно ценили за профессионализм. Дедушка был чертовски красив на той фотографии, хотя бумага и пожелтела со временем. Они с бабушкой никогда не жили дружно. Он «гулял».

В серванте, на самом видном месте, хранились стопки фотографий, сделанных когда-то дедушкой на многочисленных курортах. Черно-белые карточки с многоярусными рядами отдыхающих, позирующих на фоне санаториев. Каждая фотография была подписана золотыми чернилами: «Саки-69», «Сочи-73», «Фрунзенское-81». Я раскладывала из карточек бессмысленный пасьянс на столе и думала, что жизнь также лишена целесообразности. И что мгновенно запечатлеваемый образ – то единственное, что связывает время и пространство. И что у моей подруги Саши есть коллекция фотографий с видами египетского города Александрии, хотя она никогда в нем не была, а лишь собирается там побывать.

Около трех ночи наконец-то нашли человека, который пообещал нам помочь. Он назвал сумму – мы втроем выложили все наличные деньги. Через полчаса человек сказал, что обо всем договорился, что нам дадут ключи от морга в городской больнице и что он отвезет нас.

Пока ожидали машину и искали документы дедушки, нашли жестяную коробку из-под печенья, полную орденов. Среди них лежала телеграмма, а в ней – личная благодарность за взятие Маньчжурии в русско-японской войне от товарища (генералиссимуса) Сталина. И мы, когда складывали дедушку в длинный черный пакет со змейкой посередине, гордились им. А в пакете заедала змейка.

Человек помогал нам, потом тщательно пересчитывал полученные деньги, проверяя каждую купюру над настольной лампой. Попросил поменять надорванную сотню.

Бабушка переживала происходящее спокойно, но по-прежнему упорно молчала и отказывалась говорить, что случилось. Это было визитной карточкой нашей семьи – молчать. О прошлом, о чувствах, о предпочтениях, о желаниях. Но особенно – о прошлом. Лишь год назад, польщенный, что ради его дня рождения внучка приехала из самой Франции, дед рассказал о своей семье. Оказывается, он родом из какого-то уже несуществующего села Донецкой области.

В их семье было много детей, все мальчики, и у них было небольшое хозяйство, но после того, как один из братьев убил в драке какого-то председателя, им всем пришлось убегать врассыпную по селам и менять фамилии. После они так и не встретились – началась война, и дедушка думал, что они погибли. Он рассказывал – я пила коньяк. Его коньяк – у дедушки были серьезные запасы спиртного, и раньше он любил пить, но потом ему запретили врачи. Он радовался, если его алкоголь приносил кому-то удовольствие. В нашей семье не было принято пить.

Большая машина ехала по изрытым дорогам. Дедушка, окутанный черным пакетом, лежал в грузовом отделении на полу, подпрыгивая каждый раз, когда колесо попадало в яму. Мама сидела там, рядом с ним, и слышны были всхлипывания. Там же сидел брат и пара знакомых, вызвавшихся помочь в последний момент. У меня слез не было. Водитель мне сначала тоже показался знакомым, но потом я поняла, что он просто похож на диджея из L’ Arc, игравшего на августовской вечеринке. Диджея, кажется, звали Луис – я его фотографировала. Когда он закончил играть, к нему подошел парень-араб, и они стали нежно целоваться. А билеты придется менять. Послезавтра я не смогу вылететь. А значит, не поеду с Паскалем в Довиль. Гизела обрадуется.

Водителю пришлось сделать крюк и резко развернуться, меня дернуло, ремень безопасности натянулся, и я услышала, как тело прошуршало по дну фургона. В черном пакете дедушка казался еще больше и выше, чем я его помнила. Когда мне было 14 лет, он был на голову выше меня и я стеснялась его. Со своими шляпами, зонтом-тростью, про которые тогда еще никто и не слышал в Лозовой, он казался инородным телом в мягких тканях этого города.

Дедушка часто выходил на променад, и, встречая его случайно, я пряталась в подъездах. К тому времени он рассорился с семьей, точнее – семья перестала делать попытки его понять. А я считала себя нормальной. И в какой-то степени боялась его – на его забитых книжных полках мирно соседствовали книги по плавлению металлов, сопротивлению материалов, машиностроению и практической магии. Был даже антикварный том сочинений Папюса. Нам не о чем было говорить.

Как-то мы с Паскалем сидели в «Chez Omar» (кредитные карты не принимаются), я полушутя выпрашивала у официанта понравившийся мне магрибский стакан для чая, и тут за окном прошел мужчина, в плаще, шляпе и с тростью. Я вскочила из-за стола, чтобы выбежать к нему, но официант вернулся с завернутым в бумагу стаканом и перегородил выход. А стакан тот я разбила случайно через месяц.

Сейчас дедушка лежал в пакете, холодный и твердый. Я заметила, что пальцы моей правой руки дрожат, а левой – нет. Это показалось мне странным. Машина, раздирая ревом мотора липкую тишину, въехала на территорию больницы. В пятнадцать лет именно тут мне вырвали гланды.

Это было 23 декабря, поэтому в тот Новый год я напилась. Не специально – просто очень хотелось есть, а я могла лишь пить жидкость. И поначалу очень злилась – глотаешь шампанское, а оно, пузырясь, выливается через ноздри. Правда, потом этот нюанс даже добавил острых ощущений. Пока я лежала в больнице, все дни подряд шел снег, а одноклассники приходили меня навещать. Одноклассницы не пришли ни разу. А я радовалась, что мне нельзя есть и потому быстро худею, и бегала курить под лестницу. Однажды там были слышны крики роженицы, позже по лестнице весь день бегали медсестры с какими-то тазиками. В этом здании не было родильного помещения, наоборот, тут на четвертом этаже лежали беременные, которым было запрещено рожать, и их заставляли делать аборты даже на поздних сроках. А одна отказалась от всего и даже собиралась сбежать, но ее уговорили остаться в больнице. Все были уверены, что она вот-вот умрет. А она не умерла, еще и родить умудрилась. В ту ночь дежурные медбратья и медсестры со всех этажей, кроме реанимации, здорово напились. Они радостно кричали, танцевали, что-то пели, собирались даже потом сообща ехать крестить этого ребенка, а под утро бегали и просили закуску у сонных больных.

Я никогда не видела больничный парк ночью. Почему-то сейчас я поняла, что почти все деревья здесь – липы. Из-за жары даже казалось, что они пьяно, по-июньски, пахнут. Перед регистратурой парк вообще никак не освещался. Машина остановилась в кромешной тьме. Мне нужно было зарегистрировать дедушку и взять ключи от морга.

Когда глаза привыкли к темноте, за деревьями стали видны тускло освещенные окна главного корпуса. И еще луну. Почти полнолуние, и одна сторона луны покраснела, будто после пощечины. Приглядевшись, можно было увидеть еще три звезды. Больше – ничего.

Я бежала к огням. В том, чтобы бежать, не было необходимости, но мне как-то нужно было унять неконтролируемую дрожь в правой руке. Споткнулась о какой-то невидимый предмет. Бордюр. Больно проехалась коленкой по асфальту. Дрожь в руке прошла, и я, прихрамывая, побежала дальше. В приемной было три человека – они посмотрели на меня с издевательским упреком. Я, держась за кровоточащую коленку, понимала их. О том, что дедушка умер, я узнала, когда мы с харьковской подругой (Нина, учились вместе, уже замужем) заходили в KofeIN, чтобы отметить встречу парой-тройкой мохито. Переодеться было некогда, и сейчас короткое желтое платье, бирюзовые босоножки и вечерний (размазанный уже) макияж совершенно не соответствовали ни случаю, ни месту.

Я громко сказала, что мне нужны ключи от морга. Очень громко. Проворная дежурная затащила меня без очереди и попросила не пугать здесь всех. Потом начала переписывать дедушкины данные в толстую тетрадь, попутно сообщая, что сегодня в морге нет электричества. Дала мне два ключа, объяснив, что первый – от коридора, а второй – от покойницкой. Потом попросила занести ключи обратно и сказала, что дедушку нужно положить на любую свободную каталку и главное – не забыть сверху него положить свидетельство о смерти. И что если мы собираемся завязать ему руки-ноги полотенцами, то в этом нет необходимости. Я не понимала, что она имеет в виду. Говоря, она скрипела ручкой о бумагу. Такие шариковые ручки считались очень модными, когда я пошла во второй класс. Они писали фиолетовыми чернилами, и написанные ими буквы таинственно пахли. Первая такая ручка появилась в нашем классе у одной девочки-отличницы в день рождения классной руководительницы, который совпал с днем убийства Влада Листьева. Особенным шиком в тот день считалось одолжить ручку у той девочки и написать в дневнике, в графе «домашнее задание», напротив первого урока – «С днем рождения, Ирина Николаевна!», а напротив шестого урока – «День траура». Мы все так сделали, хотя я тогда не знала, кто такой Влад Листьев. После школы я всегда шла к бабушке с дедушкой. Дедушка в дверях обязательно спрашивал меня: «Знаешь, что означает „Анна и Марта Баден“?» – Я говорила: «Нет». – «Анна и Марта купаются», – смеялся он и уходил. Этот ритуал повторялся при каждой нашей встрече. Я всегда отвечала «нет», а дедушка всегда смеялся и объяснял.

Медсестра долго писала и говорила. Ее передние зубы были золотыми. Я попросила ее провести нас к моргу, а она шарахнулась: «Мы никогда туда не ходим!» – и активнее заработала правой рукой. Почерк у нее был каллиграфический. Такой же был у дедушки. Он аккуратно выводил буквы, и казалось, что даже на бумаге он растягивает гласные. Дедушке было кому писать – у него было много военных друзей, которых, впрочем, никто никогда не видел. Я подумала, что нужно найти все письма и написать его друзьям, что дедушка умер.

Обратная дорога к машине не заняла много времени. Водитель знал, как подъехать к зданию морга, – ему, судя по всему, было не впервой. Я попросила его не выключать фары, когда приедем.

Повороты были резкими, дедушка подпрыгивал в черном мешке, мама уже не всхлипывала. Около морга пахло. Сильно пахло – это почувствовали все, когда вышли из машины. Казалось, что ночная тьма здесь плотнее, чем возле больницы. Водитель отказался оставить фары включенными, боясь, что сядет аккумулятор. Я открывала первый замок – навесной, – неуклюже пытаясь подсветить себе мобилкой, и увидела, что мне пришла смс. Наверное, Паскаль. Водитель отправился искать фонарь в машину, брат со знакомыми подготавливали дедушку, чтоб переложить его на каталку, мама снова начала плакать. Замок был ржавый и пачкал пальцы. От запаха начало тошнить. За дверью оказался маленький коридор, заполненный еще более густой вонью. Замок следующей двери был обычным, будто от квартиры в коммуналке.

У дедушки во всех библиотеках города был абонемент. Однажды он принес мне «Сказки народов мира». Сказал, что хотел взять «Тома Сойера», но решил, что мне еще рано его читать. Мне тогда было семь. «Тома Сойера» я прочитала в шесть.

Я очень боялась, что меня вырвет, что я не справлюсь с замком, но он открылся с тихим щелчком, и вдруг стало понятно, какая же тишина стоит вокруг. И тут я поняла, что означает фраза «в морге сегодня нет электричества». Мысль о том, что я сейчас упаду, пришла позже. Фонарь водителя заметался по облицованной кафелем комнате в поисках каталки. Подошел брат, поддержал меня за локоть. Фонарь высвечивал то большой палец чьей-то ноги, то спущенную с каталки руку, то спутанную прядь волос. Каталок было две, а тел – шесть. По крайней мере, столько я увидела. Четверо лежали на полу, почерневшие и мокрые, и один из них был ребенок, лет пяти. Он лежал в углу возле двери, и его рука цвета рыбьего брюха блеснула в тридцати сантиметрах от моей ноги. Я побоялась отдернуть ногу. Пол был покрыт какой-то жидкостью. Я держала дверь, пока с каталки снимали чужой труп, чтоб завезти на ней дедушку внутрь. На трупе были надеты трусы. Его подняли, держа за руки и ноги. Это был мужчина с громадной коричневой раной в животе. Кто-то из знакомых даже узнал его – город-то маленький. Было похоже, что его зарезали. Я уже видела подобное однажды. Утром перед входом в метро Barbes Rochechouart возле ступеней лежало три тела, укрытых простынями. Вокруг четвертого стояли жандармы, и когда они отошли в сторону, я увидела разорванный живот. Кто-то сказал, что это дилеры из Сен-Дени не поделили деньги.

Чтоб закрыть дверь в покойницкую, водителю пришлось надавить на нее плечом. Я думала о маме, о том, что хочу снять и выбросить всю одежду, и еще о водке. Я была спокойна: дедушка уже в безопасности.

Хотелось выпить. За водкой пошли в круглосуточный магазин. На пятой рюмке накатили рыдания. Сон пришел быстро.

А утром бабушка рассказала, что дед умер в туалете. Стоя. Как полковник Аурелиано Буэндия. Его долго не могли вытащить оттуда, потому что он был большой и высокий. А после очень долго не могли выровнять ему руки. Она говорила об этом, помешивая ложкой в кастрюльке. В мусорном ведре валялась скомканная упаковка от вареников. На целлофане ярко-зеленым было написано «Картофель с грибами». Было жаркое утро. Пора было завтракать. Брату бабушка собиралась сварить пельмени.

16 сентября. Александра. Александрия

Программа «Сказка на ночь» и радиостанция «Сигма» желают вам хорошего вечера. Наш спонсор – салон красоты «Люкс»: ваша красота – наша забота. Считается, что в доме покойника все зеркала должны быть прикрыты тканью, потому что зеркало открывает перед душой умершего лабиринт отражений, заманивая в ловушку, из которой невозможно вырваться. В последнее время принято также завешивать экран телевизора.

Упала, cazza rola[20]. Не просто упала, типа «шлепнулась», а обвалилась башней Всемирного торгового центра, рухнула подбитым «черным ястребом» UH-60, низверглась в Мальстрем отполированного мрамора прямо перед решетчатой дверью лифта. Cazza rola! Из лифта как раз собирался выходить пенсионер, бородатый, как анекдот, и в бриджах цвета крем-брюле – он приоткрыл дверь и испуганно замер. Даже в его молчании чувствовался немецкий акцент. Мне хватило времени полежать на полу, чтобы рассмотреть его загорелые облысевшие ноги (или эпилированные, кто их знает, этих бывших гитлерюгенд?), обутые в темно-синие «скечерсы». В лобби «Сесиля» все хором замолкли (именно хором, как древесные лягушки), Алекса парализовало у стойки администратора, а я проорала про себя голосом короля Джулиана из «Мадагаскара»: «Глядите, я мадама! Я мадама, народ! Я мадама! Ну, кто из вас запал на меня?» Мотор, камера! Лифтер в бордовом пиджаке бросился поднимать меня с пола, бородатый пенсионер вышел из комы и лифта, сказав «эскюзми» (с немецким акцентом, а то!), Алекс пощупал мой локоть и спросил: «Не болит?», древесные лягушки, убедившись, что «не болит», снова принялись fare schiamazzo[21]. Я невозмутимо отряхнула брюки на коленях. И что такого – ну да, японская танкетка от Trippen страдает социально безответственным дизайном. Да и дорога от Каира была не из легких. Наш рейс из Рима совпал с рейсом из Рио, поэтому в минибус, присланный «Александрия Тайр», набилось сразу две делегации. По Каиру ехали долго – проходил какой-то важный для местных футбольный матч, в пробках стояли сотни машин с людьми, размахивающими национальными флагами. Сквозь дрему мне казалось, что наши попутчики время от времени переходят на русский – при усталости от умственного напряжения ослабляется внимание и в чужой языковой среде возникает иллюзия родного языка. Я уснула и потом смогла вспомнить только одну фразу из своего сна: «Апокалипсис прошел незаметно, словно день рождения сотрудника из соседнего отдела». Меня разбудил намаз, транслируемый по радио у водителя. Мы уже ехали по Корниш. На море был шторм. На Саад Заглюль среди гнущихся пальм кружились рваные целлофановые пакеты. Перед входом в «Сесиль» мне на секунду показалось, что в отъезжавшем с другой стороны улицы фиакре мелькнуло лицо Александра Первого, которого я теперь называла Искандером, чтобы дифференцировать его от Александра Второго, которого все сокращали до Алекса. Это нелепое падение ниц… «Поскользнулась? Не болит?» В лифте взгляд Алекса говорил мне: «А вот с Александрой Первой такого точно бы не случилось». «Che culo![22] – ответила я взглядом и подмигнула ему, как Губка Боб. – Я расскажу тебе одну историю. Она называется «Уродливый моллюск». Жил-был уродливый моллюск. Он был такой уродливый, что все умирали. Конец». Мы поднимались на свой этаж и молчали.