Джура
Джура хотел послушать, что ответит Зейнеб, которую он, Джура, хотел взять себе в жены, но звук поцелуя заставил его выбежать наверх.
– Ты! – крикнул Джура, не находя слов выразить свой гнев.
Зейнеб юркнула в кибитку. Тагай повернулся к Джуре.
– А-а-а! – с притворной радостью закричал он. – Это ты, дорогой? – Но, заметив злобное лицо Джуры, сердито сказал: – Почему не приветствуешь путника? Что ты, забыл обычай?
О Зейнеб, моя звездочка, ты, чьи брови пьяны и чей глаз разбойничает, – даже я не имею цены в твоих глазах! Будь моей женой.
– Уезжай! – сказал Джура. – Сегодня мы принять тебя не можем.
– Мальчишка, щенок!.. – презрительно ответил Тагай, решив, что этот ответ Джуре подсказала ревность. – Позови сюда аксакала, и он научит тебя обращению со старшими!
Джура окончательно рассердился и запальчиво крикнул:
– Так сказал сам аксакал!
– Врешь! Врешь, как баба! Аксакал не может сказать такие слова мне, своему благодетелю. Или он отрекся от Аллаха? Ага, – яростно хрипел Тагай, – я все знаю: старая лиса хитрит! Он приютил красных шайтанов. Он пожалеет… Ты, батыр Джура, забудь мои гневные слова: я испытывал тебя. Мы ночью зарежем пришельцев и возьмем себе их винтовки. А завтра я тебя возьму с собой в далекий край. Будешь помогать большому человеку воевать с красными чертями… Ну?
Он дрожал мелкой дрожью, зубы его стучали.
Джура нахмурился:
– Уходи, Тагай. Я и сам могу их убить.
– Слушай! – продолжал Тагай. – Твоего отца отравил аксакал. Он боялся, что тот захватит его богатства. Давай вместе зарежем красных шайтанов, и тогда я убью аксакала. Кровь убийства не падет на тебя. Ты станешь аксакалом рода. Ну?…
Джура хорошо помнил загадочную гибель своего отца, всеми уважаемого и любимого в кишлаке. Так, так… Он запомнит это!
– Уйди! – решительно сказал Джура и взялся за нож.
Тагай вынул револьвер.
Молодой охотник засмеялся:
– Стреляй! Красные джигиты услышат выстрел – прибегут и убьют тебя.
Тагай спрятал револьвер.
– Запомни, – сказал он, – ты и весь род твой ответите мне кровью.
Тагай молча повернулся, и наст заскрипел под его ногами. Сев на яка, по знакомому пути Тагай поехал к тайнику, в котором с прошлого года были им спрятаны теплая одежда, продукты и топливо.
IV
В дальней кибитке беспокойно метался на шкурах Джура. Айше, взглянув на сына, спросила:
– Блохи, что ли, тебя кусают?
Джура не ответил. Ему хотелось попасть за горы, в мир иных людей, и летать высоко в небе на железном ковре-самолете. Голодный Кучак у себя в кибитке мечтал о сказочном сытом мире. Старухи и подростки шептались в темноте.
Как только гости заснули и костер погас, к спящим начала подбираться Бабу. Почуяв ее, пришлый пес насторожился. Когда Бабу подошла ближе, он оскалился и игриво вильнул хвостом. Бабу, извиваясь всем телом, быстро помчалась из кибитки. Вслед за Бабу к спящим с ножом в руке кралась старуха Айше. Она нагадала себе, что для лечения болезней надо получить пучок волос от даванашти[15].
Пес, не оставлявший юношей, услыхав крадущиеся шаги, заворчал. Старуха убежала. Пес бросился за ней, но тотчас же испуганно метнулся назад, заметив за дверью единственный глаз собаки аксакала, по прозвищу Одноглаз. Ощетинившись и оскалив зубы, пес остановился возле спящих и начал рыть задними ногами землю.
Утихомирившись, пес снова улегся, положив голову на вытянутые передние лапы.
За дверью послышался едва уловимый шум. Джура тихо и хищно приближался с топором – тишой – на длинном топорище. Пес заворчал, спящие громко застонали. Смерть была рядом с ними, но юноши крепко спали. Пес ворчал тоскливо и злобно. Боясь, что лай разбудит пришельцев, Джура отступил в темноту и неожиданно столкнулся с матерью, старухой Айше.
Они поспорили. Айше нужен был пучок волос с головы живого, а если начнется борьба за оружие, то всякое может случиться. А ведь Джура не испросил разрешения старшего в роде, и гнев аксакала будет ужасен.
Поладили на том, что прежде всего надо убрать собаку, сторожившую сон пришельцев. Айше отрежет пучок волос, а затем Джура выкрадет винтовки, и лучше, если это обойдется без крови. Но как убрать собаку без шума?
Джура позвал Бабу…
Издалека донесся жалобный вой собак, собравшихся за кишлаком. Старая истеричная собака, принадлежавшая старухе Айше, выла громче всех: раз начав выть, она никак не могла остановиться. Бабу прокралась в кибитку к спящим и направилась прямо к чужой собаке. Почуяв и увидев Бабу, пришелец насторожился. Бабу приближалась тихо. Губы у нее отвисли, и она помахивала обрубком хвоста. Хотя Бабу была самка, тем не менее пес испугался, поджал хвост и прижал уши к голове. Но когда Бабу подошла ближе, он оскалился и игриво вильнул хвостом. Бабу понюхала его в нос и, припав головой к земле, заюлила поднятым хвостом. Пес осмелел и тоже завилял хвостом.
Бабу, почесав передней лапой ухо и глаз, несколько раз прыгнула, припадая грудью к земле.
Пес совсем осмелел. Тогда Бабу, извиваясь всем телом, прыгнула вперед, в темноту. Пес бросился за ней. По следу Бабу он промчался к вырытому в снегу ходу и выскочил наверх, в слепящую искристым снегом лунную ночь.
Пес рванулся догонять Бабу, но наскочил на другую собаку и упал. Пришлый пес испуганно вскочил и прыгнул назад. Но дыру загородил огромный черный одноглазый пес, и все собаки в одно мгновение окружили чужака кольцом.
Он убрал уши подальше назад, поджал хвост и запрятал его под самое брюхо, так что кончик его высунулся около передних ног. Бедняга оскалил зубы, выгнулся дугой и взъерошил шерсть: он хотел казаться больше и страшнее, вертелся во все стороны и грозно щелкал зубами. Но собаки неподвижно сидели вокруг. Пес чувствовал их взгляды и кружился как бешеный, ожидая нападения со всех сторон. Собаки не шевелились и только стали чаще дышать. Чувствуя смертельную опасность, пес завыл. У него дрожали лапы, он выл и просил о пощаде. И если бы они завыли, то, наверно, не тронули бы его. В тишине послышался шорох: это Айше подкрадывалась к аскерам[16]. Но псу было не до нее.
Огромные собаки, злые и голодные, сидели и ждали сигнала вожака.
Самый молодой пес не выдержал и бросился на чужака, но, сильный, упитанный, тот вовремя отскочил в сторону, разорвал ухо у тощего пса и опрокинул его на снег.
Нападавший с визгом отбежал, но и тогда собаки не пошевелились. Чужой пес растерялся.
Наконец Одноглаз поднялся, шагнул вперед и, выпучив единственный глаз, помахал хвостом. Чужой так обрадовался, что потерял всякую осторожность. Он сам потянулся навстречу, хотя все еще боялся и поджимал хвост. Одноглаз опять шагнул к нему. Чужой смалодушничал и опрокинулся на спину, подняв ноги вверх. Он без боя сдавался на милость сильнейшего.
В тот же момент Одноглаз неожиданно схватил гостя за горло. Через секунду на него набросилась вся стая. Даже предсмертный визг не успел вырваться из его горла. Над тесной кучей собачьих тел поднялся пар и, замерзая в воздухе, заиндевел на их шерсти. Бабу подняла к луне голову и жалобно завыла. И все собаки, усевшись вокруг, тоже завыли. Сильные голоса, полные тоски, таяли в необъятном заоблачном пространстве, не повторяемые ни одним отголоском.
Джура осторожно прошел в кибитку и после непродолжительной борьбы связал полусонных юношей, приговаривая:
– Не раскрывайте глаз – я выколю их! Не говорите ни слова – я отрежу вам языки!
Это была традиционная угроза.
Он взял винтовки и начал их внимательно рассматривать.
– Я мусульманин! – кричал Муса. – Развяжи меня! Я только переводчик!
Но хитрость не помогла.
– Ничего, – отвечал Джура, – и белую и черную овцу – привешивают за ноги.
На шум и крики, кряхтя от волнения, в кибитку быстро вошел аксакал.
– Мальчишка! – прошипел он. – Дурак! Какой же правоверный грабит гостей и убивает их в своем доме? Ты их накорми, дай им уехать, а по дороге убей и ограбь.
– Уйди, старик! – злобно сказал Джура. – Я сам нахожу в потемках дорогу. Я отнял у них оружие и, если они не покорятся судьбе, убью их.
– Ты безумец! – продолжал аксакал. – Я много видал и слыхал на своем веку и скажу тебе, что три года назад бывалый проводник, отец Тагая, говорил мне: если убивают одного даванашти, на его место приходят сто.
– Тысяча! – закричал Муса. – Сто тысяч придут! Лучше отпустите! Я обещаю, что мы не тронем Джуру, хотя он и напал на нас.
Юрий катался по полу, стараясь разорвать ремни.
– Я прокляну тебя, мальчишка! – хрипло кричал аксакал. – Знай, что я гадал на «Юй-Ся-Цзи», священной книге, подаренной мне купцами, и узнал, что гостей надо отпустить, иначе Бог страшно накажет и тебя и весь кишлак.
Джура растерялся и положил винтовки. Комсомольцы были спасены.
V
На рассвете аксакал разбудил гостей. Чай был уже готов. Юрию захотелось задержаться на день-два, но Муса решительно воспротивился этому и назвал множество причин: оказалось, что в поисках прошлогодней травы их яки ходили всю ночь, пытались разбить копытами нижнюю ледяную корку и не смогли. Голодные, они и сейчас бродят по склону в поисках корма. Если же якам придется поголодать день-два, они совсем ослабеют. Кроме того, снежные мосты на пути могут быть снесены обвалом или обрушиться, а самое главное – после ночного происшествия Муса совсем перестал доверять жителям кишлака и требовал самого срочного отъезда. Больше того: Муса обязательно хотел увезти с собой карамультук Джуры. Несмотря на все случившееся, Юрию все же нравился Джура, этот не по летам сильный и рослый юноша, пусть чрезмерно азартный, самобытный, но человек цельный и искренний. Юрий не хотел лишать Джуру карамультука, Муса же был непреклонен и ссылался на свой опыт.
– Ты не знаешь, – сказал Муса, – а я знаю очень хорошо, на что способен горец-охотник, если ему очень понравилось оружие и он очень хочет его добыть. Если на обратном пути не ты и не я, а як получит пулю в бок, тогда и один из нас может не вернуться домой.
Пока Кучак ходил за яками, Юрий Ивашко даже за чаем спешил побольше выведать у аксакала и Джуры о горах, древних рудниках, ископаемых, перевалах и прочем. Переводчику Мусе пришлось прикрикнуть на аксакала за нежелание отвечать. Зато Джура отвечал охотно. Он рассказывал об охотничьих угодьях, о повадках зверей. После чая Юрий осмотрел камни, из которых были сложены хижины, обнажения скал в щели возле кишлака, выходы горного сланца и даже заметил пар горячих источников в ущелье рядом, куда сейчас уже нельзя было спуститься по обледенелой тропинке. Джура повел Юрия и показал небольшую каменную печь для выплавки руды. Как рассказал Джура, печь наполовину заполнялась горючим сланцем, а сверху насыпался слой железной руды в две-две с половиной ладони шириной. Пять женщин посредством мехов из киичьих шкур нагнетали воздух через пять нижних отверстий в печи. За день железо расплавлялось и стекало на дно. Получалось около пяти чэрэк, то есть чуть больше тридцати килограммов. Джура повел Юрия и в крошечную кузницу и показал образец выплавленного железа. Оно было низкого качества, но все же мастерство жителей восхитило молодого геолога.
Джура опять попросил у Юрия винтовку. Тот объяснил, что оружие принадлежит не ему и он не вправе передавать, а тем более дарить его другому. Джура не захотел после этих слов ничего ни рассказывать, ни говорить.
Он замолчал и насупился.
Уезжая из кишлака, Муса все-таки забрал с собой карамультук Джуры. Айше и Искандер просили оставить оружие для охоты, но Муса сказал:
– Спасибо тебе, старик, ты дал нам кров и согрел нас, ради тебя мы помиловали Джуру. Но мы не хотим, чтобы пули Джуры догнали нас на обратном пути. Летом мы снова приедем сюда и привезем с собой не только карамультук. Мы привезем муку, сахар, чай, рис и еще десять охотничьих ружей и боеприпасы к ним.
На прощанье Ивашко сказал Джуре:
– Тебе учиться надо! Если ты сам не в состоянии найти дорогу через горы, иди по нашим следам или жди нас летом. Будешь нам помогать и с нами уедешь – человеком станешь.
Муса перевел слова Юрия. У аксакала от злости тряслась голова. Он сердито чмокал и шептал заклинания. Как только Юрий и Муса направили яков по старым следам и яки, видимо, поняли, что возвращаются домой, они радостно засопели, и в дальнейшем их уже не пришлось подхлестывать.
Все так же высились снежные громады.
Все так же сверкали и искрились снега.
Молодой геолог с еще большей жадностью смотрел кругом, стараясь запечатлеть в своей памяти очертания еще не описанных гор, направление еще не известных ущелий и ледников. Он не мог себе простить сожженных дневников, отсутствие хотя бы клочка бумаги не давало ему покоя. Он даже пытался набросать схематическую карту местности чернильным карандашом на руке. В своем страстном, романтическом увлечении совершать открытия Ивашко был согласен на любые жертвы. Он готов был идти пешком по руслу реки, но ни за что не хотел облегчать курджум. Он вез с собой много ценных геологических образцов, но уже остерегался принимать на веру то, чему так хотелось верить. Чтобы определить богатства края, ему очень хотелось вернуться сюда летом и, конечно, не одному, а в составе большой изыскательской партии.
Было очень холодно. Юрий тер то нос, то щеки. Кожа стала сухая, жесткая, как пергамент, и приобрела бронзовую окраску. Изменилась не только внешность – Юрий удивлялся открывшимся в его характере новым качествам: необычайному терпению, осторожности и способности переносить лишения, но не хватало тренировки. «Воистину, – думал Юрий, – только сильные ощущения позволяют нам понять самих себя».
Плохи дела на Биллянд-Киике
I
Беда никогда не приходит одна. После суровой зимы уже в начале марта подул теплый ветер и начал таять снег. Женщины и дети радовались, а Кучак пропел песню, посвященную ранней весне. Аксакал не разделял всеобщего восторга. Весна обычно начиналась в этих горах с мая, и раннее потепление не предвещало ничего хорошего. Аксакал, озабоченный и невеселый, каждый вечер поднимался, несмотря на ревматические боли, на южный склон ущелья – единственное место, где после зимнего джута ледяная корка стала хрупкой и крошилась под ударами копыт яков. Джура разгребал снег, и аксакал замечал, что с каждым теплым днем количество снега на склонах уменьшалось, а слой льда под снегом делался толще. Однажды поднялся сильный буран, и на следующий день кутасы уже не в силах были разбить своими копытами толстую ледяную корку. Аксакал творил заклинания, приносил жертвы духам, но земля по-прежнему была покрыта плотной коркой льда. Тогда он обратился к крайнему средству: вынул священную книгу «Юй-Ся-Цзи». Ее с таинственными телодвижениями вручил как-то Искандеру купец, приезжавший из Китая, в обмен на рубины. Зная страх старика перед всем необыкновенным, купец в витиеватых выражениях сообщил ему, что эта книга поможет ему в самые трудные минуты жизни. «Только, – предупредил его купец, – попусту нельзя к ней обращаться: она может навсегда утратить свои волшебные свойства». Аксакал уединился с книгой в свою кибитку. Он избегал Джуры, требовавшего по нескольку раз в день, чтобы аксакал использовал чудодейственную силу этой книги для возврата увезенного карамультука или для того, чтобы найти засыпанное обвалом оружие басмачей. Тогда бы Джура не побоялся обвалов и добыл кииков и архаров.
Джура несколько раз наведывался к месту обвала, надеясь достать из-под снега оружие басмачей. Но там образовалась такая большая гора снега, спрессованная в смерзшиеся ледяные кирпичи, что разрыть ее было невозможно.
Шли дни, и корка льда не исчезала. Книга оказалась бессильной. Об этом громко сказал Джура.
Старик поморщился: последнее время Джура разрешал себе слишком много.
Когда стало очень холодно и отощавшие яки уже не могли подняться, аксакал приказал жителям снести к нему в кибитку всю сухую траву, чтобы кормить скот.
Сухой травы нашлось немного: она была подостлана под шкуры, на которых спали обитатели кишлака.
– Надо с осени сушить траву, и побольше: скот будет чем кормить, – сказал Джура и этим очень разозлил аксакала.
– Где это видано, чтобы подростки учили аксакалов! – сердито закричал старик. – Никто в роду не занимался таким пустым делом! Животные сами должны добывать себе корм из-под снега. Так было заведено исстари, и не мальчишке менять обычаи предков.
Между тем Искандер отдал всю собранную траву животным, которые принадлежали лично ему.
Старуха Айше объясняла все беды отказом Тагаю в гостеприимстве.
Аксакал, после того как духи добра, талисман и книга «Юй-Ся-Цзи» оказались бессильными, решил вызвать джиннов – духов зла, чтобы привлечь их на свою сторону. Он проделал все, что полагалось в таких случаях, и ждал чуда. Но чуда не было. Пришлось резать скот, и в кишлаке вкусно пахло мясным бульоном. Вареного мяса было вдоволь. Этому радовался один Кучак. Он жил текущим днем и не задумывался о будущем. Кучак искренне удивлялся Джуре, безразлично относившемуся к еде.
– Ты макай мясо в соленую воду, вкуснее будет, – советовал Кучак, недоумевающий, почему Джура ест безо всякой охоты.
Джура долго не отвечал, а потом сказал:
– Скучно!
Этого Кучак никак не мог понять. Вот если бы нечего было есть…
– Может, ты болен? – спрашивал Кучак.
Юноша не отвечал. Он тосковал. И раньше он был безразличен к еде, болтовне. Зато он мог так долго слушать песни Кучака о героических подвигах Манаса, что иногда сам Кучак просил дать ему передышку.
Джура не мог сидеть без дела и когда занимался чем-нибудь, то вкладывал в работу всю душу. Поэтому ковал ли он нож в кузнице, делал ли ошейник Бабу или резал по дереву – все спорилось в его руках. Джура часто в свободные минуты вырезал из дерева фигурки животных и птиц. Однажды он так удачно сделал изображение аксакала, что тот ужаснулся: так верно схваченное сходство граничило с колдовством. Аксакал запретил Джуре это занятие.
– Твои силы бередят джинны. Это они не дают тебе покоя и хотят твоей гибели. Работай больше, – советовал аксакал, глядя на неспокойного юношу.
И Джура работал, лишь бы руки не были без дела. Он не мог, как Кучак, часами бездумно валяться на шкурах. С тех пор как в кишлаке побывали комсомольцы, Джура потерял покой. Наслушавшись диковинных вещей об иной жизни, Джура не мог долго усидеть дома и убегал в горы, стремясь увидеть, что за ними дальше. Но дальше высились такие же суровые, безмолвные горы, сверкавшие на солнце вечными снегами.
Все больше Джурой овладевало страстное желание пройти через горы, туда, где, по словам аксакала, обитали только арвахи – духи умерших – и куда был закрыт доступ живым людям под угрозой смерти. Джура верил аксакалу и его рассказам о том, что китайский купец и комсомольцы знали особые заклинания, поэтому их и пропускали арвахи. Но все-таки он был готов иногда бросить все и пойти попытать счастья. Он вдруг начал спешить: ел торопясь, ходил торопясь, будто бы боялся опоздать. Все вдруг ему опостылело, и если и был человек, которого он взял бы «туда», это была Зейнеб. Без нее он не представлял себе жизни в том или ином мире. Он не мог уйти один. Да и куда уйдешь зимой? Он ждал лета. После ссоры с Тагаем взор Джуры все чаще и чаще останавливался на стройной фигурке порывистой и своевольной Зейнеб, ни минуты не сидевшей на одном месте. Он почувствовал, что любит ее, но боялся высказать свою нежность. Он сердился, когда аксакал ругал ее, а порой и бил, но стыдился вступиться за нее. С каждым днем росла его ненависть к аксакалу; он твердо запомнил слова незнакомцев о том, что в их стране все люди равны между собою.
Наконец произошло событие, на время отвлекшее Джуру от его дум: Бабу родила щенка.
Бабу была охотничьей собакой отменных качеств. Ее способность отыскивать и настойчиво преследовать зверя, а самое главное – исключительная сообразительность выделяли ее из числа других собак. Аксакал, а особенно Джура с нетерпением ждали от нее потомства.
Каково же было их огорчение, когда родился только один-единственный щенок! Большого потомства никто не ждал: у этих собак, родственных тибетским догам и монгольским волкодавам, оно не бывает многочисленным: два-три щенка. Но рождение только одного щенка было несчастьем для кишлака. Тагай, знавший отменные качества Бабу, еще раньше обещал за каждого щенка по яку, и аксакал долго не соглашался отдать щенка Джуре. Наконец после ожесточенного спора Джура переселил Бабу с ее потомком к себе в кибитку. Он боялся, что жадный старик раздумает. Щенок был очень крупный, с белым пятном на груди. По обычаю, ему обрезали хвост. Чтобы щенок был добычливым, Джура назвал его Тэке, как называли самцов горных козлов – кииков. Тэке быстро рос, и Джура почти все дни проводил с ним, стараясь поскорее выдрессировать хорошую охотничью собаку. Щенок же, по молодости, плохо поддавался дрессировке, и это сердило Джуру. Кучак в отсутствие Джуры, греясь на солнце у кибитки, дразнил Тэке. Он давал щенку кусочек мяса и, едва тот успевал схватить его, тянул кусочек к себе. Тэке не выпускал мясо, упирался всеми четырьмя лапами и рычал. Так Кучак таскал его вправо и влево, а когда вырывал мясо, щенок яростно бросался на обидчика и кусал. Кучак заливался счастливым смехом. Если щенок такой сердитый, значит, он будет псом добычливым и страшным для врагов. Кишлак голодал. Тихо стало в кибитках, как будто все вымерло. У людей не хватало сил принести топлива. Аксакал оберегал последнюю козу и козла от голодающих людей. Еще более злой, еще более сморщившийся, он стерег скот днем и ночью. Изголодавшиеся женщины вместе с Кучаком пробовали выкрасть козла, но каждый раз аксакал их прогонял. Наконец старухи так осмелели, что чуть не придушили аксакала. Тогда Джура поручил Бабу стеречь кибитку аксакала, и собака никого к ней не подпускала. Хуже всех приходилось собакам. Люди хоть и не досыта, но ели мучнистый корень гульджан, собак же почти совсем не кормили, только Бабу, лучшей охотничьей собаке, и ее щенку Тэке давали есть наравне с людьми.
Приближалась весна. Обтаяли вершины холмов. Ветер сдувал с них песок и глину. Желтые песчинки оседали на снегу и накалялись под солнечными лучами.
– Сарыкар – желтый снег – пришел! – радовались все в кишлаке. Собаки теперь по целым дням грелись на крышах кибиток. В предгорьях, возле кишлака, Джура ловил силками куропаток. В кишлаке вновь появилось мясо, стало веселее.
II
А солнце все пригревало и пригревало, слизывая своими лучами снег.
– Кучак, Кучак! – разносился по утрам на весь кишлак крик Джуры.
Но Кучак никогда не откликался.
Тогда Джура давал Бабу понюхать старый халат Кучака и посылал ее на поиски. И обычно собака находила его дремлющим на крыше какой-нибудь кибитки, под теплыми лучами солнца. Джура и Кучак поднимались на обнажившуюся вершину холма. Там, опустившись на корточки, они осторожно соскребали ножами серый налет с просохшей, успевшей потрескаться щебенистой глины. Это была селитра[17]. Они горстями ссыпали ее в кожаные мешки.
Бабу подолгу внимательно смотрела на работавших, нюхала землю и потом ретиво принималась рыть когтями; комья глины и щебень летели во все стороны.
– Ложись! – приказывал ей Джура.
Бабу нехотя ложилась. Соскучившись, Бабу убегала к девушкам, рывшим гульджан на склонах гор. Кучак со вздохом смотрел ей вслед.
– Она разыщет все гнезда и соберет все яйца куропаток, а я их так люблю! – со слезами в голосе говорил Кучак. За работой Кучак пел, а Джура слушал его песни.
…Есть там призрак Джабырбаян,Есть там сказочный великан,По имени Ачалык.Не расскажет о нем язык:Он высок и четырехглаз,Он всю землю видит зараз,Может он вперед и назадСвой удвоенный кинуть взгляд.Всякие там чудовища есть,Там у них становища есть…Там – народ, с которым войнуВедет неустанный джинн.Этот джинн в пещере живет,Он любимцем пери слывет…[18]Выходя по утрам из кибитки, аксакал прищуренными глазами вглядывался в сай – долину реки, туда, где из вечно горячих источников поднимались водяные пары.
– Эй, Джура, ну как? – спрашивал он и жевал губами.
– Нет еще пути, обвал не прошел, – отвечал Джура, поглядывая на ближний склон горы, покрытый смерзшимся снегом. Однажды ночью весь кишлак проснулся от грохота. Лаяли собаки и испуганно блеяла коза.
Джура пришел к аксакалу в кибитку:
– Обвал прошел, путь свободен.
Аксакал молча кивнул головой.
Лавина завалила снегом пропасти, пересекавшие горы, и проложила сплошной снежный путь вниз.
Утром Джура и Кучак пошли вслед за аксакалом вниз, к саю, захватив с собой топоры и кожаные мешки. Шли по снежному пути, насыпанному лавиной. Потом спустились в глубокое ущелье и берегом горной реки, протекавшей внизу, вскоре достигли горячих источников.