Другое имя. Септология I-II

Как здорово снова парить в воздухе, говорит она

По-моему, мы опять стали детьми, говорит он

Мы сами делаем друг друга детьми, говорит она

Я словно опять девчонка, либо парю в движении, как на тех качелях, либо, вот как сейчас, свободно вишу в воздухе, говорит она

Все дети любят очутиться в воздухе, говорит она

И все взрослые дети, говорит он

Да, наверно, говорит она

По крайней мере, мы, говорит он

По крайней мере, сейчас, говорит он

Но сейчас мы болтаем чепуху, говорит она

Даже неловко, говорит она

и он, оттолкнувшись от земли, поднимается в воздух, а она опускается к земле, отталкивается и поднимается в воздух, а он опускается вниз

Все любят парить, говорит он

и опускается к земле и снова отталкивается

И находиться в равномерном движении, говорит он

а она опускается к земле и снова отталкивается

Как дыхание, говорит он

и, опустившись к земле, отталкивается

И как биение сердца, говорит она

и, опустившись к земле, отталкивается

Быть в одном движении, говорит он

и, опустившись к земле, отталкивается

Быть вместе в движении, говорит она

и, опустившись к земле, отталкивается

Быть в одном движении, говорит он

и, опустившись к земле, отталкивается

Как волны, говорит она

и, опустившись к земле, отталкивается

Как волны одного моря, говорит она

а он опускается к земле и отталкивается

Как мы двое, говорит она

и, опустившись к земле, отталкивается

Как ты и я, говорит он

и, опустившись к земле, отталкивается

Как мы, говорит она

и, опустившись к земле, отталкивается, а он не отталкивается, своей тяжестью удерживает качели внизу, сидит верхом на доске, упершись ногами в землю, меж тем как она, болтая ногами, висит в воздухе

Вот так и должно быть, говорит она

Наверно, говорит он

и отталкивается от земли, а она опускается вниз, касается ногами земли

И так тоже, говорит она

и отталкивается

Так тоже, говорит он

и вот так они сидят, он внизу, она наверху, в воздухе

Когда ты был маленький, говорит она

Да, говорит он

Летом, в каникулы, ты жил в каменном домике, в сером, говорит она

Ты только что рассказывал, говорит она

Да, говорит он

Но вырос ты в маленькой усадьбе, у вас там были сарай и лодка, да? – говорит она

Да, говорит он

И твои родители до сих пор там живут? – говорит она

Да, говорит он

И там есть фруктовый сад? – говорит она

Да, я же рассказывал, говорит он

Да, говорит она

И не раз, говорит он

и оба сидят, не говоря ни слова

Почему ты опять об этом спрашиваешь? – говорит он

Не знаю, говорит она

Вот как, говорит он

А мы не можем в ближайшее время туда съездить? – говорит она

но он молчит

Проведать твоих родителей? – говорит она

Тебе не хочется? – говорит она

Ну… – говорит он

помедлив, будто не хочет говорить об этом

Не хочется? – говорит она

Съездить-то можно, говорит он

Там хорошо, в Бармене, говорит он

И усадьба расположена красиво, у самого Хорда-фьорда, а по Хорда-фьорду так здорово плавать на лодке, говорит он

Да, ты рассказывал, говорит она

И на море тебе нравится, говорит она

Да, всегда нравилось, говорит он

и оба умолкают, просто сидят на качелях

Все-таки надо нам как-нибудь туда съездить, говорит она

И было бы приятно познакомиться с твоими родителями, говорит она

Я не очень-то с ними общаюсь, говорит он

Ну как же, ты и твоя мама, говорит она

и осекается

Не будем об этом, говорит он

и оба опять умолкают, долго сидят молча, а я думаю: почему они там сидят? будто окаменели, и оба вроде как смотрят в сторону, будто устремили взгляд на что-то рядом с собой, и как только им удается сидеть так смирно, притом долго, как такое вообще возможно, думаю я, а она смотрит на него

Если хочешь, давай уйдем, говорит она

а он молчит, и она спрашивает, будет ли он завтра снова писать, и он отвечает, что, конечно же, будет, завтра, как и каждый день, ведь с двенадцати лет или, во всяком случае, примерно с двенадцати, дня не проходило, чтобы он не рисовал или не писал красками, так получается само собой, ну, выходит, будто в какой-то мере все это – он, будто картины его продолжение, говорит он и, помолчав, добавляет, что это слишком уж громко сказано, он просто занимается живописью, каждый день, пожалуй что по давней привычке, а она говорит, что, наверно, так и есть, но в голосе ее сквозит легкое недовольство, думаю я, будто его слова ей не вполне по душе, а он говорит, что картина, над которой он сейчас работает, может получиться вполне хорошей, однако очень уж трудно сделать все как надо, тут необходима предельная осторожность, ведь легко переусердствовать и испортить всю картину, а тогда, наверно, будет крайне затруднительно вернуться к тому хорошему, что в ней было, к тому, что́ картина хочет сказать, что может сказать, ведь вообще-то высказать это невозможно, картина одновременно и говорит что-то, и не говорит, она говорит безмолвно, скорее просто показывает то, что невозможно сказать, говорит он, а я думаю, что теперь-то мне пора домой, поздно уже, пора ехать дальше, продолжить путь, думаю я, и она говорит, что совсем стемнело, пожалуй, пора идти домой, говорит она, а он соглашается и спрашивает, хорошо ли ей там, наверху, и она отвечает, что да, обзор у нее превосходный, хоть кругом и темно, во всяком случае, ей видно лучше, чем ему, сидящему внизу, говорит она, ну а что видит она лучше, чем он, отнюдь не новость, он может писать сколько угодно, темно ли, светло ли, все равно она видит лучше, видит реально существующее, он же видит лишь ту или иную картину либо ту или иную вещь, говорит она, а он вдруг резко отталкивается от земли, словно рассердился или вроде того, думаю я, и она опускается к земле и кричит, протяжно, негромко, а он отрывает одну ногу от земли, встает и слезает с качелей, руками медленно опуская доску, и вот уж она надежно сидит внизу, он подходит к ней, протягивает руку, она берет его руку и тоже встает, и оба стоят рядом, а я думаю, что мне в самом деле пора домой, скоро окончательно стемнеет, а я все сижу, глядя на детскую площадку, где молодая женщина и молодой мужчина развлекаются и играют, словно дети, и теперь уже так темно, что я едва их различаю, или все это видится мне лишь в воображении? а их вовсе нет? я просто воображаю себе, что они здесь? да нет же, конечно, я их видел и вижу сейчас, думаю я, это бесспорно, но, может, надо выйти из машины и проветриться? подышать свежим воздухом? тоже спуститься на детскую площадку? хотя, думаю я, пожалуй, все-таки не стоит? если спускаться, то прямо сейчас, пока совсем не стемнело, думаю я, да и что тут странного, если человек вылезает из машины, хочет пройтись? ведь к площадке и мимо нее ведет тропинка, сбегает от шоссе вниз, мимо детской площадки и, как я вижу, вверх по крутому склону, так что мне совсем не нужно заходить на площадку, я могу просто пройти мимо, словом, сейчас надо либо ехать домой, либо выйти из машины и прогуляться, думаю я, выхожу из машины и стою, глядя по сторонам, выше дорога круто идет в гору, потом выравнивается и опять идет в гору, а там, на самом верху, мне видно небо, и звезды, тускло мерцающие звезды, и шоссе, узкое шоссе под обрывистым склоном, потом крутой спуск вниз к детской площадке, и по нему вниз к площадке и мимо нее вьется тропинка, прямо за площадкой идет круто вверх и исчезает за вершиной, и это странно, ведь до сих пор я не замечал тропинку, ведущую вниз к площадке и продолжающуюся вверх по крутому склону, думаю я и, стоя там, гляжу вниз, на площадку, и вижу, что он и она стоят там впотьмах, едва различимые, но я вижу, что они неподвижны и держат друг друга за руки, все-таки, думаю я, хорошо, что я вышел из машины и вдохнул немного свежего воздуху, я чувствую его приятную, бодрящую прохладу и, конечно, могу, как любой другой, свободно пройтись по обыкновенной тропинке, думаю я, ну ясное же дело, но я-то свободой не располагаю, потому и совершаю снова и снова одни и те же поступки, думаю я и иду к тропинке, потом по ней вдоль детской площадки и гляжу на этих двоих на площадке, а они, похоже, меня не замечают, стоят обнявшись, будто слившись в одно, он обнимает ее, она его, они неотделимы друг от друга, но вот они разжимают объятия, и я мелкими шажками иду по тропинке

Совсем стемнело, говорит она

Да, осень, говорит он

Скоро зима, говорит она

Пока что есть время до зимы, говорит он

Да, говорит она

Мы только в песочнице еще не побывали, говорит он

По-твоему, нам надо поиграть в песочнице? – говорит она

и в голосе ее слышится легкое удивление

А почему бы и нет? – говорит она

Но мы же перепачкаемся песком, говорит он

А не все ли равно? – говорит она

Пожалуй, говорит он

Одежду перепачкаем, говорит он

а она говорит, что одежду можно снять, и снимает куртку, стягивает через голову свитер и стоит в одном бюстгальтере и лиловой юбочке, а каково сейчас стоять почти раздетой, холодно ведь, думаю я, между тем она тянет его за собой к песочнице, я же иду медленно, шаг за шагом, вниз по тропинке, думая, что все это просто в голове не укладывается, и тихонько пройду мимо площадки вверх по круче, на вершину, гляну, что там, на другой стороне, а потом поверну обратно, пора ехать домой, скоро окончательно стемнеет, думаю я, стараясь не смотреть на этих двоих, но вижу, как они рука об руку идут к песочнице, останавливаются, и она расстилает на песке свою куртку и свитер

Мы снова дети, говорит она

И будем делать все, что заблагорассудится, говорит она

Да, мы дети, говорит он

Непослушные дети, которые делают все, что заблагорассудится, говорит она

и она ложится на песок, на свою куртку и свитер, и лежит там в бюстгальтере и лиловой юбочке, черные волосы ее рассыпаются вокруг, и она говорит, чтобы он тоже разделся

Нет, так нельзя, говорит он

Можно, говорит она

Нас могут увидеть, говорит он

Уже почти совсем темно, говорит она

Ну, давай, говорит она

и она подтягивает лиловую юбочку повыше и говорит, чтобы он тоже разделся и лег рядом, потому что холодновато и он ее согреет, говорит она, а он говорит, что предупреждал, раздеваться слишком холодно, а она говорит: да ладно, иди сюда, и он отвечает, что так нельзя, дескать, их могут увидеть, ей надо одеться, сию же минуту, говорит он, а она повторяет, что уже почти совсем темно, никто их не увидит, иди сюда, ну, иди же, говорит она, и он говорит, что раз она просит, то он, пожалуй, выполнит ее просьбу, говорит он, ставит коричневую сумку подле песочницы, снимает длинное черное пальто, ложится на нее и укрывает их обоих своим пальто, так что, кроме пальто, ничего не видно, но на это, на это я смотреть не вправе, да, не вправе, думаю я, и происходит ли это на самом деле? или мне только грезится? или это случилось когда-то со мной? не я ли сам лежу там в песочнице, на ней, не мое ли длинное черное пальто укрывает нас обоих? ведь разве именно так, думаю я, не случилось когда-то? но все равно я не вправе смотреть на происходящее, думаю я и иду дальше, тихонько, тише уже не могу, медленно иду дальше вниз по тропинке, не хочу, чтобы эти двое меня заметили, не хочу их тревожить, пусть они будут одни, в своем мире, и теперь я вижу только пальто в песочнице, а может, и пальто не вижу? может, все вместе просто плод моего воображения? ну надо же, думаю я, но мне нельзя на это смотреть, запрещено это видеть, теперь, теперь надо повернуть обратно, думаю я, и вернуться к машине, ведь это вот происходит наяву? или мне только кажется? я просто вспоминаю случившееся когда-то, случившееся со мной самим? причем наверняка очень давно, ведь я не могу это помнить, но разве не я лежу там, в песочнице, под своим длинным черным пальто? и разве не это самое пальто по-прежнему на мне? старое доброе длинное черное пальто? а она лежит там подо мной, и мое длинное черное пальто укрывает нас обоих? разве это не я? разве не мы? разве это не я в какой-то момент прошлого? или все происходит сейчас, думаю я, в реальности, прямо у меня на глазах, на детской площадке? я останавливаюсь, уже совсем темно, непроглядная тьма, но чутьем, которое позволяет мне видеть во тьме, я вижу, угадываю, что эти двое лежат в песочнице, и оттуда отчетливо доносится дыхание и слышны их равномерные движения, словно волны, плещущие о берег, я слышу равномерный плеск волн, вперед и назад, снова и снова, все – одно движение, одно дыхание, вдох-выдох, и биение сердец, двух сердец, что стучат рядом в песочнице, и моего собственного сердца, которое знай себе бьется, и в ровном ритме, словно в ритме волн, я поднимаюсь к шоссе и к своей машине, а с детской площадки слышны движения, волны прибоя, вперед и назад, и я иду в том же ритме, шаг за шагом, и теперь мне нельзя оборачиваться и смотреть на эту парочку, думаю я, продолжаю идти, но вот больше не слышу движений из песочницы, смотрю туда и вижу, что теперь молодой человек стоит в песочнице в спущенных брюках, а молодая женщина по-прежнему лежит под черным пальто, в руках у молодого человека игрушечное ведерко, он наполняет ведерко песком и сыплет песок на пальто, на нее, наполняет ведерко и высыпает, покрывает и пальто, и ее песком, нет, просто уму непостижимо, он вправду сыплет песок на нее, лежащую под его пальто, сыплет из ведерка, которое кто-то из детворы забыл в песочнице и… нет, недосуг мне смотреть, надо ехать домой, на Дюльгью, не могу же я этак вот бродить в потемках и смотреть, как молодой человек стоит подле молодой женщины, лежащей под его длинным черным пальто, и сыплет на пальто песок, ведерко за ведерком, думаю я, но я не в силах отвести взгляд от этих двоих в песочнице и вижу, как он ведерко за ведерком сыплет на нее песок, потом наконец подтягивает и застегивает брюки, снимает с нее пальто, с которого сыплется песок, и она встает, приводит в порядок одежду, поднимает свитер и куртку, стряхивает с них песок, а он стряхивает песок с длинного черного пальто и надевает его, потом вешает на плечо коричневую сумку и вроде как собирается уходить

Иди сюда, говорит она

и смотрит на него

Не уходи, говорит она

Не уходи так скоро, говорит она

Иди ко мне, говорит она

и протягивает к нему руку, и он подходит к ней, берет за руку, и оба стоят так некоторое время

Пойдем? – говорит он

Да, говорит она

и раскидывает руки, обнимает его, привлекает к себе, я же отворачиваюсь и иду дальше к шоссе, а она говорит: милый, милый мой мальчик, а он говорит: милая девочка моя, милая добрая моя девочка, милая моя девочка, а она говорит, что уже холодно, и он соглашается: что правда, то правда, холодно, он замерз как цуцик, даже в пальто, говорит он, а я иду, медленно, изо всех сил стараясь не шуметь, и опять смотрю на детскую площадку и вижу длинные черные волосы молодой женщины, они покрывают всю ее спину, почти до бедер, а он просто стоит выпрямившись, и его каштановые волосы до плеч взъерошены и торчат во все стороны, а ее волосы сбегают по спине, и она приближает свое лицо к его, свои губы – к его, целует его в губы и говорит, что на его пальто еще ужас сколько песку

Да, говорит он

и тихонько смеется

Вообще на нас обоих, говорит он

Ты ведь почти засыпал меня, говорит она

Да, говорит он

Почти совсем меня закопал, говорит она

Только почти, говорит он

и они вроде бы не знают, что делать и что говорить

Совсем темно стало, говорит он

И холодно вдобавок, говорит она

Да, холодно, говорит она

Да, говорит он

Надо идти домой, говорит он

и она кивает, и они чуточку врозь идут прочь, и она смотрит на него, а он на нее

Ты ведь Асле, говорит она

А ты Алес, говорит он

и они улыбаются друг другу, смущенно так улыбаются, и она говорит: надо же, раздеться донага впотьмах да на холоду, говорит она, ну в самом деле, раздеться донага поздней осенью, впотьмах да на холоду, мало того, лечь нагишом в песочницу, говорит она, и он согласно кивает: да, но теперь пора домой; ну, домой так домой, можно и так сказать, смеется она, по крайней мере крыша над головой, говорит она, пусть даже дом сущая развалюха, говорит он, почти трущоба, говорит она, его даже толком не натопишь, говорит он, но хотя бы крыша над головой, говорит она, а он говорит, что, как придут домой, надо будет хорошенько вычистить от песка одежду, и они просто стоят, держась за руки

А если можно, то и выстирать, говорит она

Вдобавок надо хорошенько отчистить от песка тебя самого, говорит она

Совсем мы поглупели, говорит она

Н-да, все это не больно умно, говорит он

Вдруг кто-то нас видел, говорит она

Н-да, говорит он

По-моему, вон там, на съезде, стоит автомобиль, говорит он

Нет, говорит она

Да, говорит он

Холодно, пора идти домой, говорит она

В тот дом, какой у нас есть, говорит он

Там хотя бы немножко теплее, говорит она

Немножко, пожалуй, говорит он

Но, по крайней мере, это наш дом, говорит она

И хорошо, что у нас есть крыша над головой, говорит он

И что нас двое, что мы есть друг у друга, говорит она

Верно, говорит он

и она поднимает к нему лицо, и они быстро целуются

Мы есть друг у друга, говорит она

В глубочайшей тьме мы есть друг у друга, говорит он

Мы вместе, говорит она

В горе и в радости, говорит он

Всегда, говорит она

Всегда нас двое, ты и я, говорит он

Асле и Алес, говорит она

Алес и Асле, говорит он

Всегда, всегда только мы двое, ты и я, говорит она

Вот именно, говорит он

а поскольку стало совсем темно и я вернулся к машине, то сажусь за руль и смотрю прямо перед собой, откидываюсь на спинку сиденья, кладу голову на подголовник и смотрю прямо перед собой, но вижу теперь лишь тьму, лишь черную тьму, кромешный мрак и думаю, что машина припаркована на съезде возле побуревшего домишка, где когда-то жили мы с Алес, и я остановился передохнуть, потому что устал, думаю я, и мне тотчас хочется помолиться, ведь почти каждый день я трижды читаю молитву, которую составил сам, первый раз утром, второй – в полдень, третий – вечером, иначе говоря, на утреню, на сексту и на вечерню, а молюсь я по четкам из коричневых деревянных бусин, пять десятков бусин, с промежутками, так что в целом они длинные, одна бусина – и промежуток, потом три – и опять промежуток, одна – и промежуток, а в самом низу крест, эти четки я всегда ношу на шее, это подарок Алес, она и научила меня молиться по четкам, до встречи с нею я вроде бы и слова «четки» не слыхал, думаю я, хотя нет, один раз слыхал и, помнится, заинтересовался тогда, что оно может означать, но теперь четки всегда у меня на шее, наподобие украшения, и я всегда читаю про себя два-три раза Отче наш на латыни и по-норвежски, и вижу перед собой все молитвы как картины, ни одну из молитв я наизусть не заучивал, но помню их, потому что вроде как вижу перед собой, я с легкостью запоминаю и написанное, хотя стараюсь этого не делать и оттого вижу мало что из написанного, поскольку дело тут обстоит иначе, нежели с картинами, тут я сам решаю, запоминать написанное или нет, думаю я, а еще думаю, что обычно три раза читаю Ave Maria и непременно один раз Gloria Patri[4], а молюсь на латыни или в собственном переводе на новонорвежский, и молитвы мои, смотря по обстоятельствам, всегда немножко разные, однако часто это Символ веры, краткий апостольский, который, говорят, читали апостолы, или, во всяком случае, похожий, и тогда я читаю его про себя первым делом, до Pater Noster, а длинный Символ веры, никейский, я вижу лишь в отрывках, Свет от Света, Lumen de Lumine, видимого и невидимого, visibilium omnium et invisibilium, а иной раз под конец целиком Salve Regina[5], и иной раз мне удается совсем успокоиться и молиться, не думая ни о чем, я просто предаю себя спокойствию и могу попросить о чем-нибудь, но почти всегда я читаю молитвы о заступничестве, молюсь о других, почти никогда о том, что касается меня самого, а, скажем, о том, что́ я могу сделать, дабы настало Царствие Господне, например писать картины, каждая из которых на свой лад связана с Царствием Божиим, и я всегда осеняю себя крестным знамением перед молитвой и после и говорю во имя Отца и Сына и Святого Духа Аминь или In nomine Patris et Filii et Spiritus Sancti Amen, утром же молюсь коротко, нередко лишь осеняю себя крестным знамением, в середине дня читаю самую длинную молитву, а вечером часто погружаюсь в грезы, читая Иисусову молитву, и тогда говорю про себя Господи Иисусе Христе, произношу каждый слог либо на глубоком вдохе, либо на медленном выдохе, так же я поступаю, когда говорю Помилуй меня грешного, снова и снова повторяю эти слова или же снова и снова повторяю про себя Domine Iesu Christe Fili Dei Miserere mei peccatoris[6], глубоко вдыхаю и медленно выдыхаю, но эту молитву я почти всегда читаю по-новонорвежски, невесть почему, думаю я и погружаюсь в грезы, а потом засыпаю либо на этой молитве, либо на Ave Maria, думаю я, и во всех своих молитвах я ищу покоя и смирения, думаю я, мира Божия, думаю я, берусь обеими руками за четки, вытаскиваю их из-под свитера и снимаю через голову, сижу с четками в руках, держу крестик между пальцами, большим и указательным, и думаю, что, наверно, спал и грезил, но я не спал и не грезил, думаю я, и все нереально и одновременно реально, все происходило как бы и во сне, и в реальности, я сижу и смотрю во тьму прямо перед собой, она теперь черная, это уже не тьма, я смотрю в черноту и думаю, что пора домой, но сколько же раз я так думал и все равно просто сидел в машине? и я смотрю прямо перед собой и теперь, будто средь бела дня, вижу, как те двое идут ко мне, молодой человек с каштановыми волосами до плеч и молодая женщина с длинными черными волосами, они выходят из тьмы, и кажется, будто от них идет свет, вырезает их из тьмы, словно просветленные они идут передо мной, и лица у обоих умиротворенные и спокойные, они держатся за руки, слились воедино, в одно существо, идут, не обращая внимания ни на меня, ни на мою машину, слишком они заняты друг другом, они друг в друге, погружены друг в друга, в свой мир и проходят мимо машины, во тьме я оборачиваюсь и отчетливо вижу его каштановые волосы до плеч и ее длинные черные волосы, закрывающие спину, вижу, как они медленно пропадают во тьме, исчезают, а я выпускаю из пальцев крестик, надеваю четки на шею, прячу под свитер, осеняю себя крестным знамением и говорю про себя во имя Отца и Сына и Святого Духа Аминь, запускаю мотор и думаю: нет, всего этого не было, пора домой, думаю я, пора домой к жене и к ребенку, думаю я, выезжаю со съезда на шоссе и думаю, что зря не проведал Асле, ведь он совсем расклеился, надо было спросить, не пойти ли нам куда-нибудь, надо было, как раньше, поехать с ним в Трактир, он бы хлебнул там пива и спиртного, а я выпил бы чашку кофе с молоком и поел, мы оба могли бы там поесть, обед с пивом ему, обед с водой мне, я-то с выпивкой завязал, раньше пил не в меру, и Алес это не нравилось, не любила она меня пьяного или больше любила трезвого, оттого я и бросил пить, хотя бросил еще и оттого, что под конец пил чересчур много, под конец, сказать по правде, вообще не просыхал, а спьяну я пишу плохо, и вообще-то я никогда не чувствовал, будто мне невмоготу без пива, вина или спиртного, но в первую очередь дело в ней, в Алес, без нее я бы никогда не покончил с тягой к спиртному, думаю я, и сейчас Алес ждет меня, она и наш ребенок, и я должен ехать к ним, домой, к жене и ребенку, но о чем это я? ведь я живу один, в старом доме на Дюльгье, где некогда жил вместе с Алес, но ее уже нет, она почиет в Бозе, я это явственно чувствую, в самой глубине моей души, ведь она почиет и в глубине моей души, она больше не ходит по земле, но я по-прежнему могу когда угодно говорить с ней, ибо разница, то бишь дистанция, между жизнью и смертью, между живыми и мертвыми не так уж и велика, она лишь кажется непреодолимой, и я вправду каждый день говорю с Алес, говорю почти все время, и часто, да едва ли не всегда, мы говорим без слов, и мне, конечно, недостает ее, но поскольку мы по-прежнему рядом и поскольку недалеко то время, когда я сам уйду туда, к ней, я вполне справляюсь, но хорошо бы поскорее, потеряв ее, я словно потерял в жизни все, едва не покончил с собой, а ребенка у нас никогда не было, только я и она, так почему же я думаю, что мне надо домой к жене и ребенку? наверно, виновата прострация, которая завладевает мной, когда я веду машину, в этой вот прострации такая мысль вполне может возникнуть, но я прекрасно знаю – с ума пока не сошел, – что вернуться мне надо в свой старый дом, на Дюльгью, в дом на маленьком хуторе Дюльгья, где жил все эти годы, я был отнюдь не стар, когда мы там поселились, а Алес еще моложе, сперва мы жили там вдвоем, а потом я много лет жил один, в милом старом доме, и хорошо, хорошо, что у меня есть дом, есть надежный кров, дом, где я чувствую себя защищенным, потому что дом у меня старый, солидной постройки, и я содержу его в порядке, если где-нибудь появлялась гниль, я сразу заменял деревянные детали, и окна все поменял, поставил новые, но точь-в-точь такие же, как старые, а вдобавок вставил изнутри вторые рамы с одним стеклом, чтоб меньше сквозило, так что теперь у меня все окна двойные, стекло снаружи, стекло изнутри, и после того как я поставил новые окна, согреть дом стало намного легче, изготовил окна столяр, который делает окна на заказ, по старым образцам, он и сделал для меня окна тютелька в тютельку как старые, а вставил я их сам, но не в одиночку, Аслейк помог, без его помощи я бы нипочем не справился, ясное дело, тут надо вдвоем, вместе мы справились, хотя первое окно перекосили, пришлось вынимать и вставлять снова, но со второго захода получилось как надо, а с остальными дело пошло как по маслу, думаю я, Аслейк здорово мне помог, а я ему, если уж на то пошло, думаю я, ну а теперь самое время возвращаться домой, затопить печку, приготовить поесть, ведь я изрядно проголодался, в самом деле хорошо будет вернуться домой, в милый дом на хуторе Дюльгья, где живет совсем мало народу, люди хорошие, двери домов не запирают, когда уходят куда-нибудь или уезжают, и большинство хуторян прожили там всю жизнь, а вот я, вернее мы, я и моя жена, переехали туда, когда Алес получила дом в наследство после кончины тетки, своих-то детей у старой Алисы, сестры ее отца, не было, и других наследников не нашлось, а поскольку своего жилья мы не имели и жили в холодной побуревшей развалюхе, мимо которой я давеча проезжал, мы перебрались в старый дом на Дюльгье, много лет назад, думаю я, и так там и жили, Алес и я, а потом… нет, об этом я думать не хочу, не сейчас, думаю я и еду на север, и мне нравится вести машину, хотя по городам я ездить избегаю, не люблю, там меня охватывают беспокойство и замешательство, и в городе я за руль по возможности никогда не сажусь, однако ж Бейер, галерист, научил меня ездить до и от Галереи Бейер, она расположена в центре Бергена, а перед ней устроена большая парковка, где я всегда оставляю машину, словом, в Бергене я вполне справляюсь, думаю я, а тем временем добрался уже до Инстефьюра и еду теперь вдоль берега к верховьям Согне-фьорда, я ужас как устал, но когда приеду домой, думаю я, живо заявится Аслейк, н-да, вообще-то Аслейк никогда не вызывал у меня большой симпатии, хотя странным образом потому-то он мне и нравится, думаю я, такое не всегда поймешь, думаю я, но все равно хорошо вернуться домой, только вот зря я в Бергене, в Скутевике, не заехал к Асле, он ведь ужас как дрожал, надо было, как раньше, отвезти его в Трактир, а потом уж ехать домой, на Дюльгью, да он бы прекрасно обошелся в Трактире без меня, наверняка бы вскоре пришел кто-нибудь из его тамошних знакомцев, так что я мог бы и не сидеть с ним за компанию, а вообще-то надо было отвезти его в Неотложку, только он бы нипочем не согласился, как бы я ни уговаривал, в итоге мы бы все равно поехали в Трактир, он седой, длинноволосый, с седой щетиной, и я седой, длинноволосый, с седой щетиной, оба в длинных черных пальто, у обоих волосы стянуты резинкой на затылке, думаю я