Такое долгое странствие
Но все знали, что война с Китаем заморозила сердце Джавахарлала Неру, а потом и разбила его. Он так и не оправился от того, что воспринял как предательство со стороны Джоу Эньлая. Обожаемый всей страной Пандит джи[14], «дядя Неру» всех индийских детей, непоколебимый гуманист, великий провидец ожесточился и озлобился. С тех пор он не терпел никакой критики и не слушал ничьих советов. Навсегда утратив вкус к философии и мечтательству, он погрузился в политические дрязги и международные интриги, а также стал давать волю своему тираническому характеру и раздражительности, признаки которых проявлялись порой еще до войны с Китаем. Все знали о его вражде с зятем, который был вечной «занозой» в его политической деятельности. Неру не мог простить Ферозу Ганди того, что он выставил напоказ скандалы в правительстве; ему больше не нужны были защитники угнетенных и борцы за дело бедных, хотя сам он когда-то играл эти роли с огромным удовольствием и невероятным успехом. Теперь он стал одержим только тем, чтобы сделать свою дорогую дочь Индиру – единственного, по его словам, человека, который его искренне любил, Индиру, которая даже бросила своего никчемного мужа, чтобы быть с отцом, – премьер-министром после своей смерти. Эта маниакальная одержимость терзала его днями и ночами, которые предательство Джоу Эньлая отравило и сделало беспросветными навечно, – в отличие от городов, в которые свет вернулся после разрешения конфликта, когда люди сняли затемнение с окон и дверей.
Густад, впрочем, затемнение в своей квартире не снял, сославшись на то, что при нем дети лучше спят. Дильнаваз это казалось смешным, но спорить она не стала, поскольку у Густада тогда только что в доме для престарелых умер отец. Может быть, темнота успокаивает его расшатанные после недавно случившейся утраты нервы, думала она.
– Когда будешь готов, тогда и снимешь черную бумагу, баба́[15]. У меня и в мыслях нет заставлять тебя, – сказала она, однако регулярно проводила осмотр: бумага собирала пыль, и ее трудно было чистить, она была идеальным местом для пауков, чтобы плести свои паутины, и служила отличным укрытием для тараканьих кладок, а кроме того, придавала дому мрачный и гнетущий вид.
Проходили недели, месяцы, а бумага все сдерживала доступ в квартиру любых форм света – что земного, что небесного.
– В такой обстановке кажется, что утро никогда не наступит, – жаловалась Дильнаваз. Постепенно она изобретала все новые способы борьбы с пылью, паутиной и домашними насекомыми. Семья привыкла жить при тусклом свете, словно затемнение продолжалось. Иногда, однако, когда Дильнаваз особенно доставали повседневные заботы, черная бумага становилась мишенью ее раздражения.
– Чудесно! Сын собирает бабочек и мотыльков, отец – пауков и тараканов. Скоро Ходадад-билдинг превратится в один большой музей насекомых.
Но спустя три года Пакистан совершил нападение с целью откусить кусок Кашмира, как это было сразу после Раздела[16], и затемнение снова оказалось востребованным. Густад не преминул торжествующе указать ей на мудрость своего решения.
III
Покинув спящих детей, он вернулся, чтобы дочитать газету. Для молитвы было еще рано: свет пока не забрезжил на горизонте. Проследовав за Дильнаваз на кухню, он стал читать ей газетные заголовки: «Разгул террора в Восточном Пакистане»…
– Подожди, пока я наполню бак, – попросила она, поскольку из-за шума текущей под напором воды ничего не слышала. Сегодня напор был слабым, и потребовалось больше времени, чтобы заполнить бак. «Интересно почему?» – подумала она, простирывая батистовый лоскут, через который процеживала воду в сосуд, где хранилась дневная доля питьевой воды. Шлепнув мокрую тряпочку на горлышко глиняного кувшина, она расправила ее и ловко продавила посередине пальцами, чтобы образовалась воронка.
– Тут пишут, что «Авами Лиг»[17] провозгласила образование Республики Бангладеш, – продолжил Густад, когда Дильнаваз закрутила кран. – А я говорил коллегам в столовой во время обеда, что именно это и произойдет. Они утверждали, что генерал Яхья[18] позволит шейху Муджибуру Рахману[19] сформировать правительство. Пусть мне отсекут правую руку, сказал я тогда, если эти фанатики и диктаторы с уважением отнесутся к результатам голосования.
– И что теперь будет?
Он проигнорировал ее вопрос, продолжив про себя читать о бенгальских беженцах, хлынувших через границу и рассказывавших о терроре и зверствах, пытках, увечьях и убийствах; о рвах, заполненных трупами женщин с отрезанными грудями, о младенцах, насаженных на штыки, о разбросанных повсюду обгоревших телах, о деревнях, полностью стертых с лица земли.
Глиняный кувшин наполнился до краев. Дильнаваз отмерила шесть капель темно-лилового раствора. Ее не переставало тревожить то, что они не кипятят питьевую воду. Но Густад говорил, что процеживания и добавления марганцовки достаточно для обезвреживания. Она выжала намокший подол своей вылинявшей ночной рубашки с цветочным рисунком. От усилий на ее слишком быстро стареющих руках вздулись синие вены. Крышка на чайнике подпрыгивала и дребезжала.
– Интересно, что бы сказал об этом майор Билимория? – заметила она, засыпая в чайник три ложки «Брук Бонда». Шумное бурление чайника перешло в тихое бормотание. Она не любила заваривать чай прямо в чайнике, но английский темно-коричневый заварной чайник, который служил им двадцать лет, треснул. Износившийся чайный чехол, из которого сыпалась заплесневевшая набивка, тоже надо бы было заменить.
– Майор Билимория? Сказал бы – о чем? – Не заподозрила ли она что-нибудь насчет спрятанного письма, подумал Густад, стараясь сохранить равнодушный тон.
– Насчет этих беспорядков в Пакистане. Люди говорят, что будет война. У него, с его военным прошлым, могла бы быть внутренняя информация.
Майор Билимория жил в Ходадад-билдинге почти столько же, сколько Ноблы. Густад всегда ставил его в пример своим сыновьям, требуя, чтобы они ровно держали спину при ходьбе, втягивая живот и выпячивая грудь, как «дядя майор». Отставной майор любил потчевать Сохраба и Дариуша историями о своих героических армейских днях и участии в битвах. В глазах его юных слушателей эти истории мгновенно обретали статус легенд, героем которых был их дядя майор: легенд про трусливых пакистанцев, которые, поджав хвосты, бежали в 1948 году от столкновения с индийскими солдатами в Кашмире, или о разгроме наводивших на всех ужас воинственных племен с северо-западной границы, являвшихся бичом могущественной английской армии во времена империи. Для этих диких и свирепых племен, рассказывал дядя майор, сражаться и убивать было все равно, что играть в любимую игру. Спущенные с цепи пакистанцами, они напивались пьяными и начинали громить первую попавшуюся на их пути деревню, вместо того чтобы двигаться вперед и атаковать столицу. Проходило немало часов, пока они рубили мирных жителей и рыскали от одного дома к другому в поисках денег, драгоценностей и женщин. И пока они предавались этим своим «забавам», продолжал дядя майор, у индийской армии образовалось время дождаться подкрепления. Битва была выиграна, опасность для Кашмира миновала. Тут дети издавали вздох облегчения и начинали аплодировать. Его истории – о переходе через перевал Банихал, о битве за Барамулу, об осаде Шринагара – были такими захватывающими, что Густад и Дильнаваз сами слушали их как завороженные.
А в прошлом году майор Билимория исчез из Ходадад-билдинга. Пропал, никому не сказав ни слова, и никто не знал куда. Вскоре после этого приехал грузовик, у водителя был ключ от его квартиры и приказ забрать его вещи.
На задней части грузовика краской, буквами со множеством завитков, было написано: «Надейся на Бога, но сигналь при обгоне». На вопросы соседей ни водитель, ни его помощник ничего сообщить не могли, кроме: «Humko kuch nahin maaloom»[20].
Внезапный отъезд майора ранил Густада Нобла больнее, чем он позволял себе показать. Всю глубину его боли понимала только Дильнаваз.
– Вот так, без всяких объяснений уехать, после того как мы столько лет были добрыми соседями, это бесстыдно. Чертовски дурной поступок! – единственное, что он сказал по этому поводу.
Но, хотя Густад и не хотел этого признавать, Джимми Билимория был для него больше чем соседом. Самое меньшее – любимым братом. Почти членом семьи, вторым отцом его детей. Густад подумывал о том, чтобы назначить его их опекуном в завещании на случай, если что-то непредвиденное случится с ним и Дильнаваз. Даже спустя год после исчезновения майора он не мог думать о нем без сердечной боли. Лучше бы Дильнаваз не произносила его имени. Достаточно было и того письма, при воспоминании о котором у него вскипала кровь.
Стараясь сохранить видимость невозмутимости, он переборщил с сарказмом:
– Откуда мне знать, что подумал бы Джимми о пакистанских событиях? Он ведь не оставил нам своего нового адреса, не так ли? А то можно было бы написать ему и поинтересоваться его экспертным мнением.
– Ты все еще расстроен, – сказала Дильнаваз. – А я все равно думаю, что без веской причины он бы вот так не исчез. Он был хорошим человеком. Когда-нибудь мы узнаем, что случилось.
Она задумчиво кивнула, помешивая чай в алюминиевом чайнике. Цвет чая стал таким, как нужно, и она налила две чашки. Из ледника достала остатки вчерашнего молока: бхайя еще не приходил, но им на двоих хватило. Густад налил чаю в блюдце и подул. Он как раз закончил читать газету, как подошло время молитвы, поэтому он подхватил свою черную бархатную шапочку и вышел во двор. В кроне одинокого дерева бодро чирикали воробьи.
Когда в середине его молельного обряда где-то заговорило радио, сначала на хинди, потом, вперемешку с ним, Всемирная служба Би-би-си, оно ничуть не отвлекло его, потому что он уже знал все новости.
IV
Новостная программа индийского радио закончилась, и после колокольчиков последовал блок рекламы: масла «Амул» («…исключительно маслянистое и аппетитное»), мыла для хамама, крема для обуви «Цветок вишни»… Другой приемник, настроенный на трескучую волну Би-би-си, выключили.
Закончив первый круг опоясываний своим кушти и с удовлетворением убедившись, что оба конца пояса имеют одинаковую длину, он поднял, потом опустил плечи, чтобы судра[21] удобно уселась на нем: от этого движения рубашка чуть выбивалась из-под пояса и переставала обтягивать живот, ему это нравилось. При этом он почувствовал холодок в пояснице, напомнивший о прорехе. В большинстве его судр имелись дырки, и Дильнаваз постоянно ворчала, что опять надо ставить заплатку, хотя это совершенно бесполезно: не успеешь залатать одну дыру, как появляется другая. На это Густад обычно просил ее не волноваться. «Небольшая вентиляция не помешает», – со смехом говорил он, отшучиваясь от их стесненных обстоятельств.
Обратив лицо к небу и закрыв глаза, он начал молча, лишь шевеля губами, читать молитву Сарошу[22], когда обычные бытовые шумы дома потонули в реве дизельного мотора. Грузовик? Несколько секунд мотор работал на холостом ходу, и Густад с трудом поборол искушение обернуться и посмотреть. Ничто не вызывало в нем большего неудовольствия, чем помехи в его утренней молитве. Невоспитанность, вот что это такое. Он же не обрывает грубо разговор с другим человеческим существом, так почему он должен обрывать свой разговор с Великим Отцом Ормуздом?[23] Тем более сегодня, когда у него есть особый повод возблагодарить его – за поступление Сохраба в ИТИ, которое, словно по мановению волшебной палочки, враз окупило все его усилия и тяготы.
Ревевший грузовик уехал, оставив после себя облако дизельного выхлопа, долго еще висевшее над воротами. Постепенно утренний воздух наполнялся едкими запахами. Густад сморщил нос и продолжил свою молитву.
К моменту ее завершения он уже начисто забыл о грузовике и направился к двум кустам на крохотном лоскутке пыльной земли под его окном, напротив черной каменной стены, чтобы привычно уделить несколько минут своему ежедневному садоводству. В ветвях запутались обрывки бумаги. Каждое утро он ухаживал за обоими своим растениями, хотя сам посадил только розовый куст, мятный однажды пророс сам собой. Зная, что это сорняк, Густад чуть было не вырвал его, но мисс Кутпитья, увидев это с верхнего балкона, поспешила разъяснить ему полезные медицинские свойства этого конкретного вида мяты.
– Это очень редкий вид, очень редкий! – крикнула она. – Его аромат регулирует кровяное давление!
Оказалось, что крохотные белые двугубые цветочки, растущие соцветиями-колосками, содержат семена. Если вымочить их в воде и проглотить, они могут вылечить от многих болезней живота. Поэтому Дильнаваз настояла, чтобы он оставил мятный куст и хоть этим – за неимением ничего другого – доставил удовольствие старушке. Весть об открытии нового чудодейственного лекарства распространилась быстро, и люди, останавливаясь возле куста, просили дать им несколько листочков или немного магических семян. Этот ежедневный спрос сдерживал буйный рост куста, в противном случае угрожавшего забить розу с ее нежными цветками, которые приносили Густаду несказанную радость.
Он убрал с мяты обрывки бумаги, целлофановые конфетные обертки, палочку от мороженого «Квалити»[24] и, перейдя к своему любимому кусту, усеянному розовыми цветами, собрал опавшие лепестки. Горшок, в котором рос куст, был примотан к столбцу лестничной площадки толстой проволокой, обвивавшей его несколькими замысловатыми петлями и закрученной хитроумными узлами, – злодею, который вознамерился бы украсть его, понадобился бы не один час на их распутывание. В этот момент от ворот снова потянуло дизельным дымом, и, подойдя, Густад увидел приклеенное к столбу объявление. Блестящая масляная лужица указывала место, где останавливался автомобиль. Официальный документ, спущенный муниципалитетом, пучился от попавших под него воздушных пузырьков и комков клея. Прочитав его, Густад произвел в уме кое-какие подсчеты. Эти чертовы ублюдки совсем с катушек съехали. Зачем нужно расширять здесь дорогу? Он поспешно измерил расстояние шагами. Двор сузится больше чем на половину нынешней своей площади, и черная каменная стена нависнет непосредственно над окнами жильцов нижнего этажа. Дом станет больше похож на тюремный лагерь, чем на человеческое жилье, они окажутся запертыми в клетке, как куры в курятнике или овцы в загоне, а дорожные и уличные шумы будут врываться прямо в окна. Не говоря уж о мухах, москитах и чудовищной вони – ведь бессовестные люди давно привыкли использовать окружавшую дом стену в качестве общественного уличного туалета, особенно поздно вечером.
Впрочем, пока это лишь планы, ничего из них не выйдет. Разумеется, владелец дома не отдаст половину своего двора за «честную рыночную цену», которую предлагал муниципалитет. В нынешние времена трудно сыскать что-нибудь более бесчестное, чем правительственная «честная рыночная цена». Владелец, конечно же, обратится в суд.
Возвращаясь через двор домой, он не переставал ощущать резкий запах дизельного выхлопа. Он напомнил ему о том дне, девять лет назад, когда с ним произошел несчастный случай: тогда в воздухе тоже стоял этот тяжелый запах, не рассеивавшийся все то время, что он, со сломанным бедром, лежал на проезжей части, на пути у мчащихся прямо на него автомобилей. Сморщив нос, Густад подумал: хоть бы ветер переменил направление. Когда он входил в квартиру, нога, та, на которую он хромал, начала немного болеть.
Глава вторая
I
Дильнаваз твердо решила, что не будет помогать Густаду в его безумной и совершенно нецелесообразной затее. Живая курица в доме! Что дальше? Никогда еще он вот так не вмешивался в ее кухонные дела. Да, порой заглядывал, особенно по воскресеньям, поднимал крышки, вдыхал ароматы, упрашивал ее, чтобы она приготовила качумбер[25] из лука, кориандра и острого зеленого чили к дхансаку[26], булькавшему в тот момент на плите. Но за двадцать один год их совместной жизни это был первый раз, когда он вторгался в ее хозяйство столь основательно, и она не знала, что это значит и как далеко может завести.
– Откуда у нас эта корзина? – спросил Густад, накрывая курицу широкой плетеной корзиной, которая с незапамятных времен висела на гвозде под кухонным потолком. Не то чтобы ему действительно важно было это узнать, просто хотелось что-то сказать, чтобы разрядить атмосферу, накалившуюся между ними с того момента, когда он вернулся с рынка Кроуфорд, неся в хозяйственной сумке что-то, беспокойно трепыхавшееся.
– Я не знаю, откуда у нас эта корзина, – коротко и сухо ответила Дильнаваз.
Он подозревал, что дело было в какой-то дурной примете, сведениями о которых пичкала ее мисс Кутпитья, но из предосторожности продолжил миролюбивым тоном:
– Ну наконец-то она пригодилась. Хорошо, что мы ее не выбросили. Интересно все же, откуда она у нас взялась?
– Я уже сказала: не знаю.
– Да-да, дорогая Дильну, сказала, – ласково ответил он. – На ближайшие два дня она станет домом для нашей курочки. Когда их накрываешь корзиной, они успокаиваются, мирно спят и набирают вес.
– Откуда мне это знать? В моей семье курицу всегда приносили домой уже зарезанной.
– Поверь, ты сама почувствуешь разницу во вкусе, когда через два дня она будет плавать в твоем коричневом соусе вместе с луком и картошкой. Ах-ах-ах, этот твой коричневый соус! Дильну, ты такая мастерица его готовить! – Он причмокнул губами.
План пришел Густаду в голову накануне. Ночью ему приснилось собственное детство, и, проснувшись, он вспомнил весь сон в подробностях: это был какой-то веселый праздничный день, дом звенел смехом и был полон цветов в вазах, над дверями висели нанизанные на веревку пучки можжевельника, и музыка, музыка, музыка весь день: «Сказки Венского леса», вальс Легара «Золото и серебро», «Вальс конькобежцев» Вальдтейфеля, «Весенние голоса», увертюра к «Летучей мыши» и многое, многое другое беспрерывно звучало из граммофона в его сне, между тем как бабушка рассылала слуг покупать особые травы и масалу[27] для приготовления праздничных блюд под ее неусыпным надзором.
Такое радостное волнение и такое счастье наполняли во сне любимый дом его детства, что, проснувшись, он ощутил острую печаль в сердце. Он не мог вспомнить, что именно праздновали в его сне – вероятно, чей-нибудь день рождения или юбилей, – но помнил, что отец принес с рынка живых цыплят, и они два дня перед торжеством набирали вес у них дома. Какой же веселый был праздник!
В детстве Густада в доме его родителей было принято покупать живых кур. Тощую битую птицу, ощипанную и выпотрошенную, бабушка не признавала. Густад помнил, как их приносил в корзине, балансировавшей у него на голове, слуга, сопровождавший на рынок отца, иногда его сопровождали двое, четверо, даже восьмеро слуг – в зависимости от того, сколько ожидалось гостей. Бабушка осматривала каждую птицу, неизменно расхваливая сына за отличный выбор, отпускала кудахтавшую добычу, потом по своему списку проверяла купленные пакеты со специями и прочие кулинарные ингредиенты.
Но специи и ингредиенты были лишь половиной секрета. «Если покупаешь птицу, – говаривала бабушка в ответ на похвалы своему поварскому искусству, – нужно покупать ее живой, голосящей, jeevti-jaagti[28], или не покупать никакой. Сначала два дня – ни в коем случае не меньше – кормить, причем отборным зерном, самым отборным, и всегда помнить: что попадает в живот курице, в конце концов попадает в твой живот. Через два дня возьмите кастрюлю, зажгите плиту, держите наготове масалу. Затем зарежьте курицу и начинайте готовить. Быстро-быстро-быстро, не теряя времени». Мясо будет иметь совершенно другой вкус, утверждала она, оно будет сочным, свежим и сладким – ничего общего с жилистой жвачкой на костях тощих кур, купленных на базаре двумя днями раньше.
Эти пришедшие во сне воспоминания о давних блаженных временах сопровождали его весь день, и он решил: пусть хоть раз, только один раз, всего на один день его убогая квартира наполнится счастьем и весельем, какие жили в доме его детства. И этим днем будет воскресенье. «Пригласим на обед одного или двух сослуживцев из банка – в первую очередь моего старого друга Диншавджи, устроим маленькую вечеринку. С курицей, несмотря на дополнительные расходы. Отпразднуем день рождения Рошан и поступление Сохраба в ИТИ».
Как только корзина опустилась на курицу, та высунула между ее прутьями свой любопытный клюв и, почувствовав себя в безопасности под защитой плетеного купола, принялась периодически кудахтать.
– А теперь немного риса, – сказал Густад.
– Я к этой курице даже не притронусь, – огрызнулась Дильнаваз и, вспомнив его недавнюю шутку: «Питание и проживание – моя забота», добавила про себя: «Если он думает, что меня можно шуточками заставить ухаживать за этим существом, то он глубоко заблуждается».
– Кто тебя просит к ней прикасаться? – ответил Густад. Если раньше он балагурил, пытаясь задобрить ее, то теперь в его голосе послышалась ледяная нотка. – Просто положи немного риса в маленькую мисочку и дай мне. – Миролюбие в его интонации явно становилось нарочитым.
Он поехал на рынок прямо с работы и теперь все еще был в своем офисном костюме: в галстуке, белой рубашке и белых брюках. Все на нем было белым, кроме того места, которое курица испачкала, когда он привязывал ее к ножке кухонного стула длинным жестким шнуром из кокосовых волокон. День выдался длинным, и он устал.
Кроме того, в лучшие времена он презирал рынок Кроуфорд. В отличие от своего отца, которому нравилось его посещать. Отец рассматривал такие поездки как своего рода приключение: отважная вылазка в логово негодяев – так он их называл. Он любил поддразнить продавцов, подшутить над ними, их товарами, привычками, поторговаться, сохраняя при этом абсолютно корректный тон и никогда не преступая грань между добродушной насмешкой и грубостью, и в конце концов всегда выходил победителем с высоко поднятым флагом, взяв верх над всеми мошенниками. В отличие от отца, которому эта игра доставляла удовольствие, Густад робел на рынке Кроуфорд.
Возможно, дело было в различии обстоятельств: отец всегда появлялся там в сопровождении минимум одного слуги, приезжал и уезжал на такси; Густад же приходил один, со своим тощим кошельком и обшарпанной корзинкой, выстланной газетой, чтобы с мяса в автобусе не накапал сок, что вызвало бы неловкость или, того хуже, бурное возмущение пассажиров-вегетарианцев. Всю дорогу он волновался и чувствовал себя виноватым, словно его корзина была смертоносней бомбы. Разве не потенциальный источник индо-мусульманских столкновений нес он в руках? Столкновений, которые часто начинаются из-за антагонизма обычаев, связанных с употреблением мяса – свинины или говядины.
Для Густада в рынке Кроуфорд не было ничего привлекательного. Он был грязным, вонючим, скученным местом, где ноги скользили по животным и растительным отбросам; похожий на пещеру мясной павильон с огромными зловещими крюками, свисающими с потолка (некоторые – пустые, на других висели говяжьи туши, причем пустые казались более устрашающими), был темным и отталкивающим, а мясники пускали в ход всевозможные уловки, чтобы приманить покупателя: то назойливо зазывали или угодливо подольщались, то хвастались превосходным качеством своего товара, то злорадно предупреждали, что у конкурентов мясо испорченное, – и все это предельно громко. В тусклом свете и зловонном воздухе, кишевшем нагло-воинственными мухами, все обретало угрожающую ауру: голоса мясников, охрипшие от беспрерывных криков, струи пота, бежавшие по их лицам и оголенным рукам и стекавшие на липкие, заляпанные кровью безрукавки и лунги[29]; вид и запах крови (иногда жидкой, иногда уже свернувшейся) и костей (измазанных кровью или отскобленных добела), беспрерывное мелькание наводящих ужас разделочных ножей, которые мясники почти не выпускали из рук, дико размахивая ими в процессе торговли с покупателем.
Густад знал, что его страх перед рынком Кроуфорд берет начало из бабушкиных страшилок о мясниках. «Никогда не спорь с мясником, – предупреждала она. – Если он выйдет из себя, тогда – хрясь! – может проткнуть тебя ножом! Даже не задумываясь. – А потом, более мягким, не таким пугающим, но более назидательным тоном объясняла подоплеку своего мудрого наставления: – Помни: вся жизнь мясника, его повседневное занятие – это забой скота и разделка туши. Это его вторая натура. Только скажет: “Бисмиллях!”[30] – и все, нож с размаху опускается».
Если над ней подшучивали по этому поводу, бабушка твердо заявляла, что видела собственными глазами, как мясник делал свое «хрясь!», вонзая нож в человеческую плоть. В детстве Густад с восторгом слушал эту байку, но когда стал ходить на рынок Кроуфорд за покупками, вспоминал бабушкин рассказ с некоторой нервозностью и никогда не чувствовал себя в этом месте непринужденно.
Он старался выбрать хорошую курицу для дня рождения Рошан, но ему было трудно толком ощупать птицу под всеми ее перьями, поскольку продавец протягивал их ему одну за другой очень быстро.