На это место все активнее претендуют культово-религиозные идеи, поскольку предполагается, что они-то и есть прямое выражение онтологического основания ценностной базы культуры как таковой. При этом ценностный разброс в различных локальных культурах трактуется как искажение исходного единомыслия. Опасности такого рода претензий очевидны. Однако креативная роль идеи поиска общего языка диалога не теряет от этого своей значимости и силы, поскольку замкнутость локальности не выдерживает очередного колебательного витка культуры в сторону глобализации.
Соответственно, к особенностям компаративистского подхода в современной аксиологии можно отнести то, что:
1) компаративно-аксиологический метод требует учитывать баланс между цивилизационным (теория локальных цивилизаций) и формационным (теория прогрессивного развития мирового сообщества как сложно структурированного негомогенного целого) подходами;
2) ценности рассматриваются как культурные коды, расшифровка которых позволяет осуществлять межкультурное взаимодействие «в цивилизованных формах» и/или с максимальной эффективностью;
3) повышенное внимание уделяется социальному и психологическому уровням проявления ценностных ориентаций, а также контексту их проявления;
4) с онтологической точки зрения ценности рассматриваются в духе культурного либо лингвистического детерминизма, что позволяет их описывать, но не объяснять. Соответственно, провозглашенный принцип толерантности по отношению к ценностям иных культур маркирует ценности вообще и ценности собственной культуры как относительные, а не абсолютные;
5) с другой стороны, компаративно-аксиологический анализ способствует выработке ряда прогностических моделей, позволяющих заблаговременно оценить перспективы тех или иных тенденций социокультуной динамики.
Так, сегодня в культуре глобализирующегося мирового сообщества наблюдается усиление линии, противоположной релятивизму: поскольку всякое социальное взаимодействие предполагает наличие общего языка, существует, как уже указывалось, социальный заказ на некоторую срединную систему ценностей и ценностных ориентаций. Инновационная разработка такой системы может превратиться в создание очередного маложизнеспособного варианта эсперанто. Опора же на традиционные ценностные модели пока не принесла ожидаемых результатов. С другой стороны, очевидны угрозы стихийных проявлений заложенных в культуре механизмов саморегуляции. Например, теоретически предсказуемы попытки создания очередного варианта «глобальной религии», равно как и драматизм последствий подобного «аксиологического катаклизма».
В заключение следует еще раз подчеркнуть, что особое значение в эпоху глобализации приобретает выработка в ходе диалога культур «общего поля аргументации», основанная на учете аксиологической составляющей такого диалога. Диалектика взаимосвязи абсолютного и относительного, общего и единичного позволяет спроецировать аксиологическую заданность пространства культуры на решение практических (деловых либо сугубо коммуникативных) задач, принимая во внимание взаимосвязь вербальных и невербальных контекстов аксиологически значимого общения. При этом, разумеется, аксиологический подход не является ни единственно возможным, ни «единственно верным». Пределы его применимости определяются комплексными условиями межкультурного взаимодействия по негативным либо позитивным направлениям.
Тема 1.2. Специфика межкультурной коммуникации в контексте ценностного подхода
В ходе осуществления межкультурных транзакций различают транскультурное и поликультурное взаимодействий как формы проявления межкультурной коммуникации.
Это интересно
Транскультурное взаимодействие условно может быть сведено к общению между представителями разных национально-государственных образований.
Сложность состоит в том, что существующие государства (за редким исключением, например ОАЭ, Саудовская Аравия, Ливия, Япония и др.) не являются гомогенными с этнонациональной точки зрения (и даже не декларируют такую гомогенность). Следовательно, в рамках международных отношений процесс транскультурного диалога может развести по разные стороны баррикад представителей одной национально-культурной традиции (например, китаец – гражданин США и китаец из КНР). Однако в случае резкого обострения отношений между этими странами интересы безопасности требуют, как правило, особого внимания к данному контингенты граждан. Об этом свидетельствует и практика борьбы с международным терроризмом в последние десятилетия.
Решение данной проблемы выдвинуло на первый план такую аксиологическую стратегию межкультурной коммуникации, как превентивное формирование понятия и образа национальной (гражданской) идентичности. Гражданская идентичность в ситуациях ответственного выбора должна доминировать над системой ценностей, обусловленных этнонациональными и национально-культурными приоритетами (включая составные, например билингвистическая национально-культурная ориентация). Данная позиция в ситуации стабильности либо управляемых транзитивов с успехом проецируется и на ситуацию поликультурного взаимодействия.
Это интересно
Поликультурное взаимодействие сопровождается коммуникативной практикой, охватывающей представителей разных этнонациональных и национально-культурных традиций в рамках одного государства.
Соответственно, речь идет о поиске взаимоприемлемых решений в ситуации негомогенного этнонационального пространства. Замечено, что в регионах, нестабильных с политической и социальной точек зрения, преобладает клановый способ объединения, выдвигающий на передний план такие ценности, как общность крови, предков, традиций и обычаев. С другой стороны, политизация социальной жизни, как правило, влечет за собой воспроизводство клановой матрицы социального поведения, основанной уже не на кровном родстве (род и племя), но на общности таких ценностей, как признательность, уважение силы (физической, психической и т. д.), строго эшелонированная (хотя и диффузная) иерархия социальных связей и т. д.
Не секрет, в современной России заметно акцентирован вопрос о специфике национальной идентификации. Все чаще звучат голоса о том, что за годы советской власти была девальвирована ценность национальной идентификации собственно русских. Само слово «русский» при этом интерпретируется в этнонациональном смысле – в противовес «россиянину», толкуемому в смысле социокультурной самоидентификации. При попытке разобраться в данном вопросе необходимо обратиться к его истории, а также к исследованиям современных философов и политологов, посвященным данной теме. Тогда обнаружится, что слово «русский» в политической лексике исторически относилось к полиэтничнскому «по крови» союзу и совпадало с социокультурной идентификацией. Контекстный синоним слова «русский» – «православный». Но не в этнорелигиозном смысле национальной религии, а в смысле такой духовной и идейной идентификации, которая снимает этнонациональные различия, объединяя разные народы в единое культурное пространство. С точки зрения православного русского, истинная вера не может быть приватизирована никаким народом – отсюда, кстати, столь нелицеприятное отношение к представителям иудаизму. На бытовом уровне оно нередко выражается в примитивном национализме, не менее партикулярном, чем иудаизм. Тогда, по сути, делается попытка приватизировать православие, превратить его в разновидность национальной (а не мировой) религии.
Значит ли это, что в русском языке полностью отсутствует термин, обозначающий этнонациональную (родовую) идентификацию? Конечно, нет. Термин этот – «великороссы». Как убедительно показал в своих работах по философии политики проф. В. Н. Расторгуев, в советский период произошла сознательная подмена одного понятия другим; социокультурная идентификация – «русский» – сначала вытеснила этнокультурную («великоросс»), затем заняла ее место, превратившись в этнонациональную. Соответственно в современной политической лексике украинец, живущий на Украине, ни в коем случае не назовет себя русским, поскольку воспринимает данное название как этнонациональный ярлык. Да и сами великороссы, подчеркивает В. Н. Расторгуев, не выиграли от отождествления себя со «всем русским». Они как бы растворились в общесоциумных проблемах, взяв на себя непосильное бремя единственно ответственных за их решение. Ответственных, которым к тому же не полагалось иметь собственный «кусок пирога». В свете сказанного не удивительно, что сегодня в России, как уже отмечалось, становится все более заметным рост националистически окрашенных партий и движений. Они проникают даже в образовательную среду, имеющую довольно сильный иммунитет к национализму (поскольку с логической точки зрения он представляет собой антиценность: попытку личности самоутвердиться не на основании собственных сил и возможностей, но лишь за счет прикрепления по неотчуждаемому праву рождения к некоей безусловно большой и весомой группе).
Одно из наиболее действенных средств преодоления подобной ситуации, по мнению названного автора, с одной стороны, решение наболевших социальных проблем, «дающих бытие» соответствующей политической лексике (точнее, ее отсутствию). С другой – работа на уровне образовательных и просветительских программ, которая позволила бы заполнить существующую брешь в общественном сознании (что и делается отечественными СМИ. Например, можно указать цикл передач по телеканалу «Культура», подготовленных Феликсом Разумовским.
Аксиологическая стратегия межкультурной коммуникации, коррелятивная поликультурной коммуникации и включает не только упомянутую выше ценность гражданственности, но и такую ценность, как приоритет общегосударственных интересов над партикулярными (при управляемом стимулировании развития частных и личных интересов, не противоречащих общенациональным). Провайдеры названных ценностей – образовательные, правовые, гражданские и общекультурные институты, отвечающие за системное структурирование ценностного поля той или иной культуры. Однако реальность такова, что институциализированная деятельность может только поддерживать или разрушать те основы ценностных ориентаций, которые заложены в детстве. Усиление роли семьи (либо ее паллиатива) в этом процессе особенно заметно на фоне участившихся межнациональных браков, проблематизирующих ценностную среду обыденного существования человека.
Итак, умение ориентироваться в особенностях ценностных оснований деятельности и стратегии принятия решений оказывается одинаково актуальным как для внутреннего поля культуры (коммуникативные транзакции в поликультурной среде в рамках единого национально-государственного пространства), так и для внешнего, транскультурного, взаимодействия различных культурно-исторических государственных целостностей.
Существует ценностная специфика оснований межкультурной коммуникации. В числе важнейших ее аспектов – исторический, социокультурный (экономика, политика, стратификация), этический, эстетический, религиозный, социально-политический и др. Ценностные основания играют определяющую роль в коммуникативных практиках. Следует различать стратегии освоения таких оснований (общих и периферийных типов) для уровней глобального (1), регионального (2) и локального (3) взаимодействия.
Это интересно
Языковая и регионально-страноведческая специализация, в свою очередь, способствует определению путей адаптации метастратегических приемов к реальной ситуации, что помогает самостоятельно разрабатывать оперативные стратегические и тактические модели поведения при обращении к решению прикладных задач.
Основным механизмом, приводящим в действие аксиологическую составляющую межкультурного взаимодействия на уровне ситуативного межличностного общения, являются, как уже указывалось, ценностные ориентации. В различных культурах мира их этические, социально-психологические и этикетные следствия и проявления не совпадают полностью. Нередко они даже вступают в отношения конфронтации. Если подобная конфронтация имеет место в толерантном сознании индивидуума, ориентированного на ценность плюрализма (и таким образом на своеобразную аксиологическую всеядность), она может вызвать острый внутренний конфликт, дестабилизирующий поведение отдельных индивидуумов, макро- и микрогрупп, и даже сообществ. Границы толерантности и плюрализма, таким образом, оказываются не только одной из эмпирически найденных в наше время общекультурных ценностей. Признание либо непризнание их непроницаемости влечет за собой социально значимые психологические, политические и другие следствия, имеющие высокий коэффициент социальной рисковости.
Современная аксиология в самом общем виде делит базовые культурные модели на гедонизм и антигедонизм. Однако отнесение конкретных этнокультурных матриц к одному из этих типов еще не гарантирует оптимизации межкультурного взаимодействия. Необходим также учет расслоения ценностных ориентаций на эмоциональную и рациональную составляющие; выделение особого места ценностной мотивации в структуре поступка; уяснение этнонациональной специфики ценностных ориентаций, ее методологических следствий для процесса межкультурной коммуникации и т. д.
С точки зрения компаративно-аксиологического подхода, противостояние гедонизма и антигедонизма может трактоваться как противостояние двух принципиально противоположных цивилизационных моделей. Одна из них ориентирована преимущественно на материальную составляющую культуры, на производство и потребление тех или иных благ (по терминологии неокантианца Г. Риккерта, благо – это ценность, соединенная с материальным носителем). Это культурная стратегия рынка, подчиняющая правилам и целям купли-продажи все существование социума. С точки зрения духовной ориентации, подобные стратегии связываются с языческими культурами, в которых процедура обмена имела фактически сакральное значение.
Другая цивилизационная модель предполагает ориентацию на аскетическое существование социального агента. Здесь превалируют ценности духовного порядка. Потребление материальных благ, разумеется, не сводится к нулю, однако ценностной нормой считается не «всемерный рост потребностей, включая духовные» (что имело место, например, в СССР периода развитого социализма – наглядная иллюстрация включенности нашего Отечества в мировые интегративные процесс). Напротив, аксиологическим идеалом и социальной нормой требованием становится самоограничение, аскеза.
Данный подход подробно представлен в научных трудах А. С. Панарина, который, правда, не без некоторых натяжек, приравнял гедонистическую модель цивилизационного развития к «атлантизму» (Западная Европа плюс Северная Америка), а антигедонистическую – к «православной цивилизации», представленной Россией и ее геополитическими и вместе с тем духовными союзниками.
Ангажированность подобной однозначной привязки можно объяснить стремлением поддержать идею «великого будущего» нашего отечества, с одной стороны, вызывает уважение, поскольку она противостоит разрушительным в психологическом и аксиологическом смыслах доктрине о неспособности славян к самостоятельному социально-политическому творчеству (получившей широкое распространение не только в мире, но и в России за два последних десятилетия). Вместе с тем было бы весьма опрометчиво игнорировать наличие обеих социокультурных практик как в самой России, так и у ее атлантических антиподов.
Как было отмечено выше, на уровне межличностного общения (как делового, так и частного) особое место занимает исходная установка (стержень ценностной ориентации): на диалог либо на его срыв. Причем антидиалогическая установка часто присутствует в межкультурной коммуникации латентно, через мимикрию, когда под видом допущения некоторых уступок партнерам (чисто внешних, однако выдаваемых за глобальные стратегические уступки) осуществляется бескомпромиссное проведение своей линии. Есть серьезные основания полагать, что на уровне партнерских отношений государств и союзов государств именно эта ценностная стратегия исторически показала свою исключительную эффективность. Однако реалии сегодняшнего дня заставляют ответственных политиков расширить арсенал своих ценностных приоритетов за счет включения в них, наряду с безусловно доминирующей установкой патриотизма, установку на постепенное включение патриотов разных стран и национально окрашенных политических течений в реальный (а не мнимый) диалог для сохранения экологии культуры. Проще говоря, данная установка позволяет поддерживать курс на выживание культур, что в ядерный век соответствует не только общечеловеческим приоритетам, но также условиям самосохранения и развития культур локальных.
Тема 1.3. Конфигурации ценностных ориентаций в коммуникативной практике глобализирующегося мира
В наши дни сложились вполне определенные мировые интегрирующие цивилизационные центры, например «атлантическая культура» и «азиатский глобализм», со своими конфигурациями ценностных приоритетов и коммуникативных балансов. Для выяснения специфики их влияния на глобализацию экономического, политического, социального и культурного пространства планеты необходимо учитывать их взаимодействие с дифференцирующимися этнокультурными образованиями (европейский континент, антиглобалистские регионы, Россия). При этом уместно также обратить внимание на различие интерпретаций понятий «норма», «идеал», «девиация» в традиционалистских и модернистских культурах, поскольку с точки зрения компаративно-аксиологического метода именно эти понятия наилучшим образом раскрывают идентификационное своеобразие различных культур и демонстрируют коммуникативные возможности тех или иных конфигураций ценностных ориентаций.
Поясним ситуацию на примере. С точки зрения представителя японской культуры, восклицание «Банзай!» пилота-камикадзе, пикирующего на американские корабли в Перл-Харбор по ходу одноименного фильма, будет оценено, скорее всего, как проявление высшего патриотизма и самоотверженности во имя долга. Для американца – как проявление бессмысленной жестокости.
Возможна ли примиряющая точка зрения? В некоторой мере – да, но лишь в некоторой. И самое главное, эта точка зрения не будет полностью примиренческой, поскольку среднее арифметическое «простой человечности» во многих случаях окажется на грани предательства. Скорее, на сегодняшний день примиряющая ценностная ориентация возможна как объемная: оценивая событие с точки зрения представителя своей культуры, человек в то же время может оценить ее возможные оценки с позиций оппонента, не теряя при этом определенности своей собственной точки зрения. Подобная «двойная оптика» не исключает, а требует отчетливого ценностного выбора. Но вместе с тем она не возводит его в абсолют.
Ценностный выбор основан на признании той или иной ценности нормой.
Это интересно
Норма в традиционном понимании – это закрепленный общественной практикой и общественным мнением образец поведения и его истолкования.
Традиционалистская ценностная ориентация нередко связывает (на уровне обыденного сознания) функционирование нормы с признанием того или иного авторитета (как правило, он архаизирован, т. е. вынесен в отдаленное прошлое, и сакрализован: это либо обожествленный предок, либо само божество). Интересно, что даже на уровне научного сознания нередко встречается тезис, согласно которому мораль совпадает с нормативностью. А нормативность, в свою очередь, есть следствие принятия неких сакральных установлений, запрещающих или разрешающих те или иные действия.
Правда, простая житейская логика подсказывает, что невозможно полное отождествление морали (где мотив важнее результата; а социальное не подавляет личное, находясь с ним в синхронизированной взаимосвязи) и нормативной заданности поведения. Дело в том, что поведение, построенное по строго схеме следования норме, если можно так выразиться, недееспособно. Ведь, выражая общие требования, норма («должное») в житейской практике «сущего» проблематизируется, подпадает под вопрос. Сама интерпретация нормы как приложимой к данной конкретной ситуации требует судьи – человека, оценивающего ситуацию, норму и степень ее востребованности в данной ситуации. По сути, здесь возникает призрак платоновского парадокса, известного как «парадокс третьего человека». Только возникает он уже не в «занебесной области идей», а по ходу реальной жизни: кто будет «судить судящего?».
Итак, норма не имеет самостоятельной силы, которая позволила бы ей однозначно проецироваться на конкретные ситуации, всякий раз уникальные. Ей требуется посредник, отвечающий за ее реальное существование. Если такой агент лишается в культуре статуса божественного авторитета (что произошло в секуляризованных культурах западного типа), то и норма оказывается под вопросом.
Еще более весомый аргумент, подтапливающий традиционалистское понимание ценностей: ценности, воспринятые сугубо авторитарно, не прошли испытаний на прочность. Они всегда могут стать жертвой сомнения или изменения решения по поводу авторитетности своего источника. Поскольку основанная на них ориентация принята несвободно, она, строго говоря, не принадлежит к сфере морали. Это именно социальные нормы нравственности, поскольку личностный аспект на практике их существования подавлен за счет аспекта социального, но не мораль, где эти аспекты, напомним, сбалансированы.
Модернистские культуры сознательно делают акцент на последней проблеме, связанной с возможным статусом нормы как моральной ценности. Выводя мораль из свободы человека, они открывают дорогу релятивистским трактовкам моральной нормы, сводя норму социально-нравственную к разновидности идеологии или даже к прямому психологическому насилию.
Нельзя, однако, забывать, что за каждой нормой живет конкретная ценность. Мораль оценивает эту ценность, исходя из шкалы «добро – зло». Норма традиционная закрепляет исторически сложившиеся оценки; норма модернистская перекладывает бремя оценки на индивидуального массового агента. При этом его произвол в лучшем случае уравновешивается ссылкой на зависимость принимаемого нормативного решения от ситуационных предпочтений (психологизация ценностей) либо прямо выводится из социально-культурного контекста (социологизаторство). В целом данное явление может быть отнесено к релятивизации – общей для современной активно модернизирующейся культуры тенденции. Подобная практика может рассматриваться также как постепенное сползание традиционных культур в сторону модернизма.
Понятие «идеал» трактуется в традиционной культуре как норма в чистом виде – принципиально недосягаемый образец суждения и поведения, выполняющий регулятивную функцию по отношению к действительности. Идеал – психологически желанный (либо, напротив, раздражающий) фактор, задающий рамки существованию человека, подчеркивающий принципиальную ограниченность этого существования и одновременно обозначающий пути его совершенствования в горизонте недосягаемого совершенства.
Следует отметить, что перфекционизм сегодня перестал однозначно соответствовать названию психологической установки, именуемой в народе «подростковый максимализм» и раскрывающийся как неспособность к психологической адаптации. Все чаще гуманитарное сообщество обращается к идее восстановления перфекционизма – возвращения культуре права мыслить совершенство существующим. Действительно, как показывает практика, за девальвацию идеалов обществу приходится платить высокую, иногда слишком высокую, цену.
Вместе с тем условность понятия «идеал» была раскрыта еще Гегелем, подчеркивавшим ограниченность мышления, опирающегося на данное понятие как на познавательную норму. Содержание идеалов, как справедливо замечает философ, оказывалось исторически изменчивым. Следовательно, данное понятие внутренне противоречиво. Оно, конечно, задает человеку и обществу некоторую ближайшую и отдаленную перспективу развития; однако при этом отнюдь не обозначает само совершенство, тем более в ценностном аспекте (на что, однако, обычно претендует).
Это интересно
