Ваши зомби к услугам

***

– Сонь, я тут, рядом, за дверью сижу.

– Пап, это ты? Голос странный у тебя.

– Я, кто ещё, простыл немного, вот и осип.

– Как это я тебя так хорошо слышу, ведь дверь у меня звуконепроницаемая.

– Если сидишь под ней под определённым углом и говоришь с наклоном головы в определённую сторону, то слышно.

– А почему ты не заходишь ко мне в комнату? Я так соскучилась, эти твои командировки, когда это всё кончится!

– Да ладно тебе, за них знаешь какие деньжища платят. Да к тому же реже вижу эту мегеру.

– Это ты про маму?

– Ага.

– Блин, как здорово мы с тобой играли в детстве, я так скучаю. Ну зайди уже в комнату, это странно – через дверь разговаривать.

– Да ну нафиг заходить, придётся же дольше болтать, расспрашивать тебя о твоей жизни, а мне лень, я, знаешь, как устаю.

– Устаёшь, понятно. Ты много не расспрашивай, просто рядом посиди, пока я вот тут уроки делаю.

– (тишина).

– Пап? Ты там?

– тишина.

– Что-то я тебя совсем не слышу, плохо наклоняешь голову под определённым углом!..

– Тишина.

– Тишина… эта мне дверь дурацкая, сейчас пап, сейчас я её выломаю. Вот так! На тебе! На!

Никого. Темно.

– Ты сидел вот здесь, вот на этом месте, да, пап?

Тишина. Никого. Темно.

– Ты сидел тут, я поняла, вот тут как раз на этом месте ещё тепло, ты только что здесь сидел и только что со мной разговаривал. Я тут посижу, вместо тебя, погреюсь о твой след.

Тишина. Никого. Темно. Я греюсь о тёплый след от папы на стене.

***

Блин, кто прошлогодний газон отодрал и над головой подвесил? Тоже мне, весна. Весна – это солнышко там, птички, травка зеленеет. А это что? Не хватает только дождя.

Ну привет. Вот и он, дождь. Салют.

… Пари – э ля капиталь дё ля Франс… Се са капиталь политикь, экономикь э администратиф…

Ай, блин, лужа.

…Пари – э тюн де плю гранд виль дю монд…

Ай! Лужа. Что ж ты такая чумазая-то? Была бы чистая, было бы понятно заранее, на какую глубину погружаться в случае чего.

…Иль комт пре дё кэнз милион дабитан…

Поросятам сейчас самое оно.

…А Пари илья боку дё мюзе…

А вот и поросяка, Мишка, мой одноклассник. Ну-ну. Давай, вся лужа – твоя. Разбегись как следует, придурок. Ой, гляньте на него, и правда берёт разбег. И. Ну. Плюх! Есть.

– Фак! – ругается.

– Хрю-хрю! – здороваюсь с Мишкой и громко хи-хи на него. Свинтус обтекает, ни гу-гу. – Тебя не учили что ли здороваться?

В ответ недовольная поросячья рожа с фингалом под гляделкой. И по лужам успевает, и драться не забывает, грубиян…

– Привет, Сонь, – хлобысть по спине.

Анька! Она же Пончик, она же лучшая подруга. Мы живём в одном доме, только подъезды разные. У неё совершенно дурацкая привычка кулачить меня по спине, вот так, с утра, по пути в школу. Как будто я без её рукоприкладства не пойму, что это – она. Ещё как пойму: за километр разит бак-беляшом. Бак-беляш – это Анькин верный друг, товарищ и спутник по жизни.

– Хорош, а! Так-то больно вообще-то. Какой рукой приложилась? Той, что бак-беляшом заканчивается?

– Мня-га.

– Зараза такая! Значит у меня на спине жирная блямба мигает на весь космос?

Останавливаемся (время 8.07! через 23 минуты урок французского начнётся, а до школы ещё чапать и чапать). Анька осматривает мою спину – изучает место удара. Радостно сообщает:

– Чисто. Я ж аккуратно бью, гигиенично.

– Аккуратно она бьёт. – Ладно, прощаю на сегодня, айда быстрее, опаздываем.

Анька тоже без зонта. Хотя куда ей еще зонт, руки страсть как заняты: одна снабжает бак-беляшом бездонный рот, другая сменку тащит.

– Обжора ты, дома завтракать не пробовала?

– Да я завтракаю… дома, тоже, – и остаток бак-беляша, словно Ди Каприо в "Титанике", тонет в Пончиковой бездне. И даже крошек не остаётся на руках. Она их слизывает. Вот прямо языком. Вот прямо посреди улицы. Божечки мои, какое фу! Ну какое же фу, а.

– Можем уже идти? – на меня аж икота напала.

– Идём-идём, – каркает, а сама, как крот, в портфеле роется. Только не чебурек, только не чебурек. Да, это чебурек. Она выуживает че-бу-рек.

Ох, ладно, жуй свой чебурек. Только на бегу. Я хватаю Аньку под локоть, и мы переходим на аллюр, не люблю опаздывать на уроки, это совсем не про меня.

… Ля тур Эйфель, лё сэмболь дё Пари, э констрюит пар лярщитект…

Пока повторяла топик про Париж, не заметила, что мы остановились. Из-за лужи, наверное. Наверное, думаем, как обойти? Да что ж так долго думаем-то.

Возвращаюсь из Парижу и соображаю, что остановились не из-за скверных погодных условий.

Хотя лужа есть.

Анька пришвартовалась к дворнику, сменку якорем бросила в кашу из грязи:

– Здравствуйте, дядь Петь. Как дела?

Ну привет! «Здравствуйте! Как дела!» Опять дядьпеть. Алло! Мы то-ро-пим-ся!

– Анечка! Здравствуй. Спасибо, хорошо, – охотливо вовлёкся дядьпеть. – В общем и целом, дела великолепны, без всякого преувеличения. На день грядущий чашечку истинно колумбийского кофейку, сахару минимум, сливок, динь-динь-динь – и утро зазвенело. А дальше работа, работа, дел моря и океаны. Хотя постой-ка, немножечко привираю, лукавлю, ага. Намедни ж происшествие приключилось. Спину потянул, ну: мусорные баки чистил как обычно, а один тяжёлый такой попался, с тонну прям. Думаю, а что же он такого весит? Порылся, а там…

– Золото-бриллианты? – то ли пошутила, то ли всерьёз Пончик.

– Такое тоже бывало, тогда всё сдал государству под роспись. Нет. Сейчас гораздо ценнее. Точную копию "Давида" выудил, представляете, девочки. Бронза, ужасно старый век.

– Микеланжело что ль? – Анька.

– Его-его, ди Лодовико ди Леонардо ди Буонарротти Симони, родимого.

– Чума! – Анька рот раззявила.

Откуда ему вообще знать про искусства, и эта его возвышенная манера общения… Прям не дворник – профессор. Вечно Анька возле этого дядьпеть останавливается. История их знакомства не такая, кстати, возвышенная, а вполне вонючая. Однажды Пончик вляпалась в какашку на асфальте, сама на каблуках была. Застряла: ни вперед, ни назад – слишком огромная та какашка, чуть шевельнёшься, затянет по шею. А рядом этот дворник как раз шкрябал лопатой, асфальт от какашек спасал. Их целое минное поле накакали, будто стадо коров или свиней случайно в городе кто забыл. Увидел дворник Аьку в "ароматном" капкане – прослезился. Сбегал, приволок ей чёботы, с третьей попытки вытянул. С тех пор Анька носит сплошную платформу и здоровается каждый божий раз с этим дядьпеть.

Интересно, сколько ему? 55, 58? Отличная карьера у человека в жизни, нечего сказать. Алкаш, наверное.

– Сдал государству, – продолжил своё нескончаемое погружение в предмет дядьпеть.

– Жаль, могли бы на рынке толкнуть, нехило бы подзаработали! – Анька.

– Ну что ты! – возмущается. – Как можно? Это ведь не моё, чужое, да ещё такое ценное. Я так не умею.

Толкаю Аньку в бок: на время смотрела?!

– Иду-иду, – отмахивается, а сама опять: – А я бы толкнула, а чего, деньги-то не лишние, лично у меня карманных денег не особо водится, а тут такой куш.

– Нам пора! – взрываю к чёрту этот светский диалог и тяну Слонопотанну за рукав, но только за тот, что чебуреком не оканчивается. – Шевели капронками, опоздаем же.

– До свидания, дядь Петь, увидимся. – Пончик тяжёлым локомотивом начинает ход. Пыхтит, но движется, слава богу. И даже разогналась, смотрите-ка. Бежит, мелькает жирностями.

– Всего доброго, девочки, – крикнул нам во след дядьпеть и, кажется, нырнул в мусорку, мы уже далеко отошли, не видно.

Мой Понч носит всё чёрное. Верит, что тёмный сужает её необъятность. Может, и сужает. Но не такую же, вселенскую! Ноги шире сапог раза в три. Как они вообще в сапоги у неё помещаются? Видимо, по коленям молотком тюк-тюк, как сваи на стройке заколачивает их с утра. Бедные ноги не умеют спорить: упираются, кряхтят, но утрамбовываются. Правда, с некоторыми потерями: те их части, которые ну никак не вколачиваются, выходят на поверхности голенищ наростами-валунами. Даже через чёрный капрон виден их болезненный багровый цвет.

Из-за этого дворника мы точно опоздаем, терпеть не могу дворников…

… А Пари иль я боку дё мюзе, дё пон… Ля Тур Эйфель…

– А чего ты нашего дядь Петю так не любишь? Не здороваешься даже, – влезает в мой топик запыхавшаяся Анька. По её круглому лицу катятся градины пота, но у неё есть силы гримасничать – щурится по-лисьи. Тоже мне подруга, называется. «Чего ты его не любишь»…

На нашем пути то тут то там возникают подтаивающие в связи с грядущим разгаром весны ледяные препятствия, и мы их преодолеваем.

– Ты же знаешь, чего, – зло отвечаю и мастерски перепрыгиваю через ледяной горб.

Аньке с горбом не везёт. Она влезает на мини-эверест, но там её ждёт фиаско: сапоги разъезжаются в разные стороны света – правый решил сгонять на юг, левый ломанулся на север. То, что посередине – с силой опускается на покатую ледышку.

– А-А-А! – вопит гигант с непокорённого холма и роняет чебурек.

– А-А-А-А-А! – яростно продолжает орать, в этот раз из-за чебурека.

Да уж, больно, наверное… остаться без жареного пельменя.

– Вставай уже, сколько можно идти в школу.

Я помогаю Аньке собрать ноги в кучу. Она кое-как поднимается, опираясь на мою руку, и мы бежим на урок. Ну, кто – бежит, а кто – ковыляет.

Пока мы вот так «бежиляем», мысль о дворнике болтается у меня в голове, привязанная за ниточку: бамс! – стукнулась о правое ухо; бамс! – о левое. Знает же, почему я дворников не люблю, зачем спрашивать.

***

В нашу гимназию № 10 с углубленным изучением иностранных языков уже пробка из учеников. Ну, привет! Выпускаю в открытый космос Анькин локоть, обгоняю жирнуху, давлю тротуар уверенным шагом, тут идётся уверенно: нет лужекаш и кашелуж с глыбами в душе. Обычно я прихожу раньше, чтобы, во-первых, не толкаться с двоечниками-опозданцами – именно они причина пробки, а во-вторых, чтобы привести себя в порядок, повторить урок, сконцентрироваться.

Врезаться в гущу толпы доверяю Аньке, таранчику-кабанчику: меняюсь с ней местами, выставляю щитом, теперь Анька впереди и мы прём ледоколом, располовиниваем неудобную кучу. Молодец, Понч, отличная работа, мы внутри альмы матер. 8:23 – успеваю расчесаться перед зеркалом, переделать хвостик. Аньку ждать не стала, у неё надолго: переобуться, вернее, спасти из сапог ножки!

А я уже в классе.

– Привет, София!

Это Катька, отличница, как я и Анька. Вечно меня полным именем зовёт, раздражает прям. В друзья набивается, но мне она неинтересна. Не знаю, почему. Какая-то слишком улыбчивая и жизнерадостная что ли. Раз мы с ней вместе шли из магазина. Так ей по дороге камень попался. Простой пыльный камень, каких полно в округе. Так она на него набросилась и давай верещать: «Какой интересный камень, София, глянь», – и протягивает мне в лицо серую пыльнющую плюшку. «Заметь, какие оригинальные грани». Сущий одуванчик. Короче, мне она не очень. Хотя и отличница.

Я что-то ей булькаю в ответ: не до тебя сейчас, типа. Влетаю за парту. Наша с Пончиком – первая в первом ряду (а вот и мой Пончик притащился, села, размещает бока, прячет под парту кровавые жертвы сапог). Достаю учебник французского и повторяю текст про Париж и его достопримечательности.

Звонок. В класс входит Инесса Павловна, наша по французскому. Мне нравятся иностранные языки, особенно французский. Также в школе изучаю английский. Дома – испанский самостоятельно и недавно китайский – с репетитором. Инесса одета в длинную зелёную юбку в складочку и блузку цвета свежескошенного газона.

– Бонжур, мез анфан! – здоровается с нами Инесса. – Ки э тан сервис ожурдьи? – спрашивает, кто дежурный.

Мы приветствуем стоя. На вопрос о дежурном в классе – тишина. Тогда Инесса Павловна обращается ко мне. Я – староста, конечно.

У меня всё записано в блокнотик. Достаю его из портфеля. Читаю. Андрей Котов. Объявляю на весь класс. В ответ тишина. Хорошо, выхожу к доске и объявляю громче: Андрей Котов!

Снова тишина.

У нас в классе тридцать человек. Я, Анька-пончик, Катька-одуванчик, Петька-кот-ученый, Валерия-голубоглазка и Артём-химик – наша цветастая клумба отличников, аккуратно высажена на первых партах. В затылки нам дышат хорошисты. Я считаю, что быть хорошистом – ни то ни сё. Ты либо будь отличником, алмазом, либо никем: иди в троечники-двоечники – уже без разницы. В нашем пятом «Б» хорошистов много, нитонисёшниками заражены вторые и третьи парты. Затылкодышатели хорошистов – троечники. Как правило, в носах ковыряются. У двоечников отдельный регион, у шкафов с книгами. Андрей Котов – житель околошкафного региона, ищу его именно там.

– Котов! Выходи!

Силенцио.

А я вижу. Сидит на последней парте и ни гу-гу, рукав формы разглядывает, будто там драгоценные пуговицы пришиты. Сверлю строгим взглядом:

– Котов, я тебя вижу, почему доска грязная?! Мой доску, ты дежурный.

Зелёные каблучки Инессы Павловны нервно ковыряют дыру в линолеуме.

– Я не Котов, – тихо отвечает Котов.

Все смеются.

– Хорош прикалываться, Котов, если не пойдешь, запишу тебя в штрафную колонку – каждый день будешь дежурным целую не-де-лю, – отчеканиваю, дабы до Котова дошло, что не шучу.

– Я Петров, а Андрюха заболел.

Ну привет! Присматриваюсь, вспоминаю, что у Котова нос вроде картошкой, а у этого длинный, как у Буратино. Только Буратино – плоское бревно, а этот – с ожирением. А-а-а, – доходит до меня, – Котов тоже жирный, поэтому попутала. Пофиг.

– Кто вас разберёт там: петров, котов – какая разница. Раз нет Котова, ты дежурь, вы ведь друзья… наверное.

Я не в курсе, друзья они или нет, но доску надо вымыть и сделать это быстрее, потому что время идёт, а мне нужно про Париж рассказать и «5» получить.

– Вообще-то мы… – начинает не Котов, но закончить не успевает. Его обрубает Инесса Павловна:

– Так всё, ладно, – и сама вытирает доску.

«5» я всё-таки получаю, меня спрашивают первой, блистательно рассказываю у доски выученный рассказ.

– Молодец, Сонечка, отлично, как всегда, – хвалит Инесса. – Все бы так учились!

Дальше – диктант. От него меня освобождают из-за того, что я писать не могу. На среднем пальце правой руки выскочила мозоль-шишка, натёрла ручкой. Но это временно. Мама лечит эфирным маслом и сырой картошкой. Купила мне специальный напальчник. Сейчас он не налезает, сначала шишка должна спасть, а потом буду пользоваться.

***

Урок физкультуры. Я переоделась первой. Жду Аньку, как обычно. Вот копуша. Мой Пончик сложился пополам – носки натягивает, сопит, как бурундук. Она у меня – смешно сказать вслух – балериной мечтает стать. Журналы про балет в портфеле таскает, в инете любуется на пуанты, а сама все четыреста килограммов весит. Балерина…

Наш пятый "Б" заваливается в спортзал. Там новые снаряды, ещё не распакованные, хвастаются целлофаном на солнышке, которое сквозь пыльные окна пробивается – распогодилось.

Возле снарядов суетится Борис Борисович, физрук. Срывать обёртку не разрешает, на лице написано: вы, обормоты, всё сразу испортите. «Обормоты» – это про двоечников и троечников. Ну и правильно, я считаю. «Обормоты» любят раздолбать, испортить. Старые снаряды разнесли так, что директору пришлось новые прикупить.

Ого!

Гимнастическое бревно!

Гимнастическое бревно!

Гимнастическое бревно!

Я мечтаю стать гимнасткой, но мама вряд ли одобрит, не до того мне.

Гимнастическое бревно!

Гимнастическое бревно!

Гимнастическое бревно!

Раньше его не было. А сейчас вот оно. Гимнастическое бревно! Мама не одобрит. Соня пролетает мимо гимнастики. Вряд ли одобрит. Какое оно красивое.

Хочу опробовать. Хочу. Хочу. Хочу. Пробовать. Пробовать.

Ну привет! Пробывальщиков уже набежало…

– Брысь! Я первая.

Очередь покорно расступилась. Ко мне подлетел Петька-кот-учёный, протянул лапку для подстраховки. Мне помощь не нужна. Мама не одобрит. Одним махом отгоняю Петькину лапку, другим махом – влетаю на бревно. Мама не одобрит. Так. Руки в стороны, подбородок в потолок.

Моя, моя, моя олимпийская программа без запинки. Прохожу программу без запинки. Спрыгиваю на пол. Трясётся пол – он ошарашен тем, что на него приземлилась именитая гимнастка, пол взрывается честью, ходит мелкой рябью. Ещё бы. Аплодисменты. Рукоплещут отличники и хорошисты. «Тройки» и «двойки» осваивают козла, естественно. Прыгнут через него и ржут, дурачки. Последние мозги вытряхивают.

– Браво, София, брависсимо, так здорово, такое только на прфессиональном ковре увидишь. Не думала в гимнастки пойти? – Катька-одуванчик.

– Круто, да? – соглашаюсь. Я-то, может быть, и думала, Соня всегда думала, но мама не одобрит, мама не одобрит. Но Одувану отвечаю так: – Некогда мне по гимнастикам шастать, у меня китайский, на досуге, – пиу-у-у-у-бух атомной бомбой на Катьку.

Как же я обожаю наблюдать за тем, как у людей после моих слов про китайский челюсть откручивается. Медленно, со скрипом. Болтики – блямс! – на пол падают. Блямс! Блямс! Как у Катьки сейчас.

– Китайский?! – изумляется Одуван. – Ничего себе… Это, наверное, абсолютно невероятно сложно?

Любит она все эти словечки, абсолютно шмабсолютно невероятно преневероятновероятноневероятно. Аж мутить начинает.

– Невероятно-преневероятно сложно, – соглашаюсь. – Супер-пупер-дупер-мупер сложно! – Анька ржёт. – Так сложно, что и выговорить нельзя. Но не для меня! Мне – нормально.

– А с тобой учитель индивидуально занимается или ты на групповые уроки ходишь? – никак не угомонится перепреневероятная Катька.

– Одуванчик! Успокойся. Тебе китайский не светит, ты в нём не-ве-ро-ят-но запутаешься, абсолютно тебе говорю.

В ответ Катька молчит: кажется, фонтан выключили на зиму.

К бревну переставляет ножки мой Пончик-будущая-балерина.

– Ань, куда лезешь, – возражаю. – Мало тебе сегодня взлётов и падений?

Ничего не отвечает. Удивительно, но она птичкой взлетает на снаряд и уверенно повторяет мою олимпийскую программу. Окрыленная успехом, задирает подбородок, чтобы как на профессиональном ковре. Но тут её опять, опять встречает фиаско. Второе за день. Балерина теряет равновесие – видимо, голова закружилась от успеха, – и с визгом «Ай! Блин!» – хлоп! – с бревна о жестокие доски. У нас в спортзале пол деревянный, крашенный в бордо. Выглядит уныло, а иногда ещё и боль доставляет некоторым Пончикам. Анька воет, мне хихикотно вместе с остальными:

– Смотри и учись как надо, – было разбегаюсь для очередного мастер-класса, но мне наперерез свой жирок подносит Петров.

Вот нахал! Люди стоят, честно ждут очереди.

– Куда прёшь?

– Сюда, – спокойно так.

– Глаза разуй, занято.

– Ты уже второй раз, а некоторые ещё ни разу.

– Двоечника забыли спросить. Иди к «козлу», вон он тебя зовёт «бе-е-е, Петро-о-ов, жду-у-у тебя-я-я, толстячо-о-к».

Голос у меня от природы певучий, поп-звёздный.

– Бе-е-е, – поддержали меня Катька, Петька, Артём, Голубоглазка и хорошистов хор. Петрова подхватили и без лишних церемоний отнесли к козлиному стаду.

Звонок на урок. Весь класс выстроился в длинную линейку. Я – во главе.

– Стррройсь, на первый-второй расссчитайсь, – командует Борис Борисович. Отжимания. Я выдаю шестьдесят раз от пола, лучший результат среди девочек. И среди мальчиков. Люблю физру. У меня в комнате, как зайдёшь, около двери целый физкультурный уголок с велотренажером, турником, гантелями, скамьей и беговой дорожкой. Мой островок отдыха. От уроков.

– Смотрите и учитесь, лоботрясы. Кто-нибудь мне отожмётся, как Сонечка? А? – обратился физрук к нашему классу и выразительно посмотрел на жителей околошкафного региона, которые в спортзале – возлематовый отряд. Из хвоста еле отжимающихся прокричала тишина.

Ну что вы, Борис Борисович, лоботрясам под силу только жирок от кроватей отжимать.

– Ррраааз… двааааа… ты-ррррииии, ну-ну-ну, отжимаемся, не льнём пухлыми коленями к полу, четырррре… О! Здрасьте, Антон Карпыч, – в спортзал зашёл директор. – Антон Карпович, спасибо вам за новое оборудование, рад, очень рад.

– Добрый день, на здоровье. Доделывайте упражнение, я подожду. Доделали? Ребята, объявление для вас. На носу полумарафонский забег среди учеников 5-7 классов школ нашего города, – Антон Карпович выдержал паузу, – при финансовой поддержке властей! – директор вознёс указательный палец в небеса физкультурного зала. – Это очень важное событие, – пауза, – требуются добровольцы.

Ребята поджали животики, напряглись, понимают, что директору нужны победители.

– Запишите меня, – я шагнула вперед. Директор по-доброму улыбнулся, опустил глаза:

– Сонечка, дорогая, рад тебя записать. Отличники – наше всё, особенно ты. Знал заранее, что ты вызовешься, заранее позвонил твоей маме, спросил. Она против. Ну и правильно, я считаю, – Антон Карпович похлопал меня по плечу, а дальше вырос метров на пятьдесят, – ведь Соня у нас изучает китайский язык, – произнёс так громко, что в ближайших школах уроки отменили из-за грома неизвестного происхождения. – У Сони на следующей неделе первая Олимпиада по китайскому. Вот какая молодец, только начала заниматься языком – и уже участвует в олимпиадах. Мы не можем отрывать нашу отличницу от подготовки.

Ну нихао!

Антон Карпович запрыгнул на «козла» (стула рядом не оказалось), вытащил из кармана блокнотик с карандашиком и приготовился вписывать имена. Борис Борисович переминался с ноги на ногу рядом с «козлом», нервно наматывая и разматывая на палец и с пальца красный шнурок со свистком. Добровольцев было немного. Настолько немного, что практически никого. В воздухе болталась единственная рука. Пухленькая. Догадайтесь, чья. Но директор решил эту руку не замечать. Он, не отрываясь от блокнота, сообщил:

– Пётр, Катерина и ты, как фамилия? – спросил он у «ты», который замыкал возлематовый отряд. Поименно директор знал только отличников. «Ты» не успел ответить, его перебил физрук:

– Камнев. Артур, – и Борис Борисович закивал головой, как лошадь, которую угостили сахарком, мол, хороший выбор, многоуважаемый Антон Карпович, забирайте, отлично побежит.

Только теперь директор «заметил» Аньку.

– Ой! Ты тоже хотеЛА? Извини, Анечка, для забега нужно только три ученика от школы, – вывернулся. Директор, как и я, отлично понимает, что Анькиным формам не одолеть ни полумарафона, ни треть марафона, ни даже одну десятую.

– У меня нога болит, – подал голос Камнев.

– Хорошо, сегодня можешь не тренироваться, начинай с завтрашнего дня.

– Она у меня и вчера побаливала и завтра вряд ли ещё пройдет.

– Разминайся, чтобы не болела, можно начать прямо сейчас, – директор налился злостью, – школе медали нужны, финансовая поддержка, а ты, Камнев, глупости выдумываешь. Продолжайте урок!

Директор спрыгнул с «козла» и вышел из спортзала на жёстких ногах.

Физрук принялся нас тренировать. Особенно Петьку, Катьку и этого. Я тоже поднажала, потому что, во-первых, люблю физкультуру, а во-вторых, от злости на китайскую Олимпиаду. Вот надо было ей совпасть с полумарафоном!

***

Тяну домой свинцовые свои ноги, не переставляются быстро, как обычно. Лужи к обеду разогрелись – закипело чёрное варево, ветер ещё холодный, лупит в лицо, не стесняясь выражений. До дома целый квартал, на пути скамейка. Плюх.

Скамью подпирает берёза. На стволе объявление: «Ведётся набор девочек в группу художественной гимнастики «Алые ленточки». Обращаться по телефону…» В отрывной части объявления на ветру треплется язычок с номером. Последний. Последний. Последний.

Сорвать, не сорвать? Сорвать, не сорвать? Сорвать, не сорвать?..

Соврать? Соврать, не соврать?

Не соврать, не соврать, сорвать!

Сорвать! Сорвать! Сорвать!

Вокруг никого. Если сорву, то врать не придётся тому, кто увидит, что это я сорвала. Вокруг никого. Никого не было вот вплоть до момента, который происходит сейчас. В эту секунду. Происходит страшное: чья-то рука не просто тянется к язычку с телефоном, рука уже дотянулась и ухватилась за язычок. Хруст, с каким он отрывается, – я его слышу отчётливо. Язычок отрывают. Язычок отрывают. Быстрее, ну же, София, вперёд, ты тянись к нему, ты.

София не успела. Не успела София. Это София не успела. Сорвать не успела София.

Тогда почему София держится за язычок? Держится за язычок. За язычок. Язычок. Ага, вот оно как. Так это была Софиина рука. Рука была Софиина. София сорвала номерок. Это София сорвала. София сорвала и никому не соврала – вокруг никого. Не придётся врать.

Шершавый клочок. Видимо, бумага специальная, чтобы долго-долго-долго жила на улице. Под дождём ли, под плюющемся лучами солнцем ли, при мотающем в стороны ветре. Ли. При налёте кусачих пчёл. Или комаров, что грызут до костей. А дерево прогрызут? Вряд ли. Нужно зомби, оно сможет так напугать дерево, что все улики уничтожатся враз, самоликвидируются, вместе с деревом, пух – и нет его. Да, нужно избавиться от улик, на объявлении остались Софиины отпечатки пальцев. Их надо стереть. Надо стереть. Стереть.