Серп языческой богини
– Вы могли бы раньше его спугнуть.
Это не упрек, но необходимость. Тишина давит на уши.
– Эпизод был классный. Ты на маяк?
– Нет.
– Рядом. Там, – Толик указал на цепочку волчьего следа. – Там классно. Наверное. Я не бывал здесь раньше.
Саломея ему не поверила, и Толик понял.
– Ну ладно, – сказал он, опуская камеру. – Бывал. В прошлом году. С приятелем. Рыбачили. Приятель утонул. Уже потом. А рыбачили тут.
Глаза у Толика выпуклые, крупные, а сами черты лица – мелкие. И все это лицо словно собрано из разных частей, наспех. Оно невыразительно, и кажется, что именно поэтому Толик за камерой и прячется.
– Зачем вы вообще за мной пошли? – Саломея обняла себя, пытаясь хоть как-то согреться.
Толик вопроса не услышал. Он повернулся и, сгорбившись, сунув под мышку камеру, зашагал по волчьему следу.
Идти за ним? Возвращаться? Продолжить путь к пустому берегу? На берег Саломея насмотрелась. А вот к маяку наведаться стоило бы.
Он стоял на каменном бугре, лысом и покрытом блестящим панцирем льда. Маяк врастал в гору и спускался ниже, в черную воду. Озеро обгладывало его, как голодный пес глодает кость, и старые валуны, из которых собирались стены, побелели.
Толик, присев на корточки, снимал их, а еще волны и коричневый кленовый лист, застрявший между камнями. Тень маяка падала на воду и сливалась с чернотой.
– Ты знаешь, что это озеро никогда не замерзает? – Камера вновь повернулась к Саломее. – Ладога вот мерзнет. И другие. Лед толстый. Машину выдержит. А здесь – только по самому краю. Почему так?
Ветер толкнул, сдернул капюшон куртки. Шершавый язык его лизнул щеки, тронул волосы.
Красиво.
И жаль, что нет льда. По льду можно было бы уйти с острова.
Внутри маяка все было бело, не снег – птичий помет, проевший стены и старые балки. Летом здесь должна стоять невыносимая вонь, но сейчас пахло лишь водой и йодом, пусть запах этот и странен для озера.
Саломея прошла в дверной проем, коснулась старого разбухшего косяка, ржавых гвоздей и петель. Перешагнула через порог и оказалась в узком, гулком помещении.
– Эй… – Голос ее, отраженный стенами, рванулся вверх. Эхо спрятало звуки шагов и скрип лесов, паутина которых затягивала башню изнутри.
– Ее реставрировать хотели, – шепотом пояснил Толик.
Он снимал все. Трещину в камнях. Перехлесты балок.
Змеиный клубок колючей проволоки. Забытый башмак, на который падал солнечный луч, и воздух над башмаком сиял…
Следы Саломеи. Ноги Саломеи. Саму ее, ступающую осторожно по щебенке и камням.
Ухало сердце. Желудок свернулся тугим комом. Страх был безотчетным. И кровь давила на виски, требуя убраться отсюда.
Нет.
Тишина вновь нахлынула, накрывая с головой. Душная. Горячая. Запредельная. Старый маяк вдруг вытянулся и сбросил годы. Он подымался вавилонской башней, готовой повергнуть в трепет небеса. И гнев их уже копился в мохнатых утробах туч. Скоро он выплеснется электрическими хлыстами молний и громовым набатом. Но пока… лестница в небеса.
Для тебя, Саломея.
Это же так просто. Тени зовут. Пойдем. Ты же способна слышать тени. Раз-два-три. В ритме вальса. Шелестит под ногами? Раскачивается опасно? Ничего. Идем. Выше и выше. Пролет за пролетом. Лестница вьется огромным штопором. И ступеньки у нее узкие, частью – деревянные, частью – железные и тогда трухлявые, в пленке окислов. Но не смотри на них, смотри на небо.
Дверь.
Новая дверь из дуба, гладкого, теплого. От него исходит особый аромат живой древесины, и ты, прижимаясь щекой, вдыхаешь, медлишь. Ручка медная, скобкой. И четыре ярких гвоздя сияют, словно звезды. Толкаешь.
Переступаешь.
Вершина маяка разрушена. Ветер ударяет в лицо и плечи, откатывается и снова бьет, желая стряхнуть тебя вниз, на острые белые камни, в воду, где раскинулись сети мертвых водорослей. И ты хватаешься обеими руками за поручни.
Железо обжигает.
И запределье уходит, смеется – оно вновь тебя обмануло.
Саломея удержалась. Она стояла на крохотной – два квадратных метра – площадке, с которой открывался удивительный вид. Черная вода. Туманная полоса далекого берега.
На самом краю на корточках, обняв руками колени, сидел парень. На плечах и волосах его лежали снежинки, а щиколотки обвивала массивная цепь, уходившая к двери.
– Толик! – Саломея закричала, отдирая пальцы от железа. – Толик, скорее…
– Я здесь.
Он стоял в дверях, вооруженный чертовой камерой, и стоял, наверное, давно.
– Он мертвый. Я так думаю, – сказал Толик, протягивая камеру. – Подержи. Я сейчас.
Камера оказалась тяжелой и горячей, несомненно – живой. А Толик обеими руками взялся за цепь и потянул. Металл со скрежетом терся о металл. Тело сидело.
Примерзло, наверное.
И Саломея поняла, что парень не сдвинется. Он теперь навеки смотритель маяка. И с точки зрения запределья все верно: мертвому маяку нужен неживой смотритель.
А потом вдруг раздался хруст, такой громкий и противный, и тело повалилось на спину.
– Фигня какая-то! – Толик подтянул мертвеца к двери и перевернул. – Это ж Юрка… Что, получается, что Юрка тоже помер?
Помер. Умер. Убит, пусть ран на теле и не видно. Его покрывает тонкий слой льда – глазурь на белой коже. Синие губы словно нарисованы. И глаза тоже подведены тенями. Они раскрыты, и Юрка смотрит на Саломею.
Улыбается.
– И привязали еще… – В голосе Толика нет страха, только удивление. И камера возвращается к хозяину. Ей надо заснять и это лицо, и руки, обмотанные ремнем, и ноги, скрученные цепью. Амбарный замок на цепи. И картонную табличку, которую парню повесили на грудь.
Калма.
– Мы его не стащим, – говорит Саломея. – И замок не взломать. Там лед.
Толику плевать. Его снова больше нет, зато есть камера с ее отрешенным взглядом на мир.
– Надо позвать сюда…
Кого? Далматова с простреленным плечом? Или Зою с ее ногтями?
– Или хотя бы вынести его за дверь. От снега. И… и вообще.
Ее все-таки слышат. И Толик вновь отдает камеру, сам же берет тело под мышки и волочет. Звякая, тянется цепь. Натягивается. И лопается со звонким мерзким звуком, на который небо отвечает клекотом туч.
Скоро гроза.
Толик спускается. Ступеньки скрипят, трещат под его ногами. А он идет и не слышит этих предупреждающих звуков, насвистывает под нос веселую песенку.
– Спускайся! – кричит Саломее. – И камеру осторожно!
О да, с камерой Саломея будет очень осторожна. И с ее хозяином тоже.
Тело оставили внизу, уложили за дверью. Взяв камеру, Толик забыл о мертвеце.
А ветер крепчал. Налетая со стороны озера, он гнал снежные стаи, подстегивая их громкими гулкими раскатами грома. И сугробы подымались на дыбы, опрокидываясь на людей колючей россыпью.
– Круто! – Толик танцевал в снежных вихрях. Метель, невидимая партнерша, позволяла себя вести. Она красовалась, тщеславная, как все женщины, раскатывала узорчатые покрывала, сквозь которые просвечивал сумрачный ельник.
– Идем! – Саломея попыталась перекричать ветер. – Скорее! Если не…
Слова растворились в буране.
Темнело. Стремительно, как если бы солнце-свечу задуло ветром. Кружило. Водило. Дорожку затерло поземкой. Возвращаться надо. И чем скорее, тем лучше. Саломея схватила Толика за руку, дернула, сколько было сил, и проорала:
– Идем! Возвращаемся!
Вряд ли он услышал, но кивнул и камеру убрал.
Снег хрустит. Ноги проваливаются по колено и глубже. Саломея барахтается в сугробах, чувствуя себя беспомощной.
Сама дура, сказала бы бабушка. Зачем из дому выходила?
Там стены крепкие. И печь. Чайник. Банки с тушенкой.
Толик шел рядом. Длинноногий, тощий, он как-то удивительно легко шагал сквозь метель. А ветер поспешно стирал следы.
Не отставать. А лучше пристроиться следом. В спину смотреть.
Военная куртка, изрядно затасканная, выгоревшая на плечах и с локтями истертыми. Из-под куртки выглядывают пояс и ножны, висящие на нем. Ножей два – слева и справа, оба с тяжелыми рукоятями. И как-то сразу неспокойно становится на душе.
Умеет ли Толик пользоваться ножами?
И для чего они ему?
Ветер насаживался на острые колья еловых лап. Он откатывался, уступая место непроглядной сухой темноте, скрипучим голосам древесных стволов и запредельному безотчетному ужасу.
Саломея прикусила руку: нельзя отставать. И сбиваться с пути.
Вперед. По глубокому следу, проложенному Толиком. Шаг. И два. Десять. Устала? Приляг, отдохни. Снег мягок. И в снегу тепло. Волки споют колыбельную.
Нет.
Мерцающий танец теней. Хороводы призраков. Но призраков не существует. И надо идти. След глубокий. Но ведет ли он к дому? Можно ли вообще доверять человеку, с которым ты знакома несколько часов?
Людям в принципе не стоит верить.
Еще десяток шагов. И белый силуэт маячит впереди. Не мужчина – женщина в длинной белой шубе. Она скользит по-над сугробами, оставляя босые следы.
Мерещится.
Идти.
И лес исчезает. На опушке грохочет буран. Белесое варево из снега, ветра и рыжих молний.
– Толик!
Голоса нет.
– Толик!
И Толика нет. Ничего не осталось для Саломеи, кроме как лечь в сугроб.
Дом прямо. Кажется, прямо. Заблудиться страшно… Страшно ничего не делать. Надо идти. Уже немного. И метель, извернувшись, подталкивает в спину.
Шаг. Еще… и сто шагов, а дома нет.
– Толик!
Саломею бросили. Не нужен нож, чтобы убить. Достаточно вовремя отвернуться. Теперь ее найдут… когда-нибудь найдут. На вершине маяка, глядящей на воду, привязанной цепью…
Ветер ставит подножку, и Саломея падает в сугроб. Мягко.
Легко.
Тепло. Надо полежать и отдохнуть. Всего минуточку. Даже меньше. Просто перевести дух. Нельзя. Вставать. Идти. Уже недалеко. Наверное. А Толик пропал. Бросил. У него ножи и камера, которая крадет чужие лица.
Человек вынырнул из вьюги и вцепился в Саломею.
– Толик?
Не бросил. Просто потерял. А теперь нашел. И вдвоем они дойдут до дома. Вдвоем всегда проще, чем одному. Саломея шла. Ее тянули, волокли, заставляя переступать через горбы снега, и вывели-таки к дому. Ветер здесь дул прямо, сильно, разбиваясь о каменные стены.
Саломею толкнули к двери. И в дверь.
В лицо пахнуло жаром, и Саломея глотала этот раскаленный воздух, пытаясь напиться им, прогнать холод.
– Ой, какая ты красная, Мелли! Ужас прямо! – Зоя выглянула в сени. – Ты, наверное, обморозила лицо. Теперь кожа будет жесткой. И сухой. И еще шелушиться.
Ни грамма сочувствия, лишь любопытство. На Зое новый костюм – ярко-красный в лиловые кляксы. Крохотные осьминожки со стразами. Зоя движется, осьминожки шевелятся. Стразы блестят.
– Это так некрасиво, когда кожа шелушится…
– Помолчи.
Саломея попыталась разогнуть пальцы. Смерзшиеся, деревянные, они не слушались и, казалось, хрустели, грозя разломиться. Перчатки прикипели к коже, и когда Саломея содрала их зубами, выяснилось, что кожа краснее Зоиного костюма.
Пальцы не ощущали тепла, даже когда Саломея приложила их к печи.
А если и вправду отвалятся?
Зоя исчезла, зато в коридоре появился Толик с камерой.
Саломея не отказалась бы от помощи. Ботинки снять. И куртку. И вообще переодеться бы, но не во что…
А Толик снимает. Он фиксирует каждое движение, каждую деталь. Подергивание губ. И след от зубов на ладони. Разноцветные шнурки, которые затягиваются тугим узлом, и Саломея борется с ним, пытаясь распутать. Узел же затягивается туже.
Саломея вдруг осознает: незачем ботинки снимать. Сменной обуви нет. А босиком здесь ходить не стоит.
Молния застревает. Куртка падает с сухим треском, на плечах и в капюшоне – снег. Он тает, разрисовывая куртку темными водяными ручейками.
Следы на полу. Яркие. Крупные. Сорок второй с шипами – Толика. Узенький с округлым носиком – Зоин. Массивные башмаки – Саломеи.
– А Далматов где? – спрашивает она, предчувствуя неладное.
– Тебя искать пошел, – Зоя ответила и с улыбкой протянула банку тушенки: – Хочешь? Тебе надо покушать. Когда на улице холодно, то надо хорошо кушать. Правда, я не одобряю, что ты ешь животных, но…
– Давно?
– Уже пять лет, – с гордостью заявила Зоя. – Это не этично – употреблять в пищу мясо живых существ. Им ведь больно!
– Далматов давно ушел?
– Ну… полчаса наверное. Ты не волнуйся. Он вернется. Скоро. Там же такой ветер…
Глава 9
Калма
Он найдет Саломею и лично ее убьет. Удушит. Пристрелит. Спрячет тело в расщелине и забудет о том, что был знаком.
Если найдет.
Раз-два-три-четыре-пять…
Считай до двадцати. Только честно и не подглядывать!
Глупая детская игра, от которой Илья устал, но продолжает играть. Его ждут книги. И тишина собственной комнаты. А он стоит в углу, разглядывая рисунок на обоях, и считает.
Саломея Кейн прячется.
В доме три десятка комнат и сотня потайных уголков, в которых легко затаиться. Илья знает, приходилось. И ему странно, что прятаться можно ради игры.
Десять… одиннадцать…
Шаги теряются. Становится очень тихо.
Двенадцать. Тринадцать.
Она не пойдет на второй этаж. И на кухню вряд ли… В сад? Где ты, Саломея? Выхожу тебя искать.
– Эй… – Ветер срывает слова и топит их в снегу. Следы стирает.
Теперь, если захочешь, не найдешь дорогу обратно.
Какого черта он делает? Ушла? Сама дура. Но рисковать… неоправданно рисковать. И чего ради?
– Эй! Ау… – Илья никогда никому не кричал «ау».
Колыхались еловые лапы. Плясали тени. Тысяча теней и тайных мест.
– …что ты здесь делаешь?
Отец недоволен. Он всегда недоволен, особенно когда рядом нет никого, перед кем это недовольство стоит скрывать. Сейчас же комната пуста.
Илья видит ее – сорок квадратных метров. Дубовые панели. Лепнина. Гобелены. Китайский ковер с яркими драконами и шелковые накидки на креслах.
– Я тебя спросил, что ты здесь делаешь?
– Играю. В прятки.
Молчание. Поджатые губы. Трость постукивает по ладони. Опасный мягкий звук, но нельзя показывать, что слышишь его. Или что собираешься бежать.
Дом огромен, но бежать в нем некуда.
Зато можно сбежать из дому. Илья думал об этом, и с каждым разом мысль казалась все более привлекательной.
– И от кого же ты прячешься?
Крадущиеся шаги. Медленные. Скользящие. Он ходит бесшумно, как кот. А трость все быстрее касается ладони. Илья видит красный отпечаток на коже. И красные же пятна на щеках отца.
– Я не прячусь.
– Я прячусь, Федор Степанович! – Саломея выходит из-за низкой софы. Обманщица. Она никуда не уходила, но сейчас Илья рад этому. – А он водит.
– Неужели?
Странный тон. И отец отворачивается. Его движения по-прежнему неторопливы, а проклятая трость зависает, делает круг в воздухе и касается тыльной стороны ладони.
Радость сменяется страхом.
А вдруг уже поздно? Он не понимает, кто перед ним… или плевать, кто перед ним.
– Значит, ты прячешься… Хорошо прячешься? Запомни, прятаться надо очень-очень хорошо…
Саломея кивает. Она глядит на него, а он – на нее. Ильи словно бы нет. И лучше, если бы его здесь не было, потому что сейчас все изменится, а он снова ничего не сможет сделать.
– И знаешь почему?
Отец останавливается в шаге от Саломеи. Трость касается пола, а разбитая рука ныряет в карман.
– Потому что если чудовище тебя найдет, то съест. Чудовища – они такие. Только и ждут, чтобы тебя сожрать. Ам, и все.
Он наклоняется и трогает Саломею за щеку.
– Так что прячься хорошенько. Поняла?
– Да, Федор Степанович.
– Вот и умница. На вот, – отец протягивает Саломее конфету.
Он уходит из комнаты, мурлыкая под нос песенку. Но трость выбивает прежний нервный ритм. Он еще вернется, позже, когда Илья будет один.
…динь-динь-динь.
Хрустальный перезвон. Игра на ледяном пианино.
Это просто в ушах шумит. Мерещится.
Он устал.
– Присядь, – сказала вьюга.
– Обойдешься.
А следов на снегу не осталось.
– Дурак, – ветер нашептывает ласково. Его голос знаком. – Дурачок… куда побежишь? Тебе некуда.
Далматов останавливается. Он на поляне, огороженной мертвыми елями и старыми камнями. Он не помнит этого места, хотя должен бы. Его сложно пропустить.
Ветер остается за границей каменных воинов. Трещины рисуют лица на кусках гранита, еще немного – и фигуры оживут.
Воображение, Илья. Просто воображение. Оно у тебя такое богатое… чересчур даже.
В самом центре круга стоит ледяная фигура. Высокая, выше камней и выше Далматова, она невообразимо хрупка.
Царевна-лебедь в хрустальном оперении. Редкие снежинки украшают наряд, словно стыдясь ледяной наготы. Но тусклый свет просачивается внутрь. Вспыхивает.
Далматову приходится отступить почти к самому краю круга, за которым вертится волчья стая ветров. Он заслоняется рукой от статуи, не способный отвести взгляд.
Узкое лицо с нечеловеческими чертами. Длинная шея. Покатые плечи. Руки-плети.
– Не уходи, – просит ледяная красавица. – Там зима. Замерзнешь.
– Похоже, что уже.
Она смеется, тихо, ласково.
– Ты же искал меня. А теперь бежишь. Куда?
– Какая разница?
– Ты прав. Совершенно никакой.
Это статуя. Всего-навсего статуя, вырезанная из куска льда. Поставленная здесь, чтобы… у демонов своя логика.
– Ты веришь в демонов?
– Я верю в галлюцинации. С ними как-то не принято общаться. Опасно для душевного равновесия.
И снова смех, от которого уши болят. Еще немного, и барабанные перепонки лопнут.
– Полагаешь, что я – галлюцинация?
– А кто еще?
Далматов коснулся уха. На перчатке остались красные капельки. Кровь? В реальности, объективной, в которой нет ни камней, ни круга, ни статуи, он умирает.
– У меня много имен. Выбирай по вкусу. Калма. Морана. Марь. Кроатон…
Смерть.
– Именно.
Она делает шаг, оставаясь на месте. Но оказывается рядом. И руки ложатся на плечи, узкие ладони с длинными трехсуставчатыми пальцами.
– Верни украденное.
Губы неподвижны. И голос звучит внутри.
– Если ты о камешках, то извини. Так получилось. У меня не было выхода…
– Врешь!
Ну да, бессмысленно врать собственной галлюцинации.
– И мне не нужны камни. Пусть себе… украденное верни. Видишь? – Ладони ее пусты. Два слюдяных цветка. – Его забрали.
– Кого?
– Серп.
– Серпа я точно не брал.
Бред становился крепче, выдержанней, что, в общем-то, для бреда типично.
– Ты – нет. Она – да. Заблудшее дитя.
– Разве у смерти бывают дети?
– Почему нет? Она… и ты. Раньше – больше. Сейчас – забыли. Но вы есть. Ты есть.
Ладони касаются лба, толкают, выталкивают из круга. Далматов падает в метель и катится по рыхлому легкому снегу. Долго. Бесконечно. А когда останавливается, то понимает, что ветер стих.
И дом рядом. Темная глыбина с белым дымом, что тянется из трубы, связывая землю и небеса. Далматов лежит на спине и смотрит в небо.
Прояснилось. Луна круглая, полная, хотя Далматов точно знает, что до полнолуния далеко. И звезды россыпью, хрустальные, словно осколки ледяной богини.
Ее не существует.
Громко хлопает дверь. Снег скрипит под ногами. И тень падает на лицо.
– Ты ранен? – спрашивает тень голосом Саломеи.
– Нет.
– Тебе плохо? Илья… ты меня пугаешь.
– А ты – меня.
Рывком сесть не получилось – напомнило о себе плечо. Больно. И холодно. И в ушах по-прежнему звенит. Наверное, он снова провалился. Бывает. Раньше ярость была, теперь – галлюцинации.
Саломея помогла подняться.
– Ты о чем думала, когда из дому уходила? – Злиться на нее сложно. А ведь собирался убить, тело спрятать и отправить книги памяти в архив. – Ты о чем, черт тебя побери, думала?!
На этот виноватый вид Далматов не поведется.
– П-прости. Пожалуйста.
И она сделала то, чего Илья никак не ожидал: обняла.
– П-пойдем… в тепло. Ты же ледяной весь.
– Ты не лучше.
– Я щеки обморозила. И руки тоже. Не сильно, но… кожа слазить станет. Так Зоя сказала. У нее новый комбинезон. Красный в кляксы. На осьминогов похожи. И еще сказала, что ты за мной пошел. Я ведь только во двор… продышаться. Там так душно было. А потом вдруг в лесу оказалась. И волка видела. Он меня к берегу вел. И Толик следом. Шел. Снимал. Он на психопата похож.
С этим Далматов согласился охотно. Но промолчал, опасаясь спугнуть момент.
– А на маяке пробой. И тело. Светловолосый такой парень. Его усадили на край и привязали цепью, чтобы не соскользнул. Толик сказал, что знает его. И тело вниз снес. Мы назад шли, когда буря началась. Я отстала… заблудилась. Думала, что все, но меня вывели к дому. Я решила, что это ты… а Зоя сказала – тебя нет. Ушел. И ветер.
– И ты следом?
– Конечно. А как по-другому?
Действительно, как?
Печь доедала остатки дров. Огонь расступался, позволяя уложить поленце на перину серого пепла, и мягко, нежно обволакивал белую древесину.
Раздавался хруст. Вспыхивала щепа. Раскалялась докрасна металлическая плита.
На завтра уже не хватит.
– А макароны вредны для фигуры, – заметила Зоя, сидевшая на столе. Она жевала тонкие хлебцы, смахивая крошки на пол. – Если только не из твердых сортов пшеницы.
Толик устроился в углу. Разобрав камеру, он натирал каждую деталь вельветовой тряпицей и был всецело увлечен процессом.
– И мясо очень вредно. Ты знаешь, что животные перед смертью выделяют негативную энергию и она передается вместе с мясом?
Хлебцы хрустели. Крошки летели.
Не отвлекаться, иначе будет взрыв.
Нельзя бить женщин, даже если очень хочется.
– От этой энергии тело стареет. Изнутри. И морщины появляются. А еще кожа становится желтой.
– Ты понимаешь, что здесь произошло убийство? – спросила Саломея. Она держалась в тени, словно опасаясь привлечь внимание.
Руки у нее и вправду красные, а ногти белые. Голос осип, глаза блестят подозрительно. Но она не чувствует себя больной. Химические чудеса, иллюзия здоровья.
Надолго ли ее хватит?
– Толик показывал. Клево. Я думаю, что теперь Толиково кино купят. Ну, оно же про настоящее. И я там. Я решила в Москву не ехать. В Лондон. Англичанки все уродины. А тут я… У меня с бритишем в школе нормуль было.
Дура.
Но дура ли? Или притворяется? Не поймешь. Одежда на ней самая подходящая для нынешней погоды. Костюм. Ботинки. Даже шапочка с подкладкой на гагачьем пуху. И маска лыжная имеется, чтобы личико не обморозить.
Повезло угадать? Или Зоя знала, куда едет?
– Не боишься, что и тебя тоже? – Саломея поставила открытую банку на плиту. Брала двумя руками, зажимая основаниями ладоней, а пальцы оставались полусогнутыми.
Болят, наверное.
– А меня за что? Я же ничего не делала! Хочешь? – Зоя протянула половинку хлебца. – Здесь отруби. И цельные злаки. Попробуй. Правильное питание очень важно для здоровья. И настроения тоже.
Все-таки иногда очень хочется ударить женщину.
Далматов придержал Саломею за локоть.
– Тебе и вправду надо поесть. А потом займемся руками.
Ложку она держала в кулаке, ела медленно, тщательно прожевывая каждый кусок. И глотала, характерно вытягивая шею.
Толик снимал. Он ел руками, точнее одной, потому как правой придерживал камеру, а левой выуживал из кастрюли макароны и куски тушенки, отправляя их в рот. Глотал не жуя.
Потерял он Саломею? Или бросил?
– Тоска… – Зоя подсела ближе, прижалась плечом. – Расскажи чего-нибудь…
– Расскажи, – присоединилась к просьбе Саломея. – Сказку. Про остров Роанок. Про жнецов.
И украденный серп, который Далматова просили вернуть.
Камера замерла, взяв в прицел Саломею. И это не нравилось Зое. Далматову, впрочем, тоже.
– Давным-давно… в веке шестнадцатом, а точнее в 1584 году, некий Уолтер Рейли, личность авантюрного характера, решил сделать любимой женщине подарок.
У Саломеи день рождения в июне. Хороший месяц. Только солнца чересчур уж много.
– А поскольку любил он королеву, то и подарок искал соответствующий. Снарядил экспедицию. Плыл-плыл и приплыл к берегам Америки.
– Я знаю! Ее Колумб открыл! – Зоя хлопнула в ладоши.
– Землю назвали Вирджиния. В честь несгибаемой королевской девственности. Подарок понравился. И ее величество Елизавета I милостиво разрешила Рейли земли колонизировать. Дала на всё десять лет. Не успеет выстроить поселок – потеряет право. А с ним и грядущий доход.
Далматов рассказывал эту историю Таське.
Первая встреча, почти свидание. Во всяком случае, ей все представлялось именно свиданием, которое перерастет в роман. Любовь с первого взгляда. Кипение страстей.
Тоска, и только.
Ресторанчик, пропахший чебуреками. Искусственные цветы в вазочке. Пятна на скатерти. Меню в обложке из кожзама. И женщина в мешковатом синем платье. Войлочные бусы в три ряда. Волосы подобраны вверх, и отдельные прядки-спирали касаются пухлых щек.