Чудны дела твои, Господи!

– В каком смысле – кто-то был в доме, Андрей Ильич?

– Я застал здесь человека. Он выскочил в окно и убежал через сад. Я его спугнул. Дом долго пустовал? До моего приезда?

– Да он вовсе не пустовал, – молвил Александр Иванушкин растерянно. – Старый директор умер, две недели прошло, может, три, когда стало известно о… вашем назначении и скором прибытии. Меня попросили тут все разобрать и к вашему приезду приготовить. Анна Львовна попросила. Ну, я тут жил какое-то время. Мы вещи вывезли, книги, посуду. Зачем вам чужая посуда?

– У меня и своей-то нет, – поддакнул Андрей Ильич. – А чей это дом?

– В каком смысле?

– Что вы заладили – в каком смысле, в каком смысле!.. Кому принадлежит дом?

– Директорский дом музею принадлежит, так сказать, собственность учреждения, тут всегда директора квартировали.

– И вы здесь жили, разбирали посуду, и никто к вам не забирался?

– Нет, конечно! У нас криминогенная обстановка отсутствует… – тут Александр осекся.

– А ценности? – спросил Боголюбов, подумав. – Старый директор ничего из музея домой не брал?

– У нас в музее не воруют, Андрей Ильич!

– Ах ты, господи!

– Я не знаю, может, он что-то и приносил, бумаги, например! Никакие воры не станут красть бумаги! – Иванушкин покраснел пятнами. – И вообще! Может, вам показалось? Лишнего выпили?

– Поаккуратней, – попросил Андрей Ильич. – Мне ничего просто так не кажется, и выпил я вчера всего ничего.

– Вон молоко, а это творог. Если хотите, могу яичницу…

– Хочу, – сказал Боголюбов и вышел на крыльцо.

Загремела и проволоклась цепь, из-под крыльца выскочила собака и захрипела ему в лицо. Он посмотрел на нее. Она была черная, очень грязная, довольно большая. Одного глаза нет, оскаленная морда в потеках и струпьях.

– Как ее зовут? – крикнул Андрей Ильич в дом, стараясь перекричать истошный лай.

– Кого?! – в проеме показался Александр, вытирая руки полотенцем, повязанным, как фартук.

Боголюбов ногой показал на собаку.

– Как же ее?.. Забыл!.. Мотя, что ли!..

– Чья она?

– Покойного директора! Давайте дверь закроем, Андрей Ильич! А то она не уймется!.. Фу, проклятая! Замолчи!..

Боголюбов махнул рукой, сошел с крыльца и по широкой дуге, под яблонями, пошел за дом, обходя собаку.

– Вы куда?! А?! У меня там яичница сейчас сгорит!..

Под водосточной трубой с жестяным раструбом стояла кадушка, до половины наполненная водой. Боголюбов заглянул в кадушку. В темной воде плавали коричневые прошлогодние листья, березовые сережки и отражалось небо, голубое, весеннее.

– Ау! – сказал Боголюбов в кадушку, как в колодец. Вода сморщилась и задрожала, стены отозвались сырым и глухим звуком.

Сад был довольно большой, просторный, в глубине покосившаяся беседка – как же без нее! – увитая голыми плетьми дикого винограда. Казалось, держится беседка только потому, что виноградные плети не дают ей упасть. В отдалении у забора ровные длинные грядки, заботливо накрытые серым полиэтиленом, – интересно, кто это тут огородничает?

Андрей подошел под окно и посмотрел. Решетка была не то что выбита, а как бы выставлена – впрочем, наличники, к которым она прикручивалась, оказались совсем трухлявыми, он поковырял пальцем. Должно быть, вывалилась от одного удара, даже не слишком сильного. Она громыхнула по каменной отмостке – ночью Андрей Ильич как раз и услышал, как она загрохотала, – и упала на мягкую землю.

Боголюбов присел и стал изучать следы.

– Что там? А?.. Нашли что-нибудь?

Саша Иванушкин висел над ним, высунувшись из окна почти по пояс. Вид у него был возбужденный, веснушчатые щеки покраснели от наклонного положения.

Боголюбов поднял с земли решетку, прислонил к стене и огляделся. Неопределенные, расплывчатые следы уходили под яблони в дальний конец сада.

– А там что? За забором?

– Ничего, – сообщила голова Иванушкина. – То есть как ничего!.. Там прудик и баня. Ручей когда-то давно запрудили и на берегу баню построили. Дань традиции, так сказать. Куда русский человек без бани, сами понимаете…

– Значит, соседей с той стороны нет?

– Нет, там пруд и баня!.. Идите, Андрей Ильич, яичница готова.

Боголюбов пробормотал: «Сейчас» – и пошел к забору, пригибаясь под низкими корявыми ветками.

…Ну да. Вот здесь загадочный вор, забравшийся в дом и ничего так и не взявший, – ну, на первый взгляд! – перепрыгнул штакетник. Боголюбов примерился и тоже попробовал перепрыгнуть. С одного раза, пожалуй, затруднительно, так не перемахнешь, перелезать нужно.

Андрей Ильич перелез на ту сторону. Здесь было очень сыро, под ногами хлюпало. Бережок спускался к круглому прудику, вокруг которого в беспорядке толпились голые ивы и кое-где торчала изломанная ржавая осока. По периметру стояли черные бани, три или четыре, от каждой в прудик выдавались мостки. Неопределенные следы, по которым Андрей Ильич шел наподобие сыщика из кино, резко сворачивали вправо и пропадали в прошлогодней жухлой траве.

– Жил-был у бабушки серенький козлик, – пропел Андрей Ильич на мотив «Сердце красавицы склонно к измене» из «Риголетто», – жил-был у бабушки серый козел!

Он перелез забор, проворно подбежал к дому, подпрыгнул, уцепился за подоконник и стал подтягиваться. Ноги болтались, перевешивали, лезть было неудобно. Собака припадочно забрехала с той стороны дома.

Боголюбов кое-как перевалился через подоконник, уселся, свесил ноги и стал стаскивать башмаки. На каждом было примерно по пуду черной жирной земли.

– Андрей Ильич! – удивился возникший на пороге Саша Иванушкин. – А что это вы… в окно?

– Залезть довольно трудно, – сообщил Боголюбов. – Высоковато.

Держа снятые ботинки в отставленной руке, он обошел Сашу, вышел в коридор и с грохотом вышвырнул на крыльцо ботинки.

– Собака услышала, хотя я не шумел. Окно было открыто!.. Я просто влез, решетку не снимал и шурупы не вывинчивал. Она все равно услышала.

– Ну, услышала, – согласился Саша. – Это же собака!..

– А ночью она, выходит, ничего не слышала. Приступ глухоты ее поразил!.. Когда я пришел из трактира «Монпансье», она спала под крыльцом и выскочила, только когда я стал подниматься.

– И… что это значит?

– Это значит, милый Александр, что в моем доме был человек, которого Мотя прекрасно знает! И ей в голову не пришло на него бросаться.

– А ведь правда! – согласился Саша и радостно улыбнулся, как будто Андрей Ильич сказал ему нечто очень приятное. – Если она не лаяла, значит, был кто-то свой!..

– И кто у нас тут свой?

Боголюбов вошел в кухню, потянул носом – пахло хорошо, вкусно! – спихнул со стула давешний ком, который он содеял из содранной со стола клеенки, боком сел и стал вилкой цеплять со сковороды яичницу.

– Давайте я на тарелку положу!

Андрей Ильич помотал головой и замычал с набитым ртом – не надо, и так прекрасно!..

Саша постоял, пожал плечами, пристроился напротив и налил себе молока в граненый стакан.

– Вы поймите, Андрей Ильич, – проникновенно сказал он, поставив стакан. На губе у него остались молочные усы. – У нас тут очень спокойная, даже скучная жизнь…

– Ммм?.. – не поверил Боголюбов.

Саша кивнул:

– Ну конечно!.. Это все очень, очень странно!.. Тут месяцами ничего не происходит, а чтобы шину разрезать!.. Хулиганствующие субъекты все в столицу переместились за развлечениями. Да и вольготней там намного, интересней!.. А здесь что?.. Музей наш знаменитый, но что музей?.. Фарфоровый завод до сих пор работает, посуду делает, статуэтки, японцы их очень любят. Девушка с книжкой. Женщина с корзиной. Поделки, конечно, пошлейшие, но почему-то пользуются спросом!.. Университет свой есть.

– Ммм? – опять удивился Боголюбов.

– Да, да, здесь когда-то давно, при советской власти, квартировали части стратегического назначения, военных городков по лесам полно было, вот и открыли университет, чтобы люди могли прямо на месте образование получать. Военных нет давно, а университет еще жив, набирают студентов каждый год полный курс. – Саша еще отпил молока. – Если и случаются ЧП, то только летом, когда туристов много. В прошлом году, говорят, в ресторане «Аист» подрались, даже наряд вызывали!.. А так… Тишь, гладь да Божья благодать.

– А шину мне порезали!

– Вот я и говорю, что странно это! – Саша почесал заросшую светлыми волосами макушку и подтянул манжеты клетчатой рубахи. – А в Москве у вас врагов нет?

Боголюбов засмеялся.

– Таких, которые последовали бы за мной в изгнанье и тут на месте стали резать мои колеса, нет, Саша. Что могли искать в этом доме? Ну, хоть предположите!..

– Я не знаю, – твердо сказал Иванушкин и так же твердо взглянул Боголюбову в лицо. – Предполагать не буду. Десятый час, нам в музей пора. Еще, не дай Бог, Анна Львовна раньше времени придет.

Боголюбов поставил в раковину пустую сковородку и пустил воду.

…Модест Петрович весь вечер стучал по крашеным полам галошами. В галошах перелезать через подоконники и перепрыгивать через заборы неудобно, считай, невозможно. Кто еще выходил?.. Аспирантка Настя Морозова и студент Митя, помогающий «с реставрацией некоторых полотен». Они выходили «покурить», это Боголюбов помнил совершенно точно. Красивая и задиристая Нина, кажется, тоже выходила или нет?.. Знаменитый писатель Сперанский, сын знаменитого художника Сперанского, весь вечер просидел возле Анны Львовны. Он мужчина… курпулентный и скакать через заборы вряд ли бы сподобился.

Кто-то из них забрался в дом Боголюбова, где до него квартировал покойный директор. Андрей Ильич был абсолютно уверен, что ночной визит как-то связан с музеем и его приездом сюда. Посторонний воришка, да еще из местных, вряд ли позарился бы на колченогие стулья и пустую посудную горку!.. Все местные в курсе, что директор помер и в доме нет ничего ценного. И собака!. Припадочная собака мирно спала, покуда он не явился, тогда она стала хрипеть и рваться!..

…Что делать с этой собакой? Утопить? Пристрелить?..

На площади перед музеем стоял двухэтажный автобус, похожий на пароход, на лавочках сидели бабушки-туристки в кроссовках и холщовых брючках. На шее у каждой из них болталось по фотоаппарату. Внучата туристических бабушек носились между лавочками, пугали толстых голубей, самые активные тыкали палками в не работающий по весеннему времени фонтан. На стоянке дремали какие-то машины.

В самом деле культурная жизнь бьет ключом!

Саша Иванушкин быстро и уверенно пошел к желтому крылечку с резным козырьком из начищенной жести с надписью «Служебный вход».

– Это Дмитрий Павлович постарался, Саутин, – говорил он на ходу. – Все подновил: и крыльцо, и наличники. Видите, как красиво стало! А то каждый день ждали, что стропила подломятся и крыша завалится.

По узкой лестнице, застеленной вытертой ковровой дорожкой, когда-то, должно быть, малиновой, они поднялись на второй этаж. Здесь был длинный и светлый коридор со множеством окон, выходивших в музейный парк, и множество дверей с табличками. На окнах висели капроновые музейные занавески на шнурках, крашеные доски пола поскрипывали.

– Нин, привет, – сказал Саша, заглянув в одну из дверей. – Анны Львовны нет еще?

– Как бы не так! – ответили из-за двери злорадно. – В экспозиции давно!

– Опоздали! – прокудахтал Саша. – Бежим, Андрей Ильич, бежим скорее!..

Дверь распахнулась так широко и так резко, что Боголюбову пришлось ее придержать, чтоб не получить в лоб, и из нее выскочила Нина. Сегодня она была в джинсах и черном свитерке с иностранными буками на рельефной груди – ну ничего, ничего похожего на музейную работницу! Боголюбов даже засмотрелся.

– Что вы смотрите? – спросила Нина задиристо. – Хотите получить заявление по собственному желанию? Так вот, не стану я писать никаких заявлений! Вы здесь временно, это я вам точно говорю! А потом справедливость восторжествует.

– Какая справедливость? – пробормотал Андрей Ильич.

Саша тянул его за собой, и пришлось идти, вместо того чтобы насладиться препирательствами с хорошенькой девушкой, невзлюбившей его с первого взгляда.

…Она, пожалуй, вполне могла скакать через подоконники и перелезать заборы!

Саша открывал какие-то двери, почти тащил нового директора за собой, сзади что-то язвительное говорила Нина. Всей процессией они выскочили в просторный белый зал с колоннами, пролетели его и оказались в следующем, поменьше. Возле одной из картин толпились экскурсанты и Ася что-то говорила, уныло и монотонно.

– Мы поменялись, – сказала Нина и улыбнулась Саше. – Я лучше еще разок Анну Львовну послушаю. Анна Львовна, вот и мы.

Бывшая и. о. директора музея повернулась, взметнулись шелковые одежды, Дмитрий Саутин бережно поддержал ее под локоть.

– Извините за опоздание, – прощебетала Нина, – мы тут ни при чем…

– Нет никакого опоздания! – возразил Боголюбов с досадой. – Договаривались на десять, а сейчас, – он посмотрел на часы, – как раз ровно.

– Мы иногда группы пораньше пускаем, – сообщила Анна Львовна доверительно. – Музей по пятницам работает с десяти, а в остальные дни, кроме понедельника, с одиннадцати. В понедельник, как водится, выходной.

– Это Анна Львовна придумала раньше открывать, – похвасталась Нина. – Группы иногда с самого утра приезжают, людям приходится ждать, Анне Львовне всех жалко, вы понимаете…

– Ниночка, ну что ты?.. Итак, приступим!.. Я предлагаю начать с первого этажа.

Тут Нина вдруг всполошилась.

– Зачем, Анна Львовна! Давайте отсюда! Здесь основная экспозиция, внизу только местные художники. Я потом сама могу показать… – Она запнулась.

– Андрею Ильичу, – подсказал Иванушкин услужливо, и Нина усмехнулась саркастически.

…Выслуживаешься – вот как она усмехнулась. Надеешься, у нового руководства будут свои любимчики, в них метишь!.. Я все вижу, все знаю. Ну, мы еще посмотрим, кто кого!..

– Нет, нет, давайте спустимся.

– Не затрудняйте себя, – поддержал Нину Дмитрий Саутин. – Ну, первый этаж можно напоследок оставить, если вы считаете, что он необходим.

– Оттуда и начнем, – заключила Анна Львовна и твердо взяла Дмитрия под руку.

– Сердце у нее плохое, – негромко сказал Саша Андрею Ильичу, – по лестнице подниматься трудно, задыхается. Но упрямится, не слушает.

Они пропустили группу, которая затопала по парадной мраморной лестнице десятками ног.

– Наш музей существует девяносто лет, с двадцать четвертого года, – говорила Анна Львовна. – В усадьбе никогда не было никаких… государственных или советских учреждений!.. Наоборот, как только приняли решение о создании музея, сюда стали свозить произведения искусства и предметы интерьера из всех окрестных дворянских домов. Гражданская война по нашей губернии прошлась как молотом по наковальне. Отечественная тоже наделала немало бед и разрушений. До конца пятидесятых музей был в плачевном состоянии, но постепенно все наладилось. На восстановление понадобилось много лет!

Она опиралась на руку Дмитрия, шла медленно и говорила, слегка задыхаясь.

– В этой усадьбе, а она принадлежала Муромцевым, как вы знаете, бывали Тютчев, Батюшков, Грибоедов проездом!.. Аристарх Венедиктович, первый хозяин усадьбы, был очень богатым и образованным человеком. Столичную жизнь презирал и сыновей готовил именно в помещики, а не в гвардию, как было принято после Петра.

Боголюбов, который все знал и про усадьбу, и про Муромцева, не столько слушал, сколько смотрел по сторонам и на Анну Львовну.

Музей, похоже, на самом деле содержался в идеальном порядке: нигде никакого запустения, пыли, следов недавнего потопа или чего-то в этом роде. Многочисленные полотна на стенах грамотно и аккуратно подсвечены, в залах и на лестнице датчики влажности и температуры, бесценные паркеты сияют, как будто их чистили только что. Для экскурсантов положены ковровые дорожки, застеленные сверху серой холстинкой – свежей, никаких отпечатков ног, хотя на улице сыро.

– Интерьеры – у нас интерьерная экспозиция называется не слишком оригинально: «Быт помещика» – в той части музея, а здесь десять залов изобразительного искусства. Коллекция богатейшая! Имеем возможность даже делать тематические выставки – из собственных запасников, между прочим!..

– В прошлом году была «Весна в произведениях русских художников», – сунулась Нина. – Очень хорошая выставка!..

– А на первом этаже представлены наши земляки, Богданов-Бельский, Зворыкин, Крыжицкий, Сверчков.

Растянувшаяся группа плелась по залу в сторону Аси, которая, глядя в пол, стояла возле стены с овальными портретами.

– Лучше бы ты сама провела, Нина, – сказала Анна Львовна с тихим неудовольствием. – Люди за экскурсию деньги платят и хотят, чтобы…

Ася, хоть и смотрела в пол, начальство заметила, встрепенулась, бледный носик пошел красными нервическими пятнами. По всей видимости, и она не ожидала, что Анна Львовна спустится на первый этаж.

Боголюбов прошел вперед: ему интересно было определить время, когда писались портреты в овальных рамах и как именно они подобраны. Композиционно они смотрелись великолепно – ай да Анна Львовна!..

Он не дошел до бархатного каната на металлических блестящих стойках нескольких шагов. За его спиной кто-то хрипло вскрикнул.

Боголюбов оглянулся.

Анна Львовна с ужасом смотрела на Асю. Одной рукой она махала перед собой, как бы стараясь отогнать нечто невидимое, а второй схватилась за горло.

От изумления Боголюбову показалось, что она сама себя душит и вот-вот задушит. Лицо Анны Львовны вмиг стало белым и плоским, только шевелились ярко накрашенные алым губы.

– Не… может… быть, – выговорили эти губы, и Анна Львовна повалилась навзничь.

На похороны скоропостижно скончавшейся Анны Львовны собрался весь город. Огромная толпа прошла за гробом по центральным улицам и поднялась на горку. Боголюбов, проезжая мимо в первый раз, думал, что на горке рощица, светлая, просторная, а оказалось – городское кладбище.

В толпе говорили про обширный инфаркт, «удар», «не перенесла унижения», «сердце и не выдержало».

На Боголюбова смотрели, как будто он был во всем виноват, за спиной громко и укоризненно говорили про москвичей, от которых исходят все беды. К нему никто не подходил, даже Саша Иванушкин стоял отдельно.

Андрей Ильич, не присутствовавший на отпевании и приехавший только на кладбище, ругал себя за это. Не пойти было нельзя, но лучше бы не ходил!.. Под тихими березами, чуть подернутыми влажной зеленой дымкой, он на самом деле чувствовал себя виноватым, хотя ни в чем не был виноват!..

…Трудности и неприятности оказались намного труднее и неприятней, чем он ожидал.

Он уехал сразу, как только закончилась прощальная церемония. Сбежал с холма, сел в машину и уехал.

Из-за прилаженной вместо изуродованного колеса запаски ему казалось, что машина медленно передвигается на костылях, хотя запаска ничем от других колес не отличалась.

…От чего мог приключиться этот самый «удар»?! Когда утром в пятницу Боголюбов отправился с Анной Львовной на экскурсию, оказавшуюся для нее последней, она была в прекрасном расположении духа! Не задыхалась, не хваталась за сердце, не принимала таблеток!.. Почему она прошептала: «Не может быть!» Даже не прошептала, а прохрипела!.. И чего именно не могло быть?.. Она смотрела… куда она смотрела?

Сзади миролюбиво посигналили, и Боголюбов понял, что проспал светофор.

…Она смотрела на Асю и музейную стену с овальными портретами. Он, кажется, еще подумал что-то про композицию!.. Кто еще там был, кроме группы экскурсантов? Он сам, Нина, Дмитрий Саутин, Саша Иванушкин.

Боголюбов закрыл глаза и представил. Вот он оборачивается на странных вскрик или стон и видит Анну Львовну с рукой, стискивающей горло. Она одна, рядом с ней никого нет, остальные чуть впереди. Она показывает рукой и выговаривает с трудом: «Не может быть». Кого не может быть?.. Чего не может быть?..

Она умерла еще до приезда «Скорой», а «Скорая» приехала через пять минут!.. Что ее так напугало? Или потрясло?..

Удар, говорили в толпе. Сердце не выдержало. Чего именно не выдержало сердце Анны Львовны?..

Собака бросилась ему под ноги, когда он начал подниматься на крыльцо, захрипела и стала рваться, и Боголюбов вдруг озверел. Он сбежал со ступеней, пошел прямо на нее, она шарахнулась и залаяла еще громче. Он с мясом выдрал из стены дома металлическое кольцо, к которому была прикручена цепь, и швырнул цепь в собаку. Та взвизгнула и откатилась в сторону.

– Пошла вон! – заорал Боголюбов страшным голосом. – Ну?! Давай отсюда!..

Приседая на грязных лапах, скалясь и оглядываясь, собака понеслась между яблонями. Цепь волоклась за ней и гремела.

– Чтоб ты сдохла где-нибудь!..

Псина протиснулась между старым штакетником, металлические звенья зацепились, она задавленно вскрикнула, упала в грязь и опять понеслась. Освободившаяся цепь волоклась за ней.

Моментально со всех дворов Красной площади залаяли собаки, поднялся шум и гвалт.

Андрей Ильич махнул рукой и сел на крыльцо.

Нужно съездить в музей на место, где все случилось. Наверняка там сейчас нет никого, с кладбища все отправятся на поминки Анны Львовны в трактир «Монпансье», где только что был банкет в ее же честь.

Разве так может быть – третьего дня чествование, а сегодня поминки?.. Разве так бывает?..

Боголюбов встал и похлопал себя по карманам в поисках ключей от машины. Ему казалось очень важным как следует рассмотреть портреты на той самой стене. Или дело вовсе не в портретах, а в тех людях, что стояли перед ней? Как теперь это узнать?..

У калитки Андрей Ильич сообразил: ехать на машине в музей глупо и незачем, идти быстрее и приятней. Он все никак не мог привыкнуть к тому, что в этом городе нет никакой надобности выезжать за три часа, смотреть в навигатор, выбирая «маршруты объезда», нервно стучать по рулю, метаться из ряда в ряд, проклинать пробки, движение, власти, приезжих и радиоведущих с их натужными попытками развлечь! Ни пробок, ни движения. Радиостанций тоже никаких, кроме радио «Шансон», которое звучит из всех автомобилей!

– Поедем с тобой на озера, – сказал своей машине Боголюбов. – Ты это любишь. Я пойду на лодке далеко. Здесь озера знатные.

Он дошагал до музея и вошел – на площади никого, все лавочки пустуют, ни старушек, ни внучков, ни автобусов, похожих на корабли, и только тут вспомнил, что музей закрыт, заперт!..

Сегодня понедельник, выходной, да еще и похороны Анны Львовны!..

Боголюбов потоптался возле не работающего по весеннему времени фонтана, ругая себя – как это он забыл?! – а потом все же подошел к ухоженной дверце флигеля с надписью «Служебный вход» и неизвестно зачем потянул кованую ручку. Дверь неслышно отворилась, так легко, что Боголюбов от неожиданности чуть не повалился назад.

Он вошел в тихое помещение и на всякий случай сказал громко:

– Добрый день!..

Никто не отозвался. Он прислушался. Из глубины старинного дома не доносилось ни звука.

Направо была еще какая-то дверь, запертая, и он пошел вверх по лестнице, как тогда с Сашей. В солнечном коридоре не оказалось ни души. Сейчас, кажется, налево, там короткий переход и большой белый зал, а помещение, где все случилось, на первом этаже.

– Есть кто-нибудь? – громко спросил Андрей Ильич и прислушался.

За кудрявой капроновой занавеской раздалось хлопанье крыльев, и с жестяного откоса сорвался жирный голубь. Дал круг, прибыл обратно и через стекло уставился на Боголюбова круглым немигающим глазом.

Голубей Андрей Ильич не любил.

Боголюбов дошел до высоких двустворчатых дверей, за которыми вроде бы был просторный белый зал с колоннами. Двери, ясное дело, оказались заперты. Красный глазок сигнализации мерно мигал под потолком. Боголюбов подергал начищенные медные ручки, впрочем, не слишком сильно. Еще не хватает разбирательств с охраной, если таковая прибудет по тревоге!..

Как попасть на первый этаж другим путем и есть ли этот путь, Андрей Ильич не знал.

Он вернулся в затопленный весенним солнцем коридор, стал у окна, сунул руки в карманы и спел про серенького козлика на мотив «Сердце красавицы».

И насторожился.

Через внутренний двор музея вдоль стены кто-то шел, он видел тень, неторопливо скользившую по круглой клумбе, похожей из-за только что распустившихся первоцветов на бело-голубое облако. Андрей Ильич прижался носом к стеклу и вывернул шею, пытаясь рассмотреть идущего.

…Музей закрыт, калитка и ворота в парк, кажется, тоже заперты. На воротах висячий замок, он видел его совершенно точно! Кто там ходит?.. Кто пришел сюда и открыл дверцу с надписью «Служебный вход», несмотря на понедельник и похороны Анны Львовны?..

Тень переломилась на дальней стороне цветочного облака и выступила на солнечный свет.

Андрей Ильич от неожиданности тихо присвистнул.

По музейному двору неторопливо шагала убогая Евпраксия или как ее?.. Ефросинья?.. Вещунья, предсказавшая скорый конец всего.