Призрачная дорога

Предисловие

Благодаря предыдущему роману Александр Снегирёв выиграл премию «Русский Букер», а в новом романе обыграл самого себя.

Букероносную «Веру» Дмитрий Быков назвал «конспектом романа». Что тогда сказать о новом тексте? Это романа прообраз, завязь, это роман, вспоминающий, чем он был до рождения.

Если «Вера» позволяла говорить о том, что писатель модернизирует большой русский роман, то новый текст показывает наиболее радикальное направление этой модернизации.

Снегирёв ищет новое, отматывая время литературы назад, в архаику.

И это при том, что внешне его роман современно, даже модно прикинут. В нём есть всё, без чего трудно представить текущую литературу.

Семейная травма – действие закручивается вокруг конфликта мужа и жены, не согласных в том, как обойти приговор бездетности. Социальная драма в подсветке психологии – ребёнка, которого есть шанс удочерить, изводят выбором и двойными стандартами родные бабки. Меланхолия внутренней эмиграции – действие разворачивается в деревне недалеко от Москвы, где даже при наплыве гостей неизбежно уединение со своими страхами, проекциями и страстями. Исповедь и компенсаторные механизмы лузера – роман написан от лица писателя, который нарывается на подвиг, сбегая от неудачи, и не находит слов, чтобы прямо поговорить с женой о том, что их мучает. Сатира и вызов – то и дело в романе продёргиваются обмусоленной ниткой образы беженцев и гастарбайтеров, воцерковленных по моде и патриотов на словах, блогерской показухи и самодовольной социофобии.

Но это напряжение актуального времени – подчёркнутое тем, что автор включает нас в своё настоящее, постепенно разворачивая один свой день в деревне от утра к следующему утру, – это выпяченное «здесь и сейчас» становится в романе объектом полемики.

«Почему ты не рассказал правду?» – требовательно обращается к мужу-писателю та, кто в романе под безличным именем Кисонька служит проекцией его реальной жены. Кисонька в романе играет против писателя – тянет одеяло супружеской, общей вроде как жизни на себя, врывается в текст с поправками, куда более существенными, чем у любого редактора. Кисонька перекраивает мир романа – и его жанр: она упорно возвращает писателя к документальной реальности.

Писатель придумывает – Кисонька обдирает образы до фактов. Писатель закручивает сюжет – Кисонька рассказывает, как было на самом деле. Писатель «так видит» – Кисонька просит разуть глаза.

Роман движется за счёт ритма созидания и разрушения, как сам мир, в котором чередования рождения и смерти, роста и убыли, расцвета и угасания бессчетно репетируют акты Творения и Конца, между которыми, будто в подкладку вселенной, завалилась и копошится вся наша жизнь.

В этой ритмичной смене художественных концепций – источник нового эксперимента Александра Снегирёва в жанре романа.

Стоит вспомнить, что его букероносная «Вера» была своего рода вызовом набравшему тогда широкую популярность в литературе жанру большого исторического романа. «Вера» вышла на фоне оглушительного успеха книг о репрессиях, гражданской войне, семейных саг о двадцатом веке. Вышла – и возмутила несоответствием общему ряду: в маленьком романе «Вера» есть следы и саг, и эпопей, и цепь поколений, и великая война, и связь современности с началом прошлого века, и историческая травма, и взаимоисключающие пути России – весь набор модного романа, только свёрнутого в тугую трубу, из которой автор подглядывает за совсем частными травмами своей героини Веры и представителями разных слоёв современного общества, с которыми она, как сама Россия, ищет единственно верный путь – к своему женскому счастью. Роман выглядел ехидной пародией на большой исторический жанр и в то же время опасно глубоким путешествием в подсознание современности, где коллективная память так же спутана, причудлива и тревожна, как повествование Снегирёва.

Новый роман выходит на фоне нарастающей востребованности документальных свидетельств о личных и социальных травмах. Стоит ли говорить, как угловато, вертляво и шутовски встраивается он в этот новый ряд актуальной литературы и как опасно порой замирает на самом краю пародийной исповеди?

Документальность – это рассказ об опыте, неотъемлемом и неповторимом, как имя. Это сага о том, что, в силу личного переживания, стало принадлежностью конкретно этого человека. Это попытка поделиться тем, чем на самом деле поделиться нельзя.

Лев Толстой говорил, что, возьмись он ответить на вопрос, о чём его роман, ему пришлось бы написать его целиком заново.

Так и понять документальное свидетельство по-настоящему возможно, только пережив его лично и заново.

Жизнь и литература не поддаются окончательной интерпретации.

Вот почему в документальной прозе жить – значит сталкиваться с достоверным и неизбежным. А в романе Снегирёва жить – значит попытаться забуриться в почву и натолкнуться на слежавшиеся презервативы.

Резиновая земля – отличная аллегория жизни, которая выдает ответы не по запросу.

Вспоминается камень, который, как сказано в Евангелии, человек никогда не предложит сыну, попросившему хлеб.

Кисонька требует от писателя напитать публику хлебом документального свидетельства. Но он во всем пережитом чувствует привкус резины, фейка, самообмана.

Что литература – лучшее средство терапии травмы, известно давно. Однако в новом романе Снегирёва литература становится антропологическим законом.

Человек литературен по природе – потому что не может не вжевывать резину в почву опыта.

В этом его уязвимость перед жизнью, которую он никогда не видит такой, как есть. Но и власть над ней.

Литература – способ отступить, переиграть и навязать жизни свои правила.

Неслучайно рассказчик в воображении охотно включается в полуисторическое-полумаскарадное шествие наполеоновской армии, отступающей из Москвы по дороге от ближайшего «Ашана» к его деревенскому дому.

Отступление в романе – больше, чем метафора. Это художественная стратегия торжества над фактами.

Пришла пора вспомнить произведение, с которым новый роман Снегирёва незримо связан. Его ранний роман «Нефтяная Венера», в сердце которого – тоже история семейной травмы. Этот ранний роман совсем другой, чем новый, сейчашний. Он полон сухих наблюдений за собой, суровых фактов жизни, необратимых выборов, столкновений, предательств, сокрытий. В отличие от нового романа, ранний – отчаянный, утыкающийся в неизбежность. Читая его, чувствуешь достоверность пережитого на сто процентов.

Но вот я перечитала его теперь, в свете новой вещи – и что же? Да, моя включённость в острые переживания и стыдные мысли героя, мечтающего освободиться от свалившейся на него ответственности за больного и плохо социализируемого сына, заработала снова. Но поверх неё, будто шипящей волной перекиси по кровящему порезу, – чудесное, лёгкое, утоляющее, отпускающее с миром чувство игры. Только сейчас я поняла: тот болючий и достоверно захватывающий роман – на сто процентов фантазия. Писатель Снегирёв смог передать мне достоверные переживания, не раскрывая действительно пережитого.

Писатель – он такой. Никогда не обнажается до конца, остаётся загадкой.

Но такая же загадка в новом романе Снегирёва – любой человек. Вечно ищущий путь отступления от судьбы и выпадающий из своего сейчас в то всегдашнее, спасительное, игровое, чудесное пространство, которое мы называем немного скучным словом «культура».

Человек сам – литература. Писатель себя. Созидатель, соревнующийся с силами разрушения.

Новый роман Александра Снегирёва – о том, как раскочегарить в себе творящую энергию. И быть готовым пересоздать мир после разрушающей встречи с самим собой.

Александр Снегирёв написал не исповедь, не сатиру, не семейную драму, не монолог-doc – хотя всем этим жанрам находится место в его новой книге.

Он написал роман-обряд.

Это не магический реализм, а реальность магии.

Это жанр-действо, в котором конкретное «здесь и сейчас» вытесняется вечным, всегдашним, а люди выступают под бирочными именами: богиня, плотник, печник, сосед, сиротка, бабки, Кисонька.

Это замыкание времени в магический круг, где точка смычки – мистическая встреча с тем, кто только на первый взгляд кажется рассказчику незнакомцем.

И растяжение пространства, обрастающего карманами подземелий, сараев, мерцающих комнат, срабатывающих как лаз для инициации, куда рассказчик попадает будто мальчиком, не знающим себя и своих сил, а выходит, как признаёт хотя бы одна из вечно предающих его женщин, «другим человеком».

Это проза базовых ритмов и сущностных рифм, когда явления повседневной жизни притягиваются друг к другу, как женское к мужскому.

Это танец поворота, в котором дом кружится вокруг хозяина, благодетель – вокруг сиротки, соперники – вокруг верной жены, сладости жизни – вокруг случайной смерти, вдохновение вокруг утраты.

Редкий пример писательского шаманизма, возвращающего литературе её доисторический смысл – ритуала, в круге которого смыкаются точки выхода и входа, смерти и зачатия, горя и надежды, слова и жизни.

Валерия Пустовая

Пролог

Перекладина прогнулась под ногой.

Его шатнуло назад и вниз.

Мгновенный ужас бултыхнулся в нём.

Трап, идущий по крутому скату крыши, оказался дохловат.

Он сам купил железные уголки для перекладин, и эти уголки теперь норовили обломиться.

Всему причиной – желание заинтересовать, понравиться.

Потому и начал с напряжённой сцены.

Да ещё и пишет о себе в третьем лице.

Чтоб в жанре.

Типа, как Хичкок завещал: землетрясение на Манхэттене и – по нарастающей.

Поди обеспечь эту нарастающую!

Cтупеньки хилые, а дальше что?

Ненадолго же меня хватило. Срываюсь на третьем абзаце.

Не могу притворяться.

Ясно же, что он – это я.

Я купил злосчастные уголки, и подгибаются они под моим весьма умеренным весом.

Да, я пытаюсь привлечь внимание.

Да, я люблю, когда меня хвалят.

Меня раньше часто хвалили: хорошо покушал, хорошо покакал.

Хороший мальчик.

И то и другое я и теперь делаю безупречно.

Достиг совершенства.

Но никто меня больше за это не хвалит. Вот и вынужден изощряться.

Куда я лезу?

На крышу собственного дома.

Всё потому, что Кисонька решила, будто печная труба не в порядке.

Была гроза.

Мы сидели в гостиной.

Раздались грохот и треск.

Мелькнула яркая вспышка.

Электричество погасло.

И тотчас вспыхнуло.

Кисонька утверждает, что это была молния.

Даже целых две: одна ударила в трубу, другая влетела в гостиную.

Шаровая молния влетела в гостиную неизвестно каким образом.

Окна закрыты, двери заперты, а молния влетела.

Или возникла сама собой.

Дочитав до этого места, Кисонька возмутилась: как же так, совершенно проигнорирована шаровая молния, а она, между прочим, летала по нашей гостиной.

Очень по-мужски: яркое символическое явление пропустил, зато своего персонажа, то есть себя, с первой строки вознёс, с первой строки.

Если слушать Кисоньку, дело было так.

Молния искрится и трещит, а мы смотрим на неё, застывшие, не в силах произнести ни слова.

Молния полетала по гостиной, поводила жалом, как любопытная сплетница, ничего, к счастью, не воспламенила и юркнула в камин.

И в дымоходе взорвалась.

Бабах, и только облако из топки плюс запах озона.

Реальность раскололась.

То ли одна молния расщепила её, то ли целых две.

То ли одна и две одновременно, то ли вовсе не было никакой молнии.

Для осмотра трубы Кисонька пригласила печника.

Заодно пускай камин переделает.

Камин давно дымит, а теперь ещё молния.

Печник прибыл, заселился, разобрал камин, развёл грязь, а до трубы всё никак не мог добраться.

Вот я и решил взять дело в свои руки.

Приставил к стене раздвижную лестницу.

Крепко в неё вцепился, чтоб не шелохнулась, пока печник будет преодолевать два этажа до самой крыши.

Печник принялся карабкаться, лестница скрипела и не думала двигаться – печник очень грузный.

Недаром он откладывал восхождение.

С таким-то весом.

Едва печник ступил на первую перекладину трапа, идущего по скату крыши, злосчастные уголки согнулись и стало ясно: дальнейший подъём невозможен.

Печник и раньше не был худосочным, а женитьба это только усугубила.

Жена у печника замечательная.

Но постоянно готовит.

И всё с изыском.

У неё даже есть домашняя коптильня.

Мультиварка,

яйцеварка,

кофеварка,

аэрогриль,

агрегатик для изготовления колбасок,

хлебопечка и коптильня.

Не считая духовки, микроволновки, соковыжималки, миксера и ещё какой-то херни.

Недавно она приезжала навестить печника и рассказала, что в домашней коптильне предусмотрена ёмкость для жирка.

Мяско коптится, жирок стекает.

Жирок.

Я мысленно поблагодарил судьбу за то, что у Кисоньки нет склонности к копчению.

Возможно, однако, я ошибаюсь.

Возможно, Кисонька тайно вожделеет коптильню.

Листает по ночам каталоги, перебирает украдкой ольховую щепу, придающую копчёностям неповторимый аромат, посещает специализированные магазины, гладит сверкающие корпуса, забирается пальчиком в отверстие для стока жирка.

Жирок, жирок, жирок.

А что, если Кисонька, чего доброго, давно в секрете от меня сняла уютную квартирку и там коптит?

Что если…

…страшно представить…

Кисонька завела шашни с каким-нибудь обладателем домашней коптильни?

Посещает его тайно.

Cмотрит в истоме, как на вертеле крутятся куски плоти.

Шипят и оплывают пресловутым жирком.

Смотрит, любуется и, нет-нет, макнёт пальчик в жирок и оближет.

Печник попробовал ногой подгибающуюся перекладину и покачал бородой.

Пришлось мне лезть на крышу самому.

На этот раз лестницу держал печник.

Не держал, а просто привалился.

До крыши я добрался мгновенно.

Cловно матрос по вантам.

По крайней мере, мне так показалось.

До крыши добрался, а дальше началось – перекладины прогибались и подо мной тоже.

Выходит, дело не в тучности печника.

И не в коптильне.

А в моей

жад-

нос-

ти.

Следовало брать уголки подороже и покрепче.

Оставалось победить силу притяжения скоростью.

Стремительно перебирая всеми четырьмя конечностями, как мультипликационный кот, я преодолел рискованное расстояние и благополучно достиг трубы.

Труба в полном порядке.

Аккуратная кладка, жестяной колпак.

Почувствовав себя героем, который имеет право на отдых, я решил осмотреться.

Обозрение с крыши не похоже на вид из окон: с крыши оно широкоугольное и головокружительное.

Мне даже показалось, что я вроде как лечу, настолько всё вокруг было неограниченно.

Поляна перед фасадом далеко внизу, вершины деревьев вровень.

Поразила не высота моего теперешнего положения, а то, что я вынырнул на поверхность леса, оказался на уровне его верхушек.

По дороге, идущей неподалёку, в обоих направлениях беззвучно сновали автомобили.

Я давно обратил внимание на этот необычный факт:

дорога рядом, а её не слыхать.

Таинственное явление.

Из-за этого у меня к дороге особое отношение; вроде как она не дорога, а мираж.

А вон и сосед.

Такой маленький отсюда.

У соседа ларёк.

Ассортимент лаконичный:

консервы, алкашка, мороженое.

Плюс саженцы весной и летом.

Плюс контрафактная стеклоомывательная жидкость зимой.

Помимо ларька, у соседа жена.

Когда он уезжает подавать жалобы (он очень любит жаловаться), жена принимает поставщиков и болтает с продавщицей.

А иногда с рыжим мотоциклистом.

Я видел, как она на него смотрит.

Вот где и молнии, и все мыслимые атмосферные явления.

Когда жена уезжает к доктору, ставить пиявок, или на курорт, или куда там она уезжает, сосед вызывает проститутку.

Очень похожую на жену, только новее.

В остальное время он интересуется историей.

Как-то раз я шёл мимо пруда – на скамейке сосед.

Забыл сказать, у нас тут ещё овальный пруд.

На зеркало в туалете похож.

А за прудом уже дорога.

Короче, сидит сосед на скамейке, в одной руке бутылка водки, в другой – стаканчик пива.

Сидит, и про историю с экрана читает.

И отхлёбывает то из горлышка, то из стаканчика.

– Надо знать свою историю, – сказал сосед, протягивая мне бутылку.

– Спасибо, рановато, – ответил я.

– Надо знать историю, – повторил сосед.

– У меня с утра в боку ноет, – сказал я.

– Тогда без запивки, – строго сказал сосед и отодвинул стаканчик.

Я вздохнул, глотнул и потянулся к пиву.

Без пива нельзя.

– Вот ты знал, что по нашей дороге сам Наполеон из Москвы отступал? – спросил сосед, наблюдая, как гримаса страдания на моём лице с каждым глотком сменяется благостью.

– Из города он вышел возле АШАНА, – сосед махнул рукой в сторону Калужского шоссе. – Но Кутузов вынудил его сменить направление, тут-то наша дорога ему и подвернулась.

Сидя на крыше, я вспоминал, как мы с соседом смотрели на дорогу и вся Великая Армия двигалась перед нами.

В четыре ряда.

Впереди император на белом коне.

Позади него свита со страусиными перьями.

Следом гвардия: на головах, вместо медвежьих шапок, тюрбаны из пёстрых платков,

на плечах боярские наряды из допетровских сундуков, на пальцах кольца из малахитовых шкатулок.

Любой величественный поход оборачивается грабежом.

Любой грабёж – маскарадом.

В ранцах часы тик-так, проложенный тканями фарфор звяк-звяк, ювелирка по карманам бряк-бряк.

Скоро они станут избавляться от ноши.

Коней съедят, а на себе тащить тяжко.

Cейчас по обочинам – сигаретные пачки и целлофан, а двести лет назад – канделябры и книги.

По пути из Москвы в Европу можно было неплохо подтянуть знание, к примеру, французской философии.

Поднимаешь Руссо,

прочитываешь,

бросаешь,

поднимаешь Вольтера,

листаешь,

бросаешь.

Трудно угадать, когда и как получишь дополнительное образование.

Разве, проходя мимо нас с соседом, могли они представить, какой печальный поход им предстоит?

Разве могли они представить, что скоро начнут пить кровь своих боевых четвероногих друзей?

Вороных, гнедых, буланых?

И лица их будут перемазаны кровью вороных, гнедых и буланых. А потом они этих вороных, гнедых и буланых сожрут, друг за друга возьмутся.

Разве таким они представляли ближайшее своё будущее?

А более отдалённые перспективы и вовсе были от них скрыты.

Например, то, что их ноги, конские копыта, колёса повозок и орудийных лафетов месят грязь неподалёку от места, где спустя почти сто пятнадцать лет,

в июне тысяча девятьсот двадцать восьмого года,

состоится

шестой

съезд

коммунистической

партии

Китая?

Единственный, проведённый за пределами Поднебесной.

Съезд прошёл вон в той усадьбе за водокачкой.

Присутствовало более ста кандидатов.

Они сформулировали основные задачи предстоящей китайской революции.

Среди почётных гостей был Бухарин.

Спустя девять лет он писал Сталину из тюрьмы:

«У меня сердце обливается горячей струёю крови,

когда я подумаю,

что ты

можешь верить в мои преступления

и

в глубине души сам думаешь,

что я

во всех

ужасах

действительно

виновен».

Струя крови…

Интересно, когда солдаты отступающей Великой Армии перерезали коням вены, кровь текла ручейком или хлестала струёй? Голодные присасывались к ранкам или подставляли рты под фонтанчики?

Интересно, что бы я сам писал другу и соратнику, если бы по его приказу меня приговорили к смерти?

Я бы пожелал ему счастья. Это ж каким грустным надо быть, чтобы забавляться казнями товарищей!

Ещё несколько лет назад усадебный дом был разгорожен на убогие жилища.

Провалившийся пол, кособокая лестница, облезлые стены.

Теперь усадьба – сущее загляденье.

Правительственным распоряжением её передали китайцам, те высадили газон, а дом отделали до неузнаваемости.

На балконах красные бумажные фонари, на крыше шпиль.

По периметру решётка, у ворот табличка с иероглифами, очень похожими на те, что на банках тушёнки «Великая стена».

У китайцев на все случаи жизни одни иероглифы, одно название и одно мировоззрение – «Великая стена».

Дочитав до этого места, Кисонька снова возмутилась.

– Надоела история, хватит уже.

Давай уже чего-нибудь свежего.

Увидь уже что-нибудь кроме занудства.

Увидь то, что можно увидеть и чего нельзя.

Например, как сосед подглядывает через забор за богиней, которая загорает с голыми сиськами, или как я трахаюсь с плотником.

– Но здесь ещё ни слова нет про богиню и плотника, – возразил я. – Они ещё не существуют.

– Не существуют? – Кисонька сделала такие глаза, какие делают взрослые, услышав от детей наивное утверждение. – Если ты про них не написал, это не значит, что они не существуют. У тебя полный дом людей, а ты копошишься в старье.

– Если ты собираешься трахаться с плотником, я вообще его вычеркну, – твёрдо сказал я, мысленно вернулся на крышу и снова стал многозначительно вглядываться в даль.

На повороте дороги заработал копёр – машина, забивающая сваи.

Копёр принялся мерно долбить – идёт строительство развязки.

Рядом с ларьком урчит жёлтый экскаватор.

Сосед разравнивает площадку на опушке.

Там, где у него обычно саженцы.

Его подручные выкопали крупномеры и отволокли в сторону, вытащили из ларька холодильники.

Товары вывезли вчера.

Позавчера отковыряли и сложили на обочине тротуарную плитку.

Дорога взбунтовалась.

Тихий просёлок между деревнями, принявший на себя однажды сотни тысяч ног и копыт, не пропускавший с тех пор ничего серьёзнее грузовиков с пиломатериалами для дач, вдруг заявил о себе.

Надоело дороге быть тонкой чёрточкой на карте, захотелось сольного проекта, захотелось стать шоссе с индивидуальным номером.

Напитавшись растущими потребностями новых жилых кварталов, дорога раздулась, как прожорливый питон.

И придавила соседский участок.

Землю под ларьком изъяли. Велели переезжать в сторону, туда, где саженцы.

И вот экскаватор равняет борозды с прикопанными деревцами. Крупномеры сберегли, а мелочь поленились.

Поставив ногу на хилую перекладину, я что-то заметил.

Блестит. Подполз – монета.

Два крыла, две лапы, две башки.

И другие чеканные красивости с обратной стороны.

И тяжёленькая.

Ай да находка, сороки, что ли, обронили?

Сунул в карман, поставил на лесенку обе ноги, гляжу – череп.

C крупную сливу.

Лежит в жёлобе кровельного покрытия.

Я взял череп.

Челюсть с остренькими клыками забавно щёлкает.

Я устроил сам себе кукольный театр – цапнул сам себя за палец.

На пальце выступила красная капля.

Выдавил для дезинфекции, а глаз оторвать не могу.

Капля мерцает и притягивает.

И тут у меня закружилась голова.

От вида крови.

Реально замутило.

Как бы не кувырнуться.

Совершенно незапланированная тема.

Упал с крыши от вида капли крови на собственном пальце.

А кровь откуда?

Сам себя укусил крысиным черепком.

Величественная смерть, что и говорить.

Нет уж, у меня ещё вся книжка впереди.

Я крепко схватился за лесенку, прижался к ней, зажмурился.

Копёр забивает сваи уже не на повороте, а внутри меня.

Стучит гулко, с низкими басами, и весь окружающий мир долбит в такт.

Лес,

дома,

заборы,

колокольня

и колокольчики.

Плюс дачные кооперативы.

Плюс сельскохозяйственные угодья.

Плюс участки под ИЖС.

Плюс колодцы-скважины.

И растревоженные сваями мертвецы вторят из-под земли.

Стук начал удаляться и вернулся на стройплощадку.

Я растёр кровь по ладони, положил черепок на место и пополз вниз.

Глава 1

Спускаясь, я наступил на голову печника, который залип в телефоне.

Голова оказалась покатой и скользкой, такой же ненадёжной, как и перекладины лесенки.

Вернувшись на твёрдую почву, я взял лопату и поспешил туда, где сосед орудовал на экскаваторе.

Экскаватор многое успел: вместо борозд с нераспроданными деревцами теперь плоскость, им изъезженная.