Майор Пронин и профессор в подвале

Глава 1. Леночка знакомится с Королёвым

В круговорот событий, о которых пойдет речь, семья Ковригиных была втянута обычным телефонным звонком… Впрочем, семья Ковригиных невелика, может быть, именно этим и объясняется, что она стала жертвой тех тайных и темных сил, которые подчас могут оказаться пострашнее даже циклонов и землетрясений. Состояла семья Ковригиных всего из двух человек – Марии Сергеевны и ее дочери Леночки. Об отце – Викторе Степановиче Ковригине – Леночка знала только со слов матери. Когда дочь была маленькой, Мария Сергеевна много рассказывала ей об отце. Но чем старше становилась Леночка, тем скупее делались рассказы матери. После смерти мужа она стала суховатой, замкнутой, и даже любимой дочери нелегко было заглянуть в глубину ее сердца. И все-таки сильное, неостывающее чувство к мужу, которое пронесла через годы Мария Сергеевна, передалось и дочери. Леночка восторженно любила отца, которого не помнила, но представляла как живого, таким, каким он смотрел на нее с фотографий. Судя по снимкам, это был рослый, широкий в плечах человек, с большим покатым лбом, с узкими насмешливыми глазами, слегка курносый и всегда улыбающийся. Леночка не могла представить его себе без улыбки. Так улыбаться мог только добрый человек. Так же как и Мария Сергеевна, Ковригин был математиком, они и познакомились при поступлении в университет. Родился он в деревне под Барнаулом и любил иногда похвастаться, что он “из сибирских мужиков”. “Думаем медленно, но когда уж надумаем, – все, закон, чистая математика”. Он сглатывал иногда окончания слов, вспоминала мать, говорил правильно, но ему нравился родной деревенский говор, у него получалось: “думам медленно”, “чиста математика”. Своими способностями он с детства поражал окружающих, но о том, что Витька Ковригин станет когда-нибудь ученым, никто в деревне, конечно, не помышлял. Он свободно делил и множил в пределах тысячи задолго до того, как выучил азбуку, а в школе, случалось, решение задачи находил раньше, чем учитель успевал объявить все условия задачи. Но когда он собрался в Москву, никому не верилось, что Витька Ковригин обретет там признание. В университет он вошел этаким бычком, в яловых сапогах, в заштопанном люстриновом пиджачке, а по конкурсу прошел первым, экзамены сдал так, что преподаватель долго у него домогался, какой же это педагог знакомил абитуриента с дифференциальными исчислениями. Он и Марию Сергеевну привлек к себе своей одаренностью. Она тоже была талантлива, и ей, не в пример Ковригину, с детства пророчили блестящую будущность. Она родилась в семье коренных русских интеллигентов, многими поколениями связанной с Казанским университетом. Она училась в десятом классе, а мыслила смелее и решительнее своих учителей. Родителям, как это нередко бывает, дочь чем-то напоминала Ковалевскую; с Лобачевским, хотя тот, как и Маша, тоже был казанец, сравнивать ее они все же не осмеливались. Поэтому вся Казань – и школьные учителя, и многие университетские преподаватели с одобрением проводили ее в Москву, именно в Москве ей следовало показать, на что способны казанцы.

На конкурсных испытаниях Машу встретили в Московском университете с таким же недоверием, как и Ковригина; если Ковригин вызывал недоверие своей неуклюжестью и совершенным неуменьем вести себя на людях, Маша была слишком хороша собой, трудно было поверить, будто такая красивая девушка способна целиком отдаться науке. Однако эти опасения рассеялись после первого же экзамена. Их приняли в один и тот же день, на одно и то же отделение. Оба были беспредельно увлечены своей наукой, это их и сблизило, их повлекло друг к другу, как железо к магниту, хотя трудно было сказать, кто из них железо и кто магнит. Впрочем, магнитом скорее был Ковригин, он был наивнее, неподвижнее, замкнутее, кроме того, он дичился решительно всех, кто не был причастен к математике. Маша была разностороннее, образованнее, круг ее интересов был гораздо шире, чем у Ковригина, она любила музыку, стихи, спорт. Ковригин ходил на лыжах лучше Маши, но не понимал, как можно ходить на лыжах не по делу, а просто так, для удовольствия, ради спорта.

Маша говорила товарищам, что Ковригин талантлив, но что его надо шлифовать, мысли его значительны, но он не умеет их высказать, не умеет придать им литературную форму, без которой в наше время трудно добиться признания даже самому большому ученому.

Никто не удивился, когда Маша и Виктор поженились, они хорошо дополняли друг друга. Товарищи прозвали их “супругами Кюри”. Они вместе учились, интересовались одними и теми же проблемами и уже в университете готовились к совместной деятельности. Оба избрали своей специальностью математическую физику, ту сложную и тонкую область науки, где математика граничит с физикой, с той теоретической физикой, которая предопределила многие технические чудеса нашего времени. По окончании университета обоих Ковригиных оставили при кафедре теоретической физики, и это ни у кого не вызвало ни удивления, ни зависти, – кого ж было и оставлять для научной работы, как не Ковригиных!

К тому времени у них появилась Леночка… Не прошло двух лет, как Ковригин защитил кандидатскую диссертацию, защитил не просто успешно, а с большим блеском, от прежней застенчивости в нем не осталось и следа, работу его не только напечатали в одном из самых солидных научных советских журналов, но перевели и опубликовали в Берлине, Лондоне и Париже. Имя молодого ученого стало известно за рубежом. Успеху Ковригина много способствовала его жена, это она изо дня в день шлифовала его стиль, но защита диссертации самой Маши Ковригиной тоже была не за горами.

Ковригин защитил диссертацию в начале 1941 года, свою Маша должна была защитить в июне, в августе они собирались поехать в Ялту, отдохнуть после двух лет напряженного безостановочного труда. Но только-только успела Мария Сергеевна Ковригина защитить диссертацию, началась война. Учебные и научные заведения были тут же эвакуированы из Москвы. На всех научных работников, и в том числе на Виктора Степановича Ковригина, была получена бронь. Но Мария Сергеевна недаром говорила, что ее муж – образец честности и благородства. “Сибирские мужики, – сказал он, – не привыкли отсиживаться в кустах…” Он отказался от брони и ушел на фронт. “Ты, Маша, на меня не обижайся, – сказал он. – Мне бы не хотелось, чтобы мои дети задавали вопросы, на которые неудобно ответить…” Поскольку он был математиком, его направили в артиллерийскую часть. Сперва его назначили командиром орудийного расчета, а позже командиром батареи. “Познакомлюсь лично с берлинскими математиками, докажу им, как они просчитались, и вернусь, – неизменно твердил он в своих письмах. – Мы еще, Машенька, погуляем с тобой в Ялте…” Но погулять в Ялте ему не пришлось, как не пришлось познакомиться с берлинскими коллегами, – в апреле 1945 года Виктор Степанович Ковригин был убит при штурме крепости Кенигсберг.

Сама Мария Сергеевна годы войны провела вместе с Леночкой в Казани. Там жили родные, там легче было устроиться. Но легкость эта была весьма относительная. Ей, правда, удалось устроить Леночку в детский сад, но сама она работала в университете и регулярно дежурила то в детском саду, то в военном госпитале, а в 1942 году, когда все особенно было напряженно и тревожно, в течение чуть ли не целого года ходила работать в ночную смену на оборонный завод, тоже эвакуированный в Казань.

В Казани она и познакомилась с академиком Глазуновым, – в те годы он был еще только членом-корреспондентом, мировая известность пришла к нему спустя несколько лет по окончании войны, когда его работы сделались достоянием широких научных кругов. Но уже и в те годы авторитет Глазунова был очень велик. Это был ученый уже вполне советской формации, сравнительно еще молодой, смелый до дерзости и яростно ненавидевший педантов и начетчиков в науке. Чистый теоретик, он хотел, чтобы из его теоретических заключений еще при его жизни были сделаны практические выводы, – теория, которая не пролагает пути практике, не стоила, по его мнению, ни гроша. Он открыл новые законы акустики, и когда на основе его теоретических умозаключений удалось значительно усовершенствовать радиолокационные приборы, он самолично понесся чуть ли не через всю страну, чтобы присутствовать при их испытании.

Глазунов неустанно интересовался всеми новыми работами в области теоретической физики. Исследования молодых Ковригиных оставили зарубку в его памяти, и, встретив в Казани Марию Сергеевну, он сразу же предложил ей идти работать в одну из своих лабораторий. Направление Глазунова в науке не вполне совпадало с темой, избранной Ковригиными, однако по широте и глубине исследований Глазунов был как бы неким солнцем, вовлекавшим в свою орбиту самых разнообразных спутников.

Несмотря на привлекательность предложения, Мария Сергеевна ответила уклончиво:

– Я должна посоветоваться с мужем, мы работали вместе и после войны вместе собираемся продолжить прерванные исследования. Глазунов ее понял и не стал торопить.

– Разумеется, – согласился он. – Время терпит. Но как только у вас и вашего мужа появится желание поработать вместе со мной, помните, двери моего института для вас распахнуты.

В то время, когда происходил этот разговор, советоваться Марии Сергеевне было уже не с кем – через несколько дней после своего разговора с Глазуновым она получила похоронную. Внешне она приняла смерть мужа довольно спокойно, не плакала на глазах у людей, не бросила работы, – родные ее в разговорах между собой решили, что за четыре года разлуки Маша отвыкла от мужа и, будучи женщиной молодой, красивой, и при этом еще с определенным положением в обществе, вскоре найдет себе человека по душе и выйдет за него замуж. Впрочем, так думали не только родные, а и многие окружающие ее мужчины, но едва лишь один из претендентов на ее руку осмелился высказать свое желание, как тут же услышал такие холодные слова, что сразу утратил всякие надежды – Лучше Виктора Степановича вы для меня быть не сможете, а хуже его мне не нужен никто… Большинство ее знакомых за глаза стали называть Ковригину “сухарем”, “синим чулком” и “айсбергом”, а меньшая часть воображала, будто Мария Сергеевна питает какие-то чувства к Глазунову, они шли в своих предположениях даже дальше, хотя на самом деле для этого не имелось никаких оснований. После смерти мужа Марии Сергеевне советоваться было не с кем, и она послала Глазунову письмо с согласием работать в его институте, который к тому времени уже возвратился в Москву. К моменту, с которого начинается наш рассказ, Мария Сергеевна давно уже имела звание доктора наук, по праву считалась одним из самых доверенных и ближайших сотрудников Глазунова и, несмотря на свою привлекательность и видное общественное положение, жила по-прежнему лишь вдвоем с Леночкой в отдельной квартире неподалеку от университета, в новом Юго-Западном районе Москвы. Леночка к этому времени стала красивой, привлекательной девушкой. Ей только что сровнялся двадцать один год, и она заканчивала третий курс медицинского института. Мать и дочь любили бывать вместе. Их связывали не только родственные отношения, но и дружба, сближало душевное целомудрие, общность интересов, одинаковые взгляды на жизнь и незримое присутствие в их жизни Ковригина. Их даже принимали иногда за сестер, тому способствовала моложавость Марии Сергеевны, хотя характерами они сильно отличались друг от друга.

В характере Марии Сергеевны многое можно было объяснить пережитым ею горем, она была сдержанна, терпелива, немногословна, от нее всегда веяло холодком, но в то же время она была энергична, настойчива, прямолинейна, умела поставить на своем и умела подчинять себе Леночку.

Наоборот, Леночка была очень эмоциональна, порывиста, даже несколько неуравновешенна; общительная и доверчивая, она любила бывать в обществе и почти ко всем людям относилась с нескрываемым дружелюбием. У Марии Сергеевны и Леночки стало обычаем встречаться дома за обедом. К вечеру, часам к шести-семи, они обязательно сходились за столом, это было их любимое время. В тот вечер, с которого начинается наш рассказ, они ели за столом нажаренную Леночкой навагу и вели ничем не примечательный разговор. Мария Сергеевна рассказывала что-то о своих институтских делах, а Леночка тараторила обо всем сразу: о подругах, экзаменах, предстоящем приезде Вана Клиберна, концертах, спорте, Лужниках, прыжках в высоту и о каких-то необыкновенных пирожных… Сидели, по обыкновению, в кухне, которая стараниями обеих женщин была превращена в самый уютный уголок в доме. Здесь стоял крытый белой эмалевой краской буфет, на белых кухонных полках поблескивала зеленой глазурью украинская керамика, окно прикрывали веселые ситцевые занавески, а на столе в синей хрустальной вазе никогда не переводились живые цветы. Мария Сергеевна выжала ломтик лимона на остатки наваги и посмотрела на дочь.

– Мне кажется, ты злоупотребляешь занятиями в бассейне, – неодобрительно сказала она. – На носу экзамены, а ты столько плаваешь…

– Но, мамочка! – перебила ее Леночка. – Ты сама знаешь: в здоровом теле здоровый дух!

Мария Сергеевна покачала головой.

– Я боюсь, как бы этот дух не нахватал на этот раз двоек!

– Но, мамочка! – перебила ее опять Леночка. – Когда же это случалось?.. И тут-то и раздался телефонный звонок, который выбил Ковригиных из размеренной колеи их жизни. Телефонный аппарат находился в комнате Марии Сергеевны.

– Я сейчас, мамочка! – воскликнула Леночка. – Вероятно, это меня!

Она побежала к телефону.

– Слушаю, – сказала она, снимая трубку.

– Вас слушают! – Мне нужно Елену Викторовну Ковригину, – негромко, но четко произнес незнакомый Леночке мужской голос.

– Я вас слушаю, – повторила Леночка. – Я у телефона.

– Я попрошу вас не удивляться и ничего не отвечать, пока вы не выслушаете меня до конца, – продолжал тот же голос. – Дело идет о спокойствии вашей матери. Не говорите ничего, пока не узнаете, в чем дело. Ей угрожают серьезные неприятности, но с вашей помощью она могла бы их избежать. Вы слушаете меня?

– Да-да, – отозвалась Леночка. – Продолжайте…

– Я сослуживец вашей мамы, но сейчас я себя не назову. Не нужно тревожить вашу маму, она ничего не должна знать. Вы не могли бы со мной встретиться?

– Конечно, – сказала Леночка и почему-то смутилась, настолько необычен был этот телефонный разговор. – Но только где?

– Вы не могли бы приехать… – Незнакомец на секунду замолчал, по-видимому, он размышлял, куда бы ее пригласить. – Вы не могли бы приехать… Ну, скажем, в сквер к Большому театру? Поверьте, это очень серьезно. Мы встретимся, и я вам все объясню.

Речь шла о спокойствии, а может быть, и благополучии мамы – Леночка без размышлений согласилась с предложением незнакомца.

– А когда? – нетерпеливо спросила она.

Незнакомец тут же предложил:

– Вы не могли бы приехать сейчас?

– А как я вас узнаю?

– Я сам подойду к вам, – ответил ей таинственный сослуживец Марии Сергеевны.

– Я знаю и вашу маму, и вас.

– Хорошо, – сказала Леночка. – Я сейчас приеду.

– Значит, в сквере у Большого театра, – повторил незнакомец, – Вы будете добираться, вероятно, минут тридцать. Но только не вздумайте что-либо сказать своей маме, вы ее взволнуете и принесете только вред.

– Хорошо, – повторила Леночка. – Я все поняла. Буду у Большого театра через тридцать минут.

Леночка надела в передней пальто и зашла в кухню.

– Кто это звонил? – спросила Мария Сергеевна.

– Один знакомый, – сказала Леночка.

– А куда это ты собралась?

– К нему и собралась, – сказала Леночка. – Мне надо с ним увидеться.

– Что это уж и за знакомый? – удивилась Мария Сергеевна. – Такая скоропалительность!

– Это деловое свидание, – уклончиво отозвалась Леночка, натягивая перчатки.

– А Павлик? – напомнила Мария Сергеевна.

– Что Павлик?

– Вы, кажется, уговаривались пойти в кино?

– Это не обязательно… – Леночка слегка улыбнулась. – Подождет… – Она помахала на прощанье рукой. – Не беспокойся, скоро вернусь!..

И покуда Леночка едет в поезде метро от станции “Университет” до станции “Проспект Маркса”, придется сказать несколько слов о Павлике, поскольку он играет в этом рассказе тоже немаловажную роль. Автор несколько отступил от истины, сказав, что семья Ковригиных состояла всего из двух женщин, – к моменту, с которого начинается наш рассказ, она снова почти что уже состояла из трех человек, и этим третьим был Павел Павлович Успенский, или Павлик, как звали его и сама Леночка, и его будущая теща.

Павлик был несколько наивен, упрям, иногда заносчив и даже грубоват, но тем не менее он сразу же понравился Марии Сергеевне, когда Леночка привела его в дом и представила матери. Наивен и упрям, но не потому, что недалек, а потому, что честен; заносчив и грубоват, но не потому, что самовлюблен, а потому, что убежден в своей правоте… Да, понравился! Ему не хватало, конечно, и жизненного опыта, и осмотрительности – ну а кому хватает их в двадцать семь лет?

У него было открытое лицо с жестковатыми чертами, ясные голубые глаза, смешливые пухлые губы, не утратившие еще какой-то детскости, и пышные, закинутые назад русые волосы.

– Знаете что, Павел Павлович? – сказала ему как-то в начале знакомства Мария Сергеевна. – Если вы действительно хотите дружить с нами всерьез, не торопитесь…

Он понял ее.

– А я и не спешу, – заверил он Марию Сергеевну. – Но у меня к вам тоже просьба. Не надо Павла Павловича, зовите меня просто по имени…

Но больше всего Павлик нравился Марии Сергеевне, пожалуй, тем, что чем-то напоминал Виктора Степановича, – не спорил по мелочам, ни в чем не скрывал своей заинтересованности и хотел нравиться не всем людям на свете, а лишь тем, кто нравился ему самому, – в его характере было много черт, свойственных всякому настоящему мужчине.

Леночка познакомилась с Павликом в институте – она училась на первом, он – на последнем курсе. Впервые они разговорились не то в буфете, не то в коридоре у стенгазеты, они не могли точно вспомнить, где состоялось их знакомство. Влюбленным покровительствовала судьба: Павлика оставили после окончания института в Москве. Сам он ничего не предпринимал, чтобы остаться в столице, он заранее соглашался с любым решением комиссии по распределению выпускников. Но комиссия без каких бы то ни было просьб и ходатайств решила оставить выпускника Успенского в столице. Его дипломная работа о применении изотопов в медицинской диагностике свидетельствовала о том, что он не напрасно посещал клинику профессора Вейсмана. Не так уж много студентов посвящали себя изучению изотопов, и врачу, избравшему такую специальность, следовало поработать в столичных клиниках, чтобы полностью овладеть предметом.

Больница, в которой работал молодой врач и рядом с которой жил, находилась на Красной Пресне. Для того чтобы добраться до Леночки, ему каждый вечер приходилось проделывать длинные концы в трамвае, в троллейбусе и в метро. Времени на это уходило много, и все-таки редкий день проходил без того, чтобы Павлик не навестил Ковригиных.

Однако Леночка как будто не слишком ценила эти усилия, потому что сама не так уж часто появлялась дома много раньше Павлика – собрания, заседания, соревнования, у нее всегда находилось множество уважительных причин, и Мария Сергеевна, коротавшая в таких случаях время с Павликом, иногда упрекала дочь:

– Смотри, отобью у тебя поклонника!

На что Леночка, смеясь, отвечала:

– Пожалуйста, пожалуйста, своей матери я поперек дороги не стану!

Вот об этом-то Павлике и завела речь Мария Сергеевна, когда Леночка внезапно собралась на свидание с каким-то своим знакомым.

Леночка поднялась на площадь Свердлова в то самое время, когда поток московских зрителей устремляется вечером в театры. Она осмотрелась по сторонам и перебежала площадь. Майские сумерки окрашивали здание Большого театра, людей и растения в голубоватые тона. Было прохладно, но все скамейки в сквере были заняты. Леночка подумала, что она правильно поступила, надев пальто. Даже в пальто ей было свежо. Она вглядывалась в прохожих, будто знала, с кем ей предстоит встретиться, поймала себя на мысли, что этого-то она и не знает, растерянно посмотрела вокруг себя, увидела, как на одной из скамеек освободилось место, и поспешила его занять. Она принялась сосредоточенно рассматривать клумбу. Клумба была покрыта только что высаженными в грунт исчерна-синими и темно-лиловыми бархатистыми анютиными глазками. Эти цветы напоминали ночных тропических бабочек. Никто к ней не подходил. “Дурацкий розыгрыш, – подумала она. – Кому это вздумалось подшутить? И так глупо подшутить! Сыграть на моем чувстве к матери…” Она решила подождать еще десять… нет, пятнадцать минут и уйти.

– Елена Викторовна? – неожиданно услышала она над своей головой негромкий, но отчетливый и уже знакомый ей голос.

Она так и не заметила, как он подошел.

Леночка подняла голову. Он стоял перед нею. Она сразу поняла, что это не розыгрыш. Он стоял перед нею, серьезный, внимательный и даже почтительный. Ну не юноша, но, в общем, молодой еще человек, лет тридцати, не больше. В первое мгновение он Леночке не понравился. Она всех людей делила на круглых и квадратных, это было какое-то ее особое, личное определение, придуманное ею еще в детстве. Круглые были хорошие – ласковые, мягкие, мысленно их можно было даже погладить, а плохие квадратные – угловатые, жесткие, неудобные. Сперва появившийся перед ней человек показался ей квадратным, но через минуту она поняла, что он круглый. Он стоял перед Леночкой вытянувшись, точно перед начальством, взгляд его был застенчив и слегка вопросителен. Было видно, что это очень воспитанный человек. Вежливый и ласковый.