Наследники земли

– Обращение или смерть? – спросили девушку.

«Обращение, обращение», – беззвучно молил Уго.

Дольса предусмотрительно отвернулась в сторону, чтобы не выдать парня своим взглядом. Они теперь стояли близко, почти на расстоянии вытянутой руки.

– Нет, – ответила Дольса.

Аструга чуть заметно вздрогнула. Она нашла в толпе Уго. Потом закрыла глаза, кивнула, как будто получила ответ, и поцеловала дочь в затылок.

– Нет? Что ты хочешь сказать?

– Я была счастлива, – сказала Дольса.

– Ты отрекаешься?

– Нет.

Уго все понял: она умирает из-за него. Она освобождается. Освобождается от своей роковой любви. «Мое несчастье» – вот как Дольса ее называла. Она не может умереть. Не должна умереть! У них впереди еще столько жизни!.. Уго расталкивал стоящих перед ним. И он бы закричал, но голоса двух женщин раздались раньше.

– Нет, – повторила Дольса, теперь обращаясь прямо к Уго.

– Не трогайте мою дочь! – выкрикнула Аструга и бросилась на мятежников.

Хитрость Аструги на мгновение отвлекла Уго. Толпа подалась назад, а вместе со всеми и он. Уго занес кулак в тот самый момент, когда Лысый Пес с нажимом полоснул по шее Дольсы. Вопль застыл в горле Уго, парень потерял сознание и рухнул навзничь через несколько мгновений после того, как опустилось на пол окровавленное тело мертвой Дольсы.

– Живей!

Двое рабов быстрее зашагали в сторону хутора. Уго шел в том же усталом ритме; тяжелая корзина с овощами опасно покачивалась. Ромеу, управляющий имением, хотел было подойти и расшевелить парня, но раздумал, пожал плечами и зашагал рядом с рабами, тоже несущими корзины. Уго и сам доберется, печальный и медлительный, как всегда.

Ромеу встретил этого паренька потерянно бредущим по виноградникам в день, когда произошел штурм Нового замка, больше месяца назад. Ромеу начал задавать вопросы, но бедняга отвечал бессвязным бормотанием. Управляющий и раньше знал и высоко ценил этого парня: иногда нанимал его для работы на своих участках. Уго слыл полезным и серьезным работником, и эта репутация была прочна. В ту ночь Ромеу сжалился над несчастным и забрал с собой; оставлять его на винограднике еврея было опасно, ночью здесь могло произойти что угодно, к тому же, как только парень избавится от своего странного опьянения, он сам решит, что будет делать дальше.

Однако опьянение не проходило долго. В течение нескольких дней Уго молчал, забившись в угол и глядя в никуда. Ромеу пытался его покормить – безуспешно. Управляющий велел рабыням на хуторе смачивать несчастному губы и следить, чтобы он не умер от недостатка воды, а еще спустя какое-то время уже был готов отвести парня обратно на виноградник Саула и бросить там на произвол судьбы.

– Я не желаю постоянно занимать рабынь заботами об этом мальчишке, – ответил он на просьбы жены, у которой Уго вызывал больше сочувствия. – Что скажет мисер Рокафорт, если о таком узнает?

– Ты обязательно что-нибудь придумаешь, – заверила жена. Ее не страшило появление хозяина, богатого купца, торговавшего всем на свете: от специй до рабов (девушки, которые заботились об Уго, были русские). – К тому же у этих девочек, пока их не продадут, никакой другой работы и нету.

Ромеу все-таки зашел на виноградник Саула. Там все было разорено – пощадили только давильню, хотя она и принадлежала еврею. Управляющий не знал, попал ли Маир в число тех пятисот убитых иудеев, которые поплатились жизнью во время штурма Нового замка. Да, вот как об этом рассказывали: более пятисот погибли, сотни были принуждены отречься от своей веры и принять крещение, а еще многие до сих пор скрываются в домах у христиан. Еврейский квартал разгромлен, и теперь никто – обращенные или нет – не может вернуться к себе домой. Некоторые, нашедшие прибежище в монастырях и принявшие христианство, получили небольшие суммы, чтобы начать новую жизнь, но подавляющее большинство оказались на грани нищеты.

Ромеу взвесил возможность наведаться в город, разузнать о Маире и рассказать еврею про его работника, однако потом отказался от этой идеи – по крайней мере, на первое время.

– Если хочешь остаться здесь, ты должен работать, – объявил он Уго, когда раздумал искать Маира.

Уго все понял правильно. Подходила пора сбора урожая, и его помощь, пускай даже он работал медленно и в тоске, очень пригодилась Ромеу. Ни один раб не относился к труду на земле так старательно. К тому же они вообще не обговаривали условия оплаты: все, что получил Уго, – это вино и пищу, сандалии на пеньковой подошве, старый суконный плащ для защиты от холода, а еще место для сна в пристройке для рабов; никогда заранее не было известно, сколько человек придет туда ночевать: помимо постоянных работников, Рокафорт нанимал еще и поденщиков.

– Ты даже не собираешься ему платить? – ворчала жена Ромеу.

– Конечно, я расплачусь. Как только он спросит о деньгах. Таких работников, как этот паренек, еще поискать.

И женщина с ним соглашалась. Она знала, как трудно найти поденщиков для возделывания полей. После черной чумы 1348 года рабочих рук не хватало, а те, кто мог бы трудиться в поле, по молодости лет предпочитали вербоваться в армию или отправляться на поиски приключений вместо того, чтобы изо дня в день гнуть спину на грядках или на винограднике. Рабы постепенно заменяли каталонцев на многих работах – среди прочего и в возделывании земель, принадлежащих богатым горожанам. Рабы в основном поступали с Востока: русские, болгары, албанцы, турки, греки, татары, – их покупали на далматинском побережье или в Генуе и Венеции, где располагались главные рынки восточных рабов. Арабов становилось все меньше, по мере того как Каталония сокращала свое участие в африканских войнах. Женщины были родом из тех же мест, их ценили за прилежность в работах по дому; у некоторых были светлые волосы, голубые глаза и перламутровая кожа – такие сводили мужчин с ума. Мария, жена Ромеу, покосилась в сторону двух молоденьких русских рабынь. А потом подвергла осмотру собственное тело: охлопала бедра и ягодицы, взвесила на ладонях груди. Они до сих пор оставались крепкими, хотя Мария и располнела: на хуторе Рокафорта ели вдосталь. И множество глаз до сих пор следило за ее движениями. Мария об этом знала и получала удовольствие от мужских взглядов, и все же… Она еще раз покосилась на русских рабынь и позавидовала этим девушкам. Ну как мужчинам не вожделеть таких красавиц?

Мисер Рокафорт вел торговлю рабами и следил за делами на рынке, где требовались рабочие руки. Богатые дома кичились своей домашней прислугой, скромные стремились им подражать. Судовладельцы нуждались в гребцах для своих кораблей; землевладельцы – в работниках для своих полей и виноградников; рабов покупали плотники, канатчики и врачи, а также монахи, священники и даже епископы… Все нуждались в рабах. Четыре девушки, жившие на хуторе, были выбраны Рокафортом для продажи самым лучшим клиентам за цену, которая превышала рыночную. Остальных рабов ожидала публичная распродажа на площади Сант-Жауме или на Пла-де-Палау, там, где казнили Арнау Эстаньола, куда выносили столы для вербовки в армаду, но в первую очередь – на Новой площади, перед епископским дворцом. А моряки и судовладельцы, частенько покупавшие рабов в далеких экзотических портах, волочили свою добычу по улицам Барселоны и громогласно нахваливали – до тех пор, пока кто-нибудь не покупал их товар.

Урожай уже был собран, а русские девушки все так же продолжали бегать за Уго, как будто и сейчас нужно было его поить. Улыбнувшись, парень отказался от помощи. Им ведь всего-то лет по пятнадцать, думал он. Обе стройные, обе красавицы. Уго вспомнил, что русские часто плакали, когда стояли перед ним в углу на корточках и смачивали ему губы. Тогда юноше нечем было утешить их, его тело все еще тряслось в ритме, заданном ножом Лысого Пса, и струя крови, брызнувшая из горла Дольсы, до сих пор окрашивала все его мысли.

Однажды Уго заразился тоской одной из русских девушек и тоже заплакал – впервые, словно просыпаясь после кошмара. Разделенная боль особой ниточкой связала Уго с этими пленницами, похищенными из семей и предназначенными для продажи барселонским патрициям.

Работа на земле пошла юноше на пользу. Ни Уго, ни другие рабы и поденщики не умели объясняться с русскими невольницами, но виделись они часто, поскольку Мария взяла привычку приглашать Уго на кухню, там заставляла его поесть и расспрашивала о постигшем его несчастье, из-за которого он бродил по виноградникам и так сильно горевал.

– Моя матушка… умерла, – вот что ответил Уго, скрывая боль потери после гибели еврейской девушки.

– Какое горе, – вздохнула женщина и решила утешить молодца прямо сейчас, не отходя от стола.

Мария встала у юноши за спиной, наклонилась над ним и осыпала поцелуями – сначала в щеки, потом в шею, руки ее спускались от плеч к груди Уго, напрягшегося и одеревеневшего. Женщина заметила, что с ним происходит, отстранилась, привела в порядок растрепавшиеся волосы и разгладила передник.

– Нет несчастья страшнее, чем лишиться матери, – снова вздохнула она. – Ешь, Уго, ешь. А вы что тут делаете? – встрепенулась хозяйка, заметив на кухне русских рабынь, и тут же выкрикнула несколько слов на их языке – девушки перепугались и убежали.

Осенью одну из девушек забрали. Уго услышал о приезде покупателей в общей пристройке для рабов, когда вернулся с виноградника. Сначала Уго встревожился и испугался за судьбу русской. Но потом бросился на тюфяк и прикрыл глаза, вновь отдавшись пытке, которую нес с собой образ Дольсы.

Появление гостей всех застало врасплох. Однажды утром в начале декабря на хутор неожиданно нагрянул сам мисер Рокафорт. Купец приехал верхом на муле, в сопровождении одного пешего и одного всадника.

– Вон, вон, вон отсюда! – заторопилась Мария, чуть не силком вытаскивая Уго из-за стола на кухне. – Хозяин приехал. Он не должен увидеть тебя внутри дома… Вместе с девочками. Он про тебя вообще не знает. – Женщина вытолкала парня за дверь, ведущую в первый большой двор. – Вот дьявол! – Мария поняла, что и здесь его тоже заметят. – Ступай за мной! – велела она и потащила парня за руку.

Оживленный разговор хозяина и гостя слышался уже совсем рядом. Они спешились и вот-вот войдут в столовую, а это по соседству с кухней. Мария отказалась от мысли спрятать Уго на втором этаже: их заметят, когда они будут подниматься по лестнице. Мария открыла дверь в маленькую кладовку.

– Даже не дыши! – грозно предупредила женщина.

Она втолкнула Уго внутрь, подхватила кусок вяленого сала, как будто за ним и бегала, а потом захлопнула дверь.

В темноте, вдыхая ароматы съестных припасов, Уго слышал, как Мария здоровается с хозяином. Чужие голоса. Смех. Голос Ромеу. Нет, Рокафорт приехал не для того, чтобы разбираться в хозяйственных делах. В другой раз. Что ему сейчас нужно, так это лучшее вино и обильное угощение.

– Пускай девочки готовятся, – приказал Ромеу напоследок.

У юноши засосало под ложечкой, а потом засосало в тысячу раз сильнее: он узнал голос, прозвучавший в ответ:

– Надеюсь, они заслуживают тех похвал, которые мне довелось слышать.

– Даже не сомне…

Уго приоткрыл дверь. Рокафорт продолжал тараторить, но Уго уже не слушал. Прошло четыре года, мужчина стоял спиной – возле стола, где Ромеу разливал вино, и все-таки Уго не смог бы ошибиться, даже если бы прошел целый век. Вместе с мисером Рокафортом приехал Рожер Пуч. Вот он повернулся, чтобы принять из руки управляющего стеклянный бокал. У Пуча была густая холеная борода, рыжая, как и волосы на голове. Роскошь его одеяния подчеркивалась сдержанностью в наряде купца. Спесивостью Пуча можно было накормить пятерых.

– Прислуживай его чести, как подобает, – втолковывал своему управляющему Рокафорт. – Он вернулся из Греции, там его отвагу и его деяния запомнят навсегда, – бесстыдно льстил купец. – А теперь он вернулся в Барселону, чтобы присоединиться к армаде, которая отправится на Сицилию.

– А еще чтобы вступить в брак, – добавил Рожер Пуч. – Мой дядя заключил хороший брачный договор.

– Об этом я уже наслышан. Примите сердечные поздравления. Жизнь вам улыбается. Вы молоды, знатны, богаты…

– Но не настолько, насколько мне бы хотелось!

– К сожалению, нет человека, богатого настолько, насколько бы ему хотелось.

– Это потому, что они не могут разбогатеть. – Рожер замолчал и многозначительно посмотрел на Ромеу. Рокафорт сделал управляющему знак удалиться. – А вот я – могу, – продолжил вельможа, когда Ромеу поспешно вышел. – Благодаря моему дядюшке я пользуюсь благоволением короля. И я могу заполучить сколько угодно дозволений, чтобы торговать на Средиземном море. В Греции я блестяще провел ряд тайных переговоров… Об их результатах мне следует молчать, скажу лишь, что они получили благосклонную оценку его величества.

Уго как зачарованный глядел в узкую щель; прямо перед ним промелькнула фигура в черном: одноглазый слуга. Уго поспешно закрылся и действительно перестал дышать, услышав, какой грохот произвела дверь, соприкоснувшись с деревянным косяком.

– Короли всегда просят встречных займов, – донеслось до перепуганного юноши.

Если его сейчас здесь обнаружат, у него не будет даже той возможности, которой он воспользовался в госпитале Колом, высадив глаз Матео.

– Я уже снаряжаю галеру на Сицилию, – добавил Рожер Пуч.

– Чего же вам недостает?

– Компаньона. Я не торгаш и не намерен заниматься денежными вопросами…

Уго, не забывая о присутствии кривого слуги перед его дверью, слушал сопровождавшиеся обильным угощением переговоры между Рокафортом и Пучем; дело кончилось тем, что под напором вельможи купец сдался, и они заключили договор, объединив опыт и немалые деньги одного компаньона со связями и скромным капиталом второго. Под конец они выпили за здравие – и не единожды, а примерно столько раз, сколько сундуков желал наполнить в своих мечтах Рожер Пуч.

– Все это, безусловно, касается лишь первого и единственного корабля, – каждый раз повторял купец.

– Да вы в конце концов начнете за мной гоняться и умолять меня о новых кораблях, Рокафорт, – выкрикивал Рожер Пуч, проливая вино на шелковую котту. – Ну а теперь, когда мы обсудили все финансовые вопросы, – где же русские девушки?

– Не знаю, следует ли в такой ситуации… – Рокафорт уже был готов отказаться от своих обещаний, спрашивая себя, следует ли показывать двух юных невольниц пьяному дворянину, непредсказуемому в своих поступках.

– В какой еще ситуации? – прорычал Рожер. – Матео! – (Когда прозвучало имя слуги, Уго почувствовал, что одноглазый отошел от двери в кладовку.) – Тащи сюда обеих баб, мы же приехали на них полюбоваться!

– В этом нет нужды, – вмешался купец. – Я сам их приведу.

В столовой остались только хозяин и слуга.

– Ни шагу из этой комнаты, – услышал Уго приказ Рожера. – Этот торгаш как-то не сильно настроен нам помогать.

Вернувшийся в столовую Рокафорт не мог не заметить, что одноглазый переменил позицию: он сместился в угол, откуда было видно все помещение. Мария и русские девушки вошли вслед за купцом.

Воцарилась тишина; Рожер Пуч уселся на стуле перед рабынями. Уго рискнул снова приоткрыть дверь. Молодой дворянин прихлебывал вино, красная жидкость стекала по его губам. Пуч машинально отер губы шелковым рукавом – его покрасневшие алчные глаза были прикованы к девичьим фигуркам.

– А вы были правы, – изрек он наконец. Протянул ладонь и ощупал плечо рабыни. От этого прикосновения девушка зарделась и вздрогнула. – Они как две голубки.

А потом Рожер Пуч неожиданно испустил крик. Это было завывание дикаря, и от этого звука содрогнулись все, кроме одноглазого слуги. Уго чуть было не вывалился из кладовой. Одна из девушек пошатнулась и едва не упала на пол – ее подхватила Мария; вторая залилась слезами.

– Вот как мы обходились с голубками в Греции, – процедил вельможа, глядя на рабынь, не понимавших его слов. – Мы их жрали. – Пуч сопроводил свою угрозу страшной гримасой: открыл рот, ощерил зубы наподобие клыков, а пальцами изобразил когти – вот это девушки поняли и попытались укрыться под защитой Марии и Рокафорта. – Прекрасно, – неожиданно спокойным тоном добавил Пуч. – Разденьте их.

– Но… – Голос у купца дрожал.

– Раздевайте, – жестко приказал вельможа. – Прежде чем купить одну из них, я должен убедиться в их достоинствах.

Уго довелось видеть уже многих женщин сквозь решетку давильни, в которой принимали своих пациенток Аструга с Дольсой; некоторые из них были молоды и прекрасны, другие – не то чтобы очень, но юноша всегда чувствовал, как рот его наполнялся слюной, в паху начиналось сладкое беспокойство, а член наливался силой. Мария развязала тесемки на просторных девичьих рубашках – и одежды скользнули по их телам и опустились к ногам. Ни одна из виденных прежде женщин не могла сравниться красотой, кротостью и невинностью с этими славянками, и все-таки Уго не ощутил никакого возбуждения. Юноша сжал кулаки и стиснул зубы, видя их оголенными и униженными, – обе опустили глаза долу, обе старались руками прикрыть груди и промежность от похотливого взгляда пьяного сластолюбца.

Мария что-то зашептала девушкам на ухо и сломила последнее сопротивление: они опустили руки. Теперь русские выставляли себя напоказ целиком, головы их были опущены, дыхание участилось, по щекам катились слезы.

– Лица! – прикрикнул на хозяйку Пуч.

Уго задрожал, когда Мария взяла девушек за подбородок и заставила поднять голову, чтобы встретиться с бесовскими глазами. Щель в двери кладовой то ширилась, то уменьшалась в такт клокотанию ярости, бурлившей в сердце Уго. Никто не обращал внимания на эту дверь; все были захвачены созерцанием двух красавиц и плотоядной похотью Рожера Пуча. Уго едва сдержал себя, увидев, как Пуч тянет ладонь и оглаживает девичьи груди.

– Господин… – Рокафорт говорил, подбирая слова, боясь оскорбить вельможу. – Я прошу вас не трогать эту девушку.

Пуч даже не удостоил купца взглядом. Пуская слюну из открытого рта, он продолжал лапать девственные перси.

– Я ее покупаю. Вот эту! – объявил Пуч. – Матео!

Слуга отозвался на призыв так, как будто заранее знал, чего сейчас потребует его хозяин.

Одноглазый шагнул вперед, обхватил невольницу за талию и взвалил на плечо. Девушка завопила, Мария и Рокафорт оторопело застыли, а хозяин и слуга уже оглядывались в поисках какого-нибудь подходящего помещения. Рожер Пуч развязывал тесемки на своей шелковой котте, заляпанной вином и слюнями.

– Господин… – снова взмолился Рокафорт.

– Наверх. – Пуч указал на лестницу.

– Вы ведь не расплатились, – увещевал купец.

– Высчитаете ее цену из наших будущих прибылей, – бросил Пуч, даже не обернувшись, уже поднимаясь вслед за Матео, который нес девушку на плече.

Вопли рабыни отзывались эхом даже внутри кладовки. Кажется, сопротивлялась она недолго: очень скоро весь хутор был оглушен тишиной, которая длилась и длилась, пока наконец Рожер Пуч не спустился в столовую вместе с одноглазым.

– Вы не ошиблись, Рокафорт. Хороший товар. Доставьте ее в мой дом, – распорядился вельможа, а потом вышел за порог, сел на коня и поехал в сторону города.

Возродившаяся ненависть к человеку, который вернулся из глубин забвения, и почти полная уверенность, что одноглазый сделает все возможное, чтобы отыскать Уго, отчасти отвлекли юношу от его страданий. Теперь по ночам или в редкие минуты отдыха Уго думал не только о Дольсе: в его тревожные думы вторглись Рожер Пуч, его кривой слуга и даже сама Мария – ведь толстуха использовала любые поводы, чтобы придвинуться поближе и докучать ему поцелуями и ласками.

С тех пор как Ромеу встретил юного бродягу на виноградниках и привел на хутор Рокафорта, в Барселоне Уго не бывал. Не возвращался в церковь Святой Марии, не приходил к Арсенде. «Зачем? – говорил он себе. – Чтобы снова ей лгать?» Он не сумеет. Уго не мог представить, как скрывает скорбь по смерти возлюбленной, не мог помыслить о новой цепочке обманов, равносильных отказу от самого лучшего, что было в его жизни: от любви к еврейской девушке, а ведь с этим Арсенда никогда не смогла бы примириться. Здесь, в полях, пользуясь вымышленным предлогом скорби по матушке (от Антонины тоже не было никаких известий), Уго мог предаваться своей тоске и никто ему не мешал. Ромеу требовал только работы; его жена навязчиво искала его общества, а девушкам, пока Рокафорт их не продал, было достаточно улыбки или сочувственного взгляда. Остальные рабы плакали, смеялись и болтали, пока жизнь мало-помалу проходила мимо них. «И мимо меня тоже», – порой думалось юноше.

В тот четверг, 14 декабря 1391 года, Уго услышал, как спорят Ромеу и Мария: обоим хотелось отправиться в Барселону. Оба желали посмотреть казнь арестованных после еврейского погрома, но кому-то непременно следовало оставаться на хуторе и присматривать за хозяйством. В конце концов дома осталась Мария. Уго тоже хотел увидеть, как свершится справедливость, поэтому пошел в город вместе с Ромеу.

– Тебе нравится смотреть казни? – спросил управляющий по дороге. Ответа он не ждал. Да Уго и не ответил. – Арестованы главные зачинщики мятежа… хотя я бы не стал наказывать людей, изничтоживших столько марранов. – Ромеу говорил сам с собой. – И многих удалось покрестить. Да разве это не благо для королевства? Ходят слухи, что на самом деле король гневается не из-за смерти евреев, а из-за бесчинства крестьян, спаливших государственные книги. Вообще-то, его величество даже помиловал некоторых участников мятежа. Но, как бы то ни было, зрелище будет стоящее.

Уго задавался вопросом, попал ли Лысый Пес в число помилованных. Треклятый Жоан Амат был одним из главных виновников бойни: его нож перерезал десятки шей… Он заслуживает казни.

– Кого помиловали? – спросил Уго.

Ромеу изумился, услышав голос Уго, но главное – его серьезный тон.

– Как и всегда, знатных. Нужно быть важной персоной, чтобы добиться королевского помилования.

Лысый Пес – не важная персона. Он просто-напросто сын мясника, держащего лавку у ворот Бокерия. Как только Уго услышал про казнь, он живо представил себе мерзавца на виселице. И уже не мог отделаться от этого образа. Уго желал все увидеть собственными глазами и насладиться местью. Дольса того заслуживает, все погибшие евреи того заслуживают! Юноша с тревогой покосился на управляющего, как будто одно только сострадание к евреям могло его выдать.

Барселона кипела. Виселицы подготовили в нескольких важных точках, они высились как символы власти. Большинство виселиц стояли на своих постоянных местах, к ним добавили простые конструкции из двух вертикальных столбов и одной поперечины, но были и настоящие произведения строительного искусства – каменные, с круглой поперечиной, украшенные королевским и городским гербами. На постоянных виселицах часто оставляли болтаться трупы преступников – иногда до полного истлевания, даже если и приходилось вешать упавшие тела заново, иногда же до прихода королевского дозволения на похороны, однако ни одна казнь не обходилась без публики: чтобы горожане знали, что им грозит, и страшились королевского правосудия.

В тот день предстояло свершить правосудие над одиннадцатью мужчинами. Уго расстался с Ромеу и наблюдал, как вешают двух человек на площади Блат, скорей в тишине, чем под ликующие крики. Лысого Пса Уго не увидел. Еще до того, как перестал дергаться второй повешенный, Уго покинул площадь Блат и поспешил к замку викария: там тоже стояла виселица. Жоана Амата не было и там. Пареньку сказали, что на берегу тоже вешают, и он поспешил к морю по улице Мар… и тоже безрезультатно. Уго поднялся обратно по улице Мар, теперь он направился к воротам Орбс, где висел еще один преступник. Это был не Жоан Амат. Потом Уго побывал и на площади Санта-Анна, и на Новой площади. Снова не те. Последний приговоренный висел на площади Сант-Жауме, у самого еврейского квартала.

– Нет! – вырвалось у юноши при виде пузатого мужичонки, которого после смерти, как, наверное, и при жизни, комично уродовали ноги – раскоряченные, дряблые, коротенькие и пухлые.

Среди казненных Лысого Пса не оказалось. Уго замотал головой. «Убийца», – повторял он, в его памяти горел взгляд Дольсы. «Я была счастлива!» Уго вспомнил ее последние слова, а потом нож Амата…

– Убийца! – выкрикнул он уже в полный голос.

– Не лезь на рожон, – шепнул кто-то у него за спиной.

– Да ты… – Уго резко обернулся.

Жусеф Крескас. Тот самый, кто говорил, что мисер Арнау спас ему жизнь, как и Саулу. На Жусефе больше не было темного плаща с капюшоном, не было и желтого еврейского круга.

– Ты не должен называть его убийцей, – предупредил меняла. – Тут многие тебя не поймут: люди и сейчас считают, что не следовало казнить тех, кто убивает евреев.

Юноша и старый меняла, не сговариваясь, окинули взглядом горожан, теснящихся на улицах Барселоны. Город превратился в гигантский эшафот и всенародный праздник.