На обочине
– Ешь, ешь, – заулыбался Ефим. Потом встрепенулся, мотнул взъерошенной головой и громко крякнул в кулак: – Эх, дозволь, мама, рассольцу хлебнуть, а то до шинка не дойду.
– Как так?! Чуть свет, а ты уже похмеляться навострился. Совсем из ума выжил? – в хату вошла Меланья и, бросив охапку дров у печи, сверкнула злым взглядом в сторону мужа: – Ты б лучше пошел отцу подсобил, лодырь!
Ефим, вздохнув, кашлянул и отвернулся к окну. Он понимал, что виноват перед матерью, перед отцом и, главное, перед женой. Знал, что разговора сегодня не получится, не тот настрой у домочадцев. Он встал, ополоснул под рукомойником лицо. Не глядя ни на кого, прямо из ведра попил воды, откашлялся. Подошел к жене, бухнулся на колени и запричитал:
– Прости ты меня, окаянного! Не стою я тебя…
– Хватит уже бражничать, сколько можно! – истерично закричала вышедшая из себя Меланья. – Посмотри на себя! На кого ты стал похож?!
Голос ее дрожал и срывался, но она говорила открыто и громко, не считаясь с тем, что даже соседи слышат каждое ее слово. Что они подумают и скажут, ей было уже все равно.
– А ты не гавкай! – встрепенулся Ефим. – День буду пить, да еще день! Понятно? Не пить – так это бунт против государя-батюшки, он для нас все это делает, для нас старается.
– Ты лучше о семье подумал бы. Отделиться он решил! – всплеснула руками жена. – А таперича что? – она вплотную подошла к мужу, взяла со стола ухват и стала угрожающе потрясать им. – Отвечай, сатана!
Меланья с побелевшими губами и злыми глазами казалась воплощением ярости. Она едва сдерживалась, чтобы не опустить ухват на спину мужа.
– Будя тебе! – попытался улыбнуться Ефим. – Чего расшумелась? Не одни мы бедствуем, все мыкаются.
Отодвинув в сторону жену, он взял с полки ковш и, раздвигая в кадушке огурцы и стебли укропа, зачерпнул рассола. Стал жадными глотками пить терпкий напиток, спеша и проливая его на пол.
– Правильно мама гуторит: ирод ты проклятый, чтоб тебя короста заела! – с тоской и болью выдавила Меланья и, истово осенив себя крестным знамением, испуганно шепнула: – Прости господи.
– Цыц, баба! – оборвал ее Ефим и, шатаясь, вышел из избы.
Во дворе отец возился у телеги. Чтобы не попасть ему на глаза, Ефим прошмыгнул за ограду и вышел на улицу.
Возле своего дома на лавке сидел старик Терещенко, рядом с ним болтал ногами внук Федька. Заметив подслеповатыми глазами Ефима, он с трудом поднялся, скрипя истертыми коленями и опираясь на трость, нервно сжал свободную руку в кулак и стал грозить ему:
– Ах ты, слякоть бесстыжая, честь казака позоришь!
Тот равнодушно смотрел на старика.
– Чаго молчишь, язык проглотил?
Ефим качался из стороны в сторону, спина сгорбатилась, он тщетно пытался ее выпрямить, чтобы достойно выглядеть в глазах старика, но у него не получалось.
– Я, дядька Василий, пью вовсе не оттого, что хочется, а потому, что тяготит жизнь.
– А кого она не тяготит? Одни от водки в петлю лезут, другие – в тюрьму. А ты чаго ищешь?
– Я покоя ищу. В душе покоя.
– Посмотри, на кого ты похож! В забулдыгу, в пьяницу превратился! – Терещенко замахнулся тростью и хотел было огреть нерадивого соседа, но потом остепенился. – Жахнуть бы тебя батогом, да мараться неохота, – плечи его нервно вздрагивали, он перевел взгляд на церковь, тяжело вздохнул, успокоился, перекрестился и сменил гнев на милость: – Сынок, у тебя ж тятька – добрый хозяин, а дед твой казак был от бога. Дед задушил бы тебя своими руками, кабы живой был.
Ефим, недовольно морщась, скосил глаза в сторону старого казака и через силу произнес:
– Я, дядька Василий, больше не стану пить. Худо сегодня мне. Сейчас опохмелюсь – и все, больше ни разу не буду.
– Врешь ты все! Глянь на себя! Слизь болотная, да и только. Лучше бы себе новые лапти справил, а то вон как обносились.
6
Меланья не находила себе места. Она не стала завтракать, оделась и побежала в шинок. По пути встретила Марию, жену Семена Грибова. Та разговаривала с Глафирой, жаловалась на мужа-пьяницу. Глафира игривым певучим голосом успокаивала ее:
– Да и черт с ними, пусть пьют, может, окочурятся быстрее. Я на своего после того, как увезли Еленку, рукой махнула.
– Я вот решила к батюшке сходить, совета у него спросить, – рассуждала Мария.
– Давай сначала в шинок зайдем, может, там управу на них найдем, – возмутилась Меланья. – Что батюшку по пустякам беспокоить?
– Ну, сходите, сходите, – ехидно ухмыльнулась Глафира.
Женщины вдвоем отправились в шинок и стали упрашивать хозяина не продавать водку мужьям. Видя перед собой раскрасневшееся и расплывшееся в улыбке лицо Давида Карловича, Меланья не выдержала и закричала на него:
– Пользуетесь слабостью мужика, гневите бога, продаете зелье, а что с нами будет, вас не тревожит!
– Послушайте, женщины, – поправляя на голове ермолку, ощерился хозяин, – зачем вы кричите? Идите отсюда подобру-поздорову. Разве я силком их сюда тащу? Сами идут: видать, им здесь больше нравится, чем дома. Значит, плохо привечаете мужей своих.
– Ну что, нашли управу? – спросила, усмехаясь, Глафира, встретив Марию и Меланью, возвращавшихся из шинка. – Им гроши нужны, а до людей им дела нет, хоть все пусть сдохнут.
7
В отчаянии побрели Меланья с Марией по пыльной улице в церковь.
Войдя в храм, они воспаленными от бессонных ночей глазами смотрели на иконы и молились.
Вслед за ними в церковь тихо вошла Авдотья, жена Еремея.
– Как ты? – тихо спросила у нее Меланья.
Авдотья подошла ближе. Голову ее покрывал серый платок, лицо было чернее ночи, худая спина сгорбилась. В синих глазах застыло страдание, она тихо заплакала. Успокоившись, перекрестилась на иконы:
– Матерь Божья, заступница, помоги мне, спаси от позора, от бед, измучилась я со своим мужем.
Меланья, глядя на нее, завздыхала и перекрестилась.
– Я увидела, что вы в церковь пошлепали, ну и решила за вами пойти. Надо спасать наших мужиков, – неожиданно твердо произнесла Авдотья.
– Как же мы их спасем?
– А я и не знаю. Сейчас батюшку найдем. Пусть совет даст.
Отец Дионисий внимательно слушал прихожанок. Высокий, с большими серыми глазами и окладистой бородой, одетый в простенькую рясу, он каждым движением и взглядом выражал сочувствие этим женщинам. Он всегда был строг, сосредоточен, благородная седина придавала его облику нечто божественное.
– До недавнего времени ничего худого про наших прихожан не слышал, а как все взбаламутили паны, тут и началось богохульство. Песнями меня вчера встретил твой благоверный на улице, – обратился он к Меланье. – Кому пост, а кому святки.
– И не говорите, батюшка! – она развела руками. – Что мне с ним делать-то? Ума не приложу.
– Может, вы их, батюшка, вразумите? – взмолилась Авдотья. – Чай они живые и бога боятся.
– Если встречу, обязательно вразумлю. Да больно уж соблазн велик, – пристально взглянул на нее батюшка. – Со двора бы чего пропивать не стали. Тогда всему конец!
Мария молча опустила глаза, ей было стыдно признаваться, что ее муж уже опустился до такого состояния.
– Век бы его не видала, – запричитала Меланья. – Хоть бы околел где-нибудь, прости господи!
– Пустого не мели, – отрезал отец Дионисий. – Он все-таки муж тебе, а не чужой. Он не дурак, отец у него и братья – люди известные, а водка – она губит человека. Хоть и велик его грех перед Господом, но надо спасать его.
– Правильно говорите, батюшка, – согласно закивала Авдотья.
– Да сколько же еще из-за него, паскудного, мне слезы проливать? Ничто ему, пьянице, ни в прок, ни в толк не идет, – не унималась Меланья.
Помрачнел отец Дионисий, в задумчивости скребя пальцем бороду, не упреки и не жалобы хотел бы он услышать от прихожан.
– А вот послушайте-ка меня, – тихим, но твердым голосом произнес батюшка, обращаясь к женщинам. – Вот что я вам скажу: сходите вы к голове казачьей общины и пожалуйтесь. Он ведь на ваших мужей управу в два счета найдет. Прикажет – и выпорют антихристов. Правда, скажу я вам, некоторые сразу понимают, чего от них требуют, а других по нескольку раз порют, и все без толку. Вон Степана Гнатюка пан Миклашевский частенько порет, однако все зря: тот как пил, так и пьет. А вот Ханенко своих пьяниц жалует. Так что на своего Ерему ты, Авдотья, управу вряд ли найдешь.
– Так чего ж их не жаловать, когда доход ему приносят, – робко проговорила Мария.
– Кому доход, а кому страдания! – возмутилась Авдотья.
– Я был против кабаков в нашем селе. Так они их подальше от церкви поставили. Завтра я обязательно поговорю с головой, предложу создать в нашем селе общество трезвости.
– Это что такое? – удивилась Меланья.
– Это такое общество, в котором борются с пьянством. Только для его организации нужно общий сход собрать, который должен решить, как дальше жить в селе казакам и крестьянам.
С благословения батюшки Меланья, Мария и Авдотья пошли к дому головы, который жил неподалеку. Григорий Долгаль только запряг лошадь и собирался уже выехать из-за ограды.
– Эй, Григорий Ефимыч, погодь-ка! – крикнула издалека Меланья.
Услышав окрик, он остановился. Слез с телеги, поправил чересседельник, встречая нежданных гостей. В серой домотканой одежде, в соломенной шляпе, из-под которой виднелись седые волосы, невысокий, плечистый, с круглым лицом, он, широко улыбаясь, поздоровался.
Краснея и смущаясь, Меланья рассказала о выходках мужа:
– Покос наполовину выкосили и бросили, чем скотину кормить зиму будем? Помоги, Григорий Ефимыч, найди управу на мужа.
– И на моего тоже, – поддакнула Мария. – Пьет беспробудно, будто последний день живет, а дети, гляди, скоро милостыню просить пойдут. Неможно так дальше жить.
Слушая женщин, он то и дело гладил свою густую с проседью бороду, хмурил нависающие над серьезными глазами брови.
Чем дальше он их слушал, тем угрюмее и задумчивее становилось его лицо.
– А-а, понятно, бабоньки, довели вас казачки, – задумчиво проговорил Долгаль и, по-отечески улыбаясь женщинам, добавил:
– Видите, бабоньки, – он вытянул руку вверх, – небо милое, и дождичек не капает, и рожь зацветает, и ветер по ней играет, поднимая ржаную пыльцу. Вон коровушка пасется на лугу, а рядом теленочек. Солнышко над дальним лесом, оно щедро греет землю, пашню и покосы. Все родное, и все мужицкой работы требует, уже с сенокосом заканчивать надо. Серпы зубрить пора, к жатве готовиться, пашня ждать не будет. А наши казачки в пьянство ударились, как будто больше и дел нет никаких. Я их тут давеча встречал, думал: ну, балуются, с кем не бывает.
– Какое там балуются! – перебила его Меланья. – Совсем спиваются. Надо что-то делать, Григорий Ефимыч. Ты же у нас вроде как главнокомандующий.
Долгаль засмеялся в свои густые усы, распушившиеся в стороны. Ему было лестно слушать от женщин такие слова. Он вдруг размяк от их ласковых речей и присел на телегу.
– Ну Ефим, ну Семен! Что же вы творите? – стал сокрушаться он, потом встал, одернул холщовье по привычке, будто был в казачьей форме, и твердо сказал: – А вы, бабы, не плачьте, не одни вы такие, ко мне и другие приходили. Я тут решил, что пора общий сход собрать да всех нерадивых выпороть как следует, чтобы образумились и по кабакам перестали шастать. А вашим подлецам такого пропишу, что век меня помнить будут! – разгорячился Долгаль.
– Ой, правду гуторишь, Григорий Ефимыч, – запричитала Меланья. – Проучи уж их, проучи, а то совсем избаловались казаки.
– Да и крестьяне от них не отстают, – поддакнула Авдотья.
Давид Карлович, завидев Крутя, который вошел в шинок, поманил его к себе пальцем и увел за ширму.
– Слушай меня, Ерема, – зашептал он на ухо Крутю, – говорят, скоро будут общий сход собирать.
– Да слыхал я.
– Так вот, подговори своих дружков, чтобы выступили в защиту шинков. Да и сам перечь всем, кто против, убеждай, что, дескать, нужны питейные заведения. Как, дескать, на Руси без них? А я уж постараюсь вас отблагодарить. Неделю гулять задаром будете. Понял?
– Понял, пан, – обрадовался Еремей, – не сумлевайтесь, я уж постараюсь. Только и вы потом про меня не забудьте.
– Не забуду, родной! Где ж я про вас забуду? – он беспрестанно озирался, не видит ли их кто. – Что, по водке томишься? Садись, сейчас налью.
Еремей шустро выскочил из-за ширмы и плюхнулся за первый же стол в предвкушении.
– Все сволочи! Ни в ком святости нет, – заворчал Рубинштейн.
Тут он увидел, что рядом стоит половой.
– Что уши развесил? – набросился на него хозяин. – Иди отсюда, работай.
Глава 3
1
В четверг к вечеру объявили сход. Гулко зазвонил колокол.
– Что стряслось? – встревожился Моисей и прильнул к окошку.
Мимо хаты по дороге куда-то спешили мужики, о чем-то громко переговаривались. Он выскочил на улицу. Брат Иван – следом за ним.
На негнущихся ногах, шаркая лаптями по пыльной земле, шагал к месту схода казак Терещенко. Для такого случая он надел новый китель и форменную фуражку с желтым околышем, но на ногах были лапти, что противоречило военному уставу.
– О чем нонче гуторить будут, дядя Василий? – спросил Моисей.
– Не знаю, родненький! Не знаю, сход за просто так собирать не станут.
Братья пошли вместе со всеми в сторону церкви.
Большая площадь в центре села шумела, дымила вонючим самосадом, гомонила детскими голосами.
Долгаль, одетый по форме, в начищенных до блеска сапогах, обратился к присутствующим:
– Станичники! Я хотел сегодня поговорить о повальном пьянстве в нашем селе. Если так дела пойдут, казаки, то скоро нашему обществу нечем будет налоги и сборы платить. И без того всякие напасти валятся на нас – то засуха, то ливни проливные, а тут еще и пьянство одолело казаков. Только вчера полковой есаул высказывал недовольство по поводу недоимок в войсковую казну.
– Так правильно, чаго творят паны в шинках! Спаивают казаков, а кто страдает? Казаки и страдают, да их семьи, – дрожащим сиплым голосом сказал Василий Терещенко и громко закашлялся.
– Бога прогневили! – бросил в сердцах Федор Сковпень. – Молиться надобно, прощение вымаливать!
– На бога надеешься? – перебил его глухой бас Демьяна Руденко. – Самим надо что-то делать. Нашим панам все мало. Винокурен настроили, теперь в каждой деревне шинки открыли, народ спаивают!
Он пришел сюда прямо из кузницы. Его большие руки были измазаны сажей, седые волосы взлохматились, одну руку он держал за спиной, а другой нервно теребил большую бороду, упершись взглядом в землю перед собой.
– Совсем народ распустился – безобразие! – вновь вступил Терещенко. – Порядку настоящего нет.
– Сельчане! – выкрикнул Харитон Кириенко. Сняв с головы фуражку и одернув китель, он сделал несколько шагов вперед и повернулся лицом к народу: – На кой ляд нас приписали к этому шинку? Чтобы выпивать свою норму каждый месяц? А кто за нас работать будет? Не можем так дальше жить. Да и не хочу я свою башку дурманить этим зельем – я на сына-то управу найти не могу.
Страсти разгорались. Сход шумел.
– Так недобранные деньги кабатчики взимают с нашего общества по полной, – отчетливо и резко прозвенел голос Григория Долгаля. – Ежели так дела пойдут, мы разоримся.
Его подбородок слегка подергивался от волнения, глаза быстро и внимательно скользили по лицам односельчан.
– Совсем совесть потеряли! – рассудил Демьян Руденко. – Уходил на войну, ведро сивухи стоило три рубля, вернулся – продают уже по десять. Из чего ее делают, не понять, да только эту сивушную отраву пить невозможно.
– За наживою все гоняются, шинкари проклятые! Креста на них нет! Сволочи! – не унимался Харитон. – А крестьянского живота им не жалко.
– Да чтоб вы пропали! – сердито плюнул на землю Терещенко. – Хватит кормить дармоедов, треба бойкотировать торговцев.
Община дареевских казаков была настроена против шинков Ханенко не столько из-за денег, сколько из принципа. Трудолюбивые односельчане видели, как их земляки, будь то казак или крестьянин, один за другим спивались, пополняя ряды горьких пьяниц, которым уже ничего, кроме водки, было не надо.
Слово взял бурмистр Богдан Леонтьевич Ющенок. Для него это было первостепенным и важным делом. В его обязанности также входило приглядывать за работой винокуренного завода и шинков по всей округе. И если сегодня что-то пойдет не так, то помещик с него шкуру спустит в первую очередь. Прижавшись к нему, как бы ища защиты, стоял хозяин шинка Давид Карлович Рубинштейн.
– Уважаемые казаки, – спокойным голосом с хрипотцой заговорил он, въедаясь своими колючими глазами в толпу людей, стоящих перед ним, – я с пониманием отношусь к вашему недовольству, и мы решили пойти вам навстречу. Мы сбавили цену на вино, как вы и просите, до трех рублей за ведро.
Стоявший рядом Рубинштейн заметно нервничал, он то и дело поправлял изрядно выгоревший зеленый китель. Потом, достав из кармана брюк носовой платок, снял ермолку и протер вспотевшую лысину. Он надеялся, что поймут казаки, как и раньше, послушают бурмистра.
Но сход был непреклонен.
– Спасибо, панове, за доброту, но мы отказываемся от питья, – смело заявил голова казачьей общины.
Тогда Давид Карлович, чтобы сбить трезвеннические настроения в селе, решился на крайнюю меру: тонким дрожащим голосом он объявил о бесплатной раздаче водки сегодня и завтра всем, кто придет в шинок.
Из толпы вынырнул Еремей Круть в своих латаных штанах и драной рубахе.
– Добре! – раздался его хриплый голос. – Дюже хорошо было бы!
Но тут же Демьян Руденко сильной рукой схватил его за ворот рубахи и, не дав договорить, притянул к себе. Его глаза уничтожающе глянули на перекошенное от страха лицо любителя выпивки.
– Я тебе щас харю разобью! – злобно прошипел он.
У Крутя от неожиданности перехватило дыхание, он вжал голову в плечи и юркнул в толпу. Бабы зашушукались:
– Пропадет от пьянства, сердешный, если не остановят.
Ефим стоял рядом с женой и видел, как неудачно выступил его приятель.
Бурмистр, оценив слова Рубинштейна, покашлял в фуражку и, повернув к нему голову, сказал:
– Итак, Давид Карлович, ваше слово о бесплатной раздаче водки остается в силе?
– Да, господин бурмистр! И сегодня, и завтра.
– Ты думаешь, мы клюнем на это? – возмутился Руденко и, обращаясь к толпе, громко призвал: – Мы заявляем, что в нашем обществе никто не пьет!
– Да! Не пьем! – загудела толпа.
– Станичники, я предлагаю приставить к шинку караул от казаков для наблюдения, чтобы никто из селян не покупал вино, – предложил Харитон Кириенко.
– Казаки! – поднял руку Долгаль, в наступившей тишине раздался его громкий голос: – Люди добрые, давайте послушаем нашего батюшку – отца Дионисия.
– Дорогие братья и сестры, – батюшка стал говорить тихо, истово, чеканя каждое слово. – Православная церковь всегда была против пьянства. Наша газета «Епархиальные ведомости» постоянно на своих страницах пишет о вреде винопития, о том горе, которое приносит оно людям. Меня, как священника, беспокоит, что наши односельчане спиваются, их семьи разоряются, ведь некоторые все из дома вытащили, пропились, как говорится, до креста. Для истинно верующего не может быть никаких сомнений! А если только они закрались, лукавый сразу в душу влезет и будет смущать на каждом шагу. Я предлагаю тем, кто попал в руки сатаны, одуматься и пойти по правильному христианскому пути, а для этого нужно крепить веру в молитве. К тому же нужно организовать в нашем селе общество трезвости. И не надо тянуть с этим, а принять решение сегодня на сходе.
Отец Дионисий перекрестился и отошел в сторону.
Слово взял Долгаль:
– Казаки, у нас нет другого выхода. Надо наводить порядок в селе. Голосуем за отказ от пьянства и создание общества трезвости, а также решаем закрыть шинки в нашем селе и по сему составляем приговор. Все согласны?
– Все! Все! – загомонила толпа.
– Имейте в виду: кто нарушит этот приговор, будем судить народным судом, а там решим, штрафовать или же подвергать телесному наказанию.
К казакам подтянулись крепостные помещика Миклашевского и внимательно наблюдали за происходящим. Крестьяне Ханенко близко подходить не решались и следили издалека.
Старик Терещенко, выставив вперед свою седую бороду, широко оскалив беззубый рот, поднял вверх указательный палец и сипло закричал:
– Издревле на Руси пьянство считалось позорным делом! Так давайте жить в трезвости! А панским ласкам да обещаниям не верьте! Паны радуются, что мы спиваемся.
– Я еще что хотел сказать, – вышел немного вперед Харитон. – Коль мы создали общество трезвости, пусть отец Дионисий будет главным. Он грамотный и над всеми нами имеет власть.
– Окромя меня, – озлобленно надулся Федор. – Ты распоряжайся своею жизнью, а чужие не трогай. Понял?
– Да что ты будешь делать! – всплеснул руками Харитон. – Все у тебя не слава богу.
– Я согласен отныне заниматься этим благим делом, – заявил открыто отец Дионисий, – но вы все должны мне помогать, – он повернулся в сторону Федора и, глядя ему в глаза, спросил: – А как по твоему разумению, почему люди пьют?
Федор немного помолчал и твердо сказал:
– Это не от бога. Это от слабости людской. Дух свой унизили, чрево возвысили. Веру молитвой крепить надо.
– Верно! – согласно кивнул батюшка. – Только душа человека бессмертна, только душа. А тело – это одежда души. Все предстанем перед Господом голые.
Ничего нового для Федора отец Дионисий не сказал, но то, что батюшка думал сходно с ним, радовало и вызывало доверие.
Бурмистр и управляющий растерянно смотрели на батюшку, на происходящее вокруг и не знали, что сказать. Только одна гнетущая мысль крутилась в голове Богдана Леонтьевича: «Ханенко шкуру с меня спустит за такие дела».
Завершая сход, голова казачьей общины объявил:
– За пьянство сход казачьей общины приговаривает Кириенко Ефима и Грибова Семена к дранью плетьми. По тридцать – каждому.
Пороли казаков здесь же, на сходе. В кругу поставили лавку, чтобы лучше было видно.
Поглазеть на зрелище хотели многие. Взрослые стояли, взволнованно переговариваясь, дети жались к родителям и испуганно вздрагивали. Долгаль стоял возле лошади и наблюдал.
– Проучить их надо как следует! – настойчиво наказывал своему сыну Василий Терещенко. – Чтобы другим впредь неповадно было.
Его сын Матвей в сельской казачьей общине числился десятником. Сейчас он прохаживался вдоль лавки. Низкорослый, с узкими худыми плечами и руками чуть не до земли. В селе все знали, что самый вредный и безжалостный – десятник Матвей Терещенко. Ежели доберется до плетки, то милости не жди, как клещ вцепится, до последнего будет сечь.
– Ишь ты праведник нашелся, – огрызнулся Ефим.
Долгаль кивнул казакам:
– Начинайте.
– Ну, ты, иди сюды! – крикнул Матвей, указывая рукой на Ефима. – Я те щас покажу божью милость.
У Ефима в этот момент храбрости поубавилось, он испугался, но сделал шаг вперед, скинул холщовую рубаху и покорно лег на лавку. Коренастый десятник подошел к нему, другой казак, тоже невысокого роста, встал с другой стороны лавки – на всякий случай, чтобы не убежал. Плеть взлетела вверх. Тело Ефима дернулось от ударов. Послышались стоны. Стоящие рядом бабы перестали разговаривать, а вскоре и вовсе отвернулись.
– Крепче! Крепче бей! – крикнул Долгаль.
Меланья, расталкивая толпу, бросилась к лавке:
– Окаянные! До смерти не изуродуйте!
Ее задержал Андрей Руденко:
– Не гневайся, Меланья, ради тебя стараемся, помочь тебе хотим. И решение схода исполняем.
Меланья уткнулась в плечо Андрея и зарыдала.
– Вот бабы! – недоуменно проговорил Долгаль. – То проклинают мужика на чем свет стоит, а как до наказания дело доходит, так им жалко становится.
Кабацкие приятели от души сочувствовали Ефиму и Семену, искренне бранили десятника и советовали ему полегче стегать наказанных казаков.
Ефим, шатаясь, еле переставляя ноги, отошел в сторону, жадно глотая воздух.
Матвей, запыхавшись, перевел дух, смахнул запястьем пот со лба:
– Давай ты! – злобно крикнул он Семену Грибову.
Тот попятился назад и хотел было убежать, но Андрей Руденко схватил его за шиворот, а другой казак ухватил за руку.
– Волоките сюда! – закричал десятник.
В момент Семена притащили к лавке, Матвей снял с него рубаху и бросил Марии. А чтобы хлопот с казаком было меньше, его привязали к лавке.
– Братцы, убивают! – закричал Семен. Он кряхтел, ругался, извивался от боли под ударами плетки.
Мария сначала равнодушно смотрела на экзекуцию – мол, так и надо этому поганцу, но когда тело мужа покрылось красными рубцами и он застонал, она отвернулась и заплакала, уткнув лицо в рубашку.
Матвей, закончив порку, схватил стоявшее рядом ведро воды и окатил выпоротого. Семен очухался и вскочил на ноги.