Наследники земли

Мальчики шагали среди садов и виноградников; Барселона и море остались у них за спиной, а впереди и над ними высился хребет Кольсерола. Давид, прекрасно уловивший неприязнь Уго к его народу, предусмотрительно умолчал лишь об одном: бóльшая часть христианского винограда, которым пользовалась еврейская община, шла в счет займов; таким образом, виноград обращался в разменную монету с фиксированной стоимостью. Выходило так, что владелец виноградника исполнял свое долговое обязательство, а община гарантированно получала достаточное количество необходимого ей продукта.

– А если бы мы не могли использовать христианский виноград, ты, как христианин, не имел бы права работать на виноградниках моего деда, – закончил Давид.

Уго действительно совмещал два занятия: он работал и помощником Жакоба, и помощником другого сына Саула, по имени Маир, который не только занимался возделыванием винограда и продажей вина, но еще и готовил для еврейских врачей снадобья, в состав которых входило вино или его дистиллят, aqua vitae[12]. Маир был худой и жилистый, однако внешность никак не соответствовала его спокойному характеру, приспособившемуся к неторопливому ритму растений, которым Маир посвятил свою жизнь, – казалось, вывести этого человека из равновесия способны только засухи, паводки и нашествия вредителей.

Саул, с одобрения Жусефа и Мар, дал Уго пристанище в давильне – отдельном здании, где стояло оборудование для производства вина, а еще хранились мотыги и всякие другие земледельческие инструменты. Саул объяснил свой выбор так: здесь никто не живет, это не еврейский кров и к тому же евреям дозволяется нанимать христиан на поденные работы.

Однако в тот вечер, когда завершилась распродажа и Уго возвращался к давильне, сжимая в правом кулаке три монеты, внутри, как ни странно, кто-то был. Вообще-то, Саул предупредил заранее: «Иногда я или моя дочь принимаем в этом строении пациентов». Услышав такое, Мар сильно удивилась. «Да, – пояснил Саул. – Аструга, моя дочь, – повивальная бабка, но она к тому же и врач. Король Педро присвоил ей такое звание, как раньше сделал это и для ее матери, и как, надеюсь, сделает для моей внучки и король Хуан. Женщины доверяют себя лечить только женщинам, а зачастую проблемы, с которыми приходится сталкиваться… с ними нельзя работать в домашних условиях, при мужьях, да и в еврейском квартале тоже нельзя. Не каждая согласится прийти! Поэтому не остается иного выхода, кроме как принимать их на виноградниках. Да если бы кто-нибудь из мужчин прознал, чего хочет его жена, в каком положении она находится…»

Уго долго пытался представить, что это могут быть за проблемы – помимо половых отношений. Этим делом его родители занимались часто! И отец и матушка кричали и стонали так, что на следующий день им приходилось успокаивать Арсенду и Уго. В конце концов дети просто привыкли.

«Поклянись, что никогда не расскажешь о том, что, возможно, увидишь в этом доме!» Твердый, посуровевший голос Саула вернул мальчика к действительности, хотя он и удивился, как это еврей просит его поклясться. «Клянись!» – потребовала Мар, прежде чем мальчик успел ляпнуть что-то неподобающее. И он поклялся.

Дольсе, внучке Саула и дочери Аструги, поручили выйти навстречу христианину, когда он будет возвращаться с распродажи. «Мы с ней примерно ровесники», – прикинул Уго в сумеречном свете. У девочки были темные пышные волосы, серьезные проницательные глаза, точеные черты, а тело как будто стремилось освободиться от девического целомудрия и сделаться наконец притягательным и чувственным.

– Уго? – позвала дочь Аструги. – Тебе придется подождать снаружи, пока мы не закончим.

– А долго еще ждать?

– Это никогда заранее не скажешь. Но ты можешь заодно проследить, чтобы никто не приближался к давильне.

На этом Дольса собиралась закончить разговор, но взгляд ее остановился на Уго. Дольса оглядывала его с ног до головы, а парень смущенно переминался. Он уже собирался сказать какую-нибудь грубость, но девочка заговорила первой.

– Слушай, а мой двоюродный братец Давид говорил, что ты умеешь стоять неподвижно, – хихикнула она.

Уго рассердился. А девочка еще и посмеялась над его надутым видом.

– Дольса! – позвали из давильни.

– Я должна идти. А ты, ну ты понял: стой на страже. Но самое главное, самое главное – не подсматривай, чем мы там занимаемся…

– Ясно, – только и успел ответить Уго.

– …и даже не вздумай подглядывать через большую решетку, которая сбоку. Ты понял? – Мальчик застыл как вкопанный. Девочка кокетливо склонила голову. – Да не придет сюда никто, – успокоила она. – Но самое главное, самое главное… – И Дольса сделала два шага вперед, так что теперь Уго чувствовал ее дыхание – лихорадочное, обжигающее – и, сам не зная отчего, покачал головой. – Очень важно, чтобы женщины, которые сейчас внутри, не увидели тебя, когда будут выходить. Они не должны знать, что в этом доме кто-то живет.

– Дольса!

На сей раз голос раздался уже снаружи. Из давильни вышла еще одна девочка, по возрасту тоже годящаяся Саулу во внучки.

– Это моя подруга Рехина, – представила ее Дольса. – Моя мать обучает нас…

– Пошли! – поторопила Рехина, указав на дверь и топнув ногой от нетерпения.

Девочки исчезли в мгновение ока. Уго раздумывал, стоит ли ему сторожить давильню, бессмысленно пялясь на виноградные лозы, стоящие перед ним, точно сумрачное войско. Указания Дольсы путались в его голове. Зачем она так подробно рассказывала про большую решетку? Неожиданно для себя Уго очутился прямо перед этой решеткой – найти ее труда не составило. Уго старался себя убедить, что не следует так поступать. Там, внутри, – Аструга, мать Дольсы и дочь Саула, и пациентки, о которых предупредила девочка. «Я не должен», – повторял про себя часовой. И все-таки после третьего «не» Уго уже приник глазом к той самой решетке.

Внутри находились пять женщин: Дольса и Рехина стояли наготове, ожидая команд третьей (несомненно, это была Аструга, врач); еще одной девушке по виду не было и двадцати; пятая, скорее всего, приходилась ей матерью. Уго смотрел на девочек, хлопотавших над котелком, стоящим прямо на пылающих углях: одна перемешивала, вторая выливала в котел содержимое горшочков, которые передавала ей Аструга. «Не так много. Чуть больше. Да. Теперь в самый раз… Еще чуть-чуть», – распознавал Уго скорее по жестам Аструги, нежели по словам, которые до него доносились. Ожидая очередной команды, Дольса не забывала поглядывать в его сторону, и Уго боялся, что его можно разглядеть через решетку. Но хорошенько обдумать, так это или нет, мальчик не успел, поскольку, как только Аструга отвернулась к молодой женщине, Дольса ему улыбнулась. Рехина тоже посмотрела в его сторону и кокетливо покачала головой. Девочки знали, что он подглядывает!

Уго уже хотел отступить, но тут Аструга подозвала дочь к себе. Рехина осталась следить за содержимым котелка, мать и дочь подошли к пациентке, а старшей женщине Аструга сделала знак отойти. Та повиновалась, склонив голову, как будто передавая судьбу своей дочери в чужие руки. Мальчик не понимал, что происходит. Они раздевают девушку! Уго не только приник глазом к решетке, но и непроизвольно прижался к стене давильни всем телом, как будто это помогало лучше видеть. Он перестал обращать внимание на мимолетные взгляды Дольсы; мальчик весь затрясся, когда врач с помощницей обнажили все тайны двадцатилетнего тела: большие упругие груди, широкие бедра и лобок, покрытый короткими курчавыми волосами – темно-каштановыми, как и волосы на голове у девушки, которая подчинялась скорее из почтения, чем из слепой покорности.

Аструга подвела обнаженную пациентку к котелку и показала, как ей нужно расположиться: широко расставить ноги по обе стороны, чтобы угли не обожгли ступни. Рехина продолжала помешивать уже забурлившую жидкость, а Дольса протянула девушке нечто вроде посоха, чтобы та оперлась ягодицами, поскольку стоять, раздвинув ноги, ей предстояло долго. Когда испарения заклубились у девушки между ног, Аструга натерла этим лекарственным дымом ее клитор и заставила как можно шире пальцами раздвинуть вагину.

– Курения должны пробраться в самую глубину, – услышал мальчик. – Если не получится, ты так и не избавишься от ублюдка, который у тебя внутри.

Уго замер, его как будто околдовали. Он смотрел, как девушка старательно работает с вагиной и клитором, то поглаживая себя, то царапая, обильно истекая потом; дым обволакивал все ее тело, она тяжело дышала, и полные груди поднимались и опускались в такт движениям живота, который судорожно сокращался, как будто стремясь вобрать в себя весь дым и тем самым вернуть девушке свободу, честь… и, быть может, жениха или мужа.

– Я же тебе сказала: самое главное, самое главное…

Уго отскочил назад, сердце его чуть не лопнуло. Мальчик не заметил, когда Дольса успела выйти из давильни. И не знал, вышла ли вместе с нею и Рехина. Уго больше не осмеливался приникнуть к решетке и на Дольсу взглянуть тоже не мог. Он почувствовал что-то мокрое у себя в межножье. Прикоснулся ладонью… И на рубашке тоже! Господи! Уго замер, отвернувшись лицом к стене.

– Что такое? – спросила Дольса, а потом, догадавшись, рассмеялась. – Вон там стоит лохань с водой, – весело подсказала она. – И больше сюда не возвращайся. Они уже скоро выйдут.

Уго не стал прощаться. Просто развернулся и побрел к лохани.

– Мир тебе! – прозвучал за его спиной голос Дольсы.

После этого случая Уго провел несколько дней под началом Маира.

– Ты что-нибудь знаешь о виноградниках? – спросил еврей. – А о деревьях, о садах, о земле? Зачем же тогда тебя ко мне прислали?

Уго пожал плечами. Действительно, ему самому хотелось бы остаться у Жакоба, однако Маир сказал, что перекупщик в нем пока не нуждается.

– Вопрос в том, нуждаюсь ли в тебе я.

Июнь подходил к концу; хозяин и работник направились к самому краю виноградника, где росли годовалые розы.

– Солнце и зной – это очень плохо для молодой лозы, – пояснил Маир, а потом показал, как увлажнять землю у самого корня и как ее уплотнять, чтобы солнце не проникло в почку сквозь трещины и не высушило растение.

Они работали несколько дней подряд от рассвета до заката, и это было тяжело. Уго в изнеможении валился с ног в давильне сразу после ужина, который Маир ежедневно поставлял ему. В давильне было просторно, здесь помещалось множество инструментов и разные приспособления для сбора винограда.

– А кто за всем этим присматривал, пока я не начал тут жить? – поинтересовался Уго.

– На огородах и виноградниках есть специальные сторожа.

От молодых лоз они перешли к старым и очистили весь виноградник от сорняков – Маир с помощью маленькой мотыги, а Уго – вручную. Худой и жилистый еврей как будто не чувствовал ни жары, ни напряжения сил, ни усталости, а вот Уго, проводивший каждый день согнувшись в три погибели, к вечеру едва мог выпрямиться, боль в спине мучила невыносимо. Маир не придавал никакого значения его жалобам.

– Ты молодой, – отвечал он. – Пройдет.

А вот на раны, о которых мальчик даже не упомянул, решив, что дело того не стоит, Маир обратил внимание сам: это были волдыри на ладонях, некоторые из них выглядели совсем плохо; Маир заметил их, когда они обедали в тени смоковницы, рядом с давильней.

– Мы здорово продвинулись… несмотря на твою неопытность.

Уго с тоской оторвал взгляд от куска сыра и ножа в своей руке. Маир улыбался.

– Ты действительно работал на совесть, – признал виноградарь. – После обеда мы отправимся к отцу, пусть он посмотрит твои руки.

Саула дома не оказалось. Зато там были Аструга и Дольса – они жили вместе с Саулом с тех пор, как Аструга овдовела. Пока служанка искала хозяйку, Маир привел мальчика в комнату, где стояли стул, стол и кровать; все остальное пространство было заполнено медицинскими инструментами, мальчику незнакомыми, книгами, множеством книг, и бесчисленными горшочками и пузырьками. Уго пытался притерпеться к смеси незнакомых запахов, привыкая к спертой атмосфере, угнетавшей его, когда в комнату вошли Дольса и Рехина. Мальчик залился краской, от духоты и от смущения кровь толчками приливала к лицу, а подружки, с притворным вниманием расспрашивая Маира о здоровье, бесстыдно глазели Уго между ног. Тот выпрямился, стараясь овладеть собой; он был уверен, что после стольких дней ползания по виноградникам там уже не осталось никаких пятен. Наконец в комнату вошла Аструга.

– Оставляю его вам, – объявил Маир на прощание. И обернулся к Уго. – Мне кажется, тебе еще несколько дней не стоит работать… на виноградниках. – Он похлопал мальчика по спине. – Моя сестра о тебе позаботится.

Уго почему-то почувствовал себя покинутым, как будто Маир от него отказывается.

– Ты ведь был подопечным Арнау? – поинтересовалась Аструга и принялась изучать волдыри на его ладонях. Уго не успел ответить, Аструга продолжила сама: – Он был хороший человек. Ни тебя, – обратилась она к дочери, – ни меня сейчас не было бы в живых, если бы не Арнау Эстаньол. Отведите парня к колодцу и промывайте руки до тех пор, пока не удалите всю землю из ран, – велела Аструга девочкам.

Они вышли из кабинета через другую дверь и оказались в саду; аромат цветов, вечерняя свежесть и яркие краски успокоили души. Уго протянул ладони к закраине колодца, и девочки, зачерпнув воду ведром, тщательно промыли его раны.

– Это правда, – сказала Дольса.

– Что – правда? – почти одновременно отозвались Уго и Рехина.

– Что еще несколько дней ты не сможешь работать.

Уго наконец отважился поднять на Дольсу глаза. Девочка смотрела на него чуть ли не с вызовом.

– Рехина, – обратилась она, не отрывая взгляда от Уго, держа его ладони в своих, – сходи узнай, не нужно ли моей матушке воды из колодца. Пожалуйста, – быстро добавила она, пресекая возможные возражения.

Они остались наедине. Уго хотел… ему бы хотелось спросить, почему Дольса рассказала про решетку в давильне. Паренек покраснел, вспомнив девушку с раздвинутыми ногами… А потом вспомнил, как стыдно ему было, когда вышла Дольса. Он представил себе юные, еще не созревшие груди Дольсы, вот они поднимаются и падают так же, как…

– Эй! – вскрикнула девочка и резко вырвала руки.

– Прости, я не хотел…

– «Прости, я не хотел», – передразнила она. – Похабник! Да и потом, ты что, забыл, что я еврейка?

Мальчику стало неловко. Все правда: он христианин, она – еврейка. Всякие помыслы о еврейских женщинах для него запретны.

– Мы ничего… не делали, – пробормотал Уго. – Ни один священник не принял бы это в расчет, – добавил он с преувеличенной убежденностью, разглядывая волдыри на своих ладонях.

– Твоим священникам нет никакого дела, если христианин возляжет с иудейкой, они рассматривают это как еще одну форму унижения и власти, какую над нами имеют христиане. А вот если случится наоборот, такого они допустить не могут: все законы ясно гласят, что, если иудей возляжет с христианкой и будет пойман, обоих незамедлительно сожгут на костре, – объявила Дольса. Уго вздохнул. – Что меня беспокоит, так это отношение моей собственной общины. Думаешь, нашим придется по нраву связь еврейской девушки с христианином? Одну девочку за такое изуродовали: отрезали нос, чтобы она больше не возбуждала христианина, который ее домогался.

– Прости меня, – снова забормотал Уго, от волнения не зная, куда теперь и смотреть.

– В глаза, – потребовала Дольса, заметив его состояние. – Смотри мне в глаза.

Уго так и поступил. В ее красивых карих глазах он увидел нежность, но за ней, как показалось мальчику, блеснул и холодок.

– Аструга зовет вас в дом, как только отмоете его руки! – крикнула Рехина от двери.

– Зачем ты заставила меня смотреть на ту девушку? – наконец спросил Уго по дороге обратно в кабинет.

– Она христианка, – с изумлением услышал мальчик. – Просто шлюха, которая переспала с кем не следовало, расплатилась за то, чего у нее давно нет, и захотела избавиться от своего ублюдка. Она тебе понравилась?

Уго ничего не ответил; карие глаза превратились в две льдинки.

– На меня капнуло горячим варом, когда я помогал конопатчикам, – соврал старший брат, когда Арсенда спросила, что с руками, уже перебинтованными полосами чистой ткани.

В ту ночь мальчику не без труда удалось забраться на стену монастыря Жункерес. Оказавшись наверху, Уго еще раз осмотрел руки. От мази, которую наложила Дольса, ладони до сих пор зудели; поначалу они просто горели огнем.

– Больно!

– Молчи! – скомандовала девочка, а Рехина крепче прижала его руку.

И он замолчал. Теперь Уго только и ждал наступления нового дня, чтобы Дольса опять пришла к нему со своей мазью, пускай даже и едкой. «Смазывайте еще несколько дней», – велела Аструга, прежде чем оставить пациента на попечение Дольсы и Рехины.

Девочки, возведенные Астругой в ранг врачей, с усердием принялись за исцеление: они обсуждали каждую ранку, рассматривали их со всех сторон, пичкали больного наставлениями, которые менялись каждую минуту; спорили без конца. В этом аду едких и прилипчивых запахов Уго наслаждался естественной свежестью обеих докториц; волна юности и чистоты окатывала его всякий раз, когда одна из девочек двигалась, касалась его или брала за руку.

А позже, когда с врачеванием было покончено и они снова выходили в сад, девочки забрасывали Уго вопросами о его жизни. Участие на их лицах воодушевляло мальчика. Он рассказал о родителях, о смерти Матиаса и о новом замужестве Антонины. Дольса чуть склонила голову и напомнила, что она тоже потеряла отца.

– Я с ним незнаком, – ответил Уго на вопрос Рехины об отчиме.

– Ты что, перестал видеться с матерью? – простодушно спросила Рехина. – Ты ни разу ее не навещал, а она ни разу не приходила к тебе?

Нет, не приходила, а если бы даже и пришла, то не знала бы, где искать сына. И тут Уго всполошился: а что, если матушка приходила на верфи? Нет, успокоил он себя: Жоан Наварро его бы известил. Сам Уго однажды попробовал навестить матушку. Это было в субботу, по субботам Маир всегда предоставлял своему работнику выходной. Сиджес находился всего лишь в шести лигах, девять часов хорошим шагом. И все-таки Уго дошел только до Кастельдефельса, в трех лигах от Барселоны. Опасения начали терзать путника сразу за городскими воротами; его беспокоило множество вопросов, связанных с новой семьей матушки. А что, если мама его больше не любит? Уго все-таки сумел справиться с этими подозрениями – все они развеивались при воспоминании об улыбке Антонины, – однако гораздо тяжелее оказалось совладать со страхом, который мальчик почувствовал на пустынной дороге, едва оставив за спиной Сант-Бой. Уго никогда не покидал пределов Барселоны. Ему разом пришли в голову все страшные истории, которые он когда-либо слышал от людей: рыцари-охотники, похищающие и убивающие путников, разбойники, беглые рабы, корсары, ведьмы, бесы…

Чем ближе мальчик подходил к хребту Гарраф, тем меньше попадалось огородов и распаханных полей – на смену им пришли бесконечные пастбища. Безлюдные края. Уго прислушался к тишине. Где-то хрустнула ветка – мальчик вздрогнул. Он замер посреди дороги, ловя звуки, которые сам же и превращал в предвестья беды. В городе судачили, что в таких-то лесах как раз и прячутся колдуньи, которые забирают у мужчин их члены, складывают в ящики, где они продолжают шевелиться сами по себе. Утверждали, что колдуньи собирают мужские члены десятками, и даже называли имена мужчин, которые их лишились. Уго сам слышал рассказ работника с верфи Регомир, который клялся, что видел эти ящички с херами.

У мальчика от страха съежились яйца. Он посмотрел на темную громадину Гаррафа: ему ведь придется преодолеть эту гору и эти леса. Уго увидел людей впереди на дороге, но они шли в его сторону… или не шли? Клубы пыли подсказали мальчику, что люди бегут. Уго спрятался в придорожной рощице. Прошло немало времени – никто не появился. Уго огляделся по сторонам, потом еще раз, потом еще много раз, напрягая зрение и слух, живо представляя себе, что его давно успели окружить. Мальчик дрожал. Мальчик потел. Он вернулся на дорогу – там снова царила тишина. Влажный и солоноватый ветер с моря приласкал его липким прикосновением. Путник развернулся и с облегчением вдохнул, поняв, что наконец-то возвращается в Барселону.

Определенно, Уго не собирался рассказывать обо всем этом Дольсе и Рехине.

– Нет, я не приходил к ней. Я даже не знаю, где этот Сиджес… – оправдывался он в ответ на вопрос Рехины. – Я вообще никогда не покидал Барселоны, – добавил он в качестве веского основания.

– Маир мог бы тебе помочь, – бросила Дольса и пояснила, заметив живой интерес в глазах мальчика: – У дяди налажены отношения с виноградарями из Сиджеса и окрестностей. Дядя говорит, там делают очень ценное сладкое вино, как в Греции, – его называют мальвазия. Я так понимаю, Маир часто бывает в тех местах.

– И он сможет взять меня с собой?

Дольса улыбнулась наивной надежде, прозвучавшей в этом вопросе:

– Дядя Маир – очень добрый. Конечно же сможет.

Во время очередного врачевания Уго рассказал Дольсе об Арсенде и о том, как работал на верфях. Рехины в тот день не было – та ушла к себе домой. В договоре на обучение Рехины не говорилось, что Аструга обязана предоставлять ученице еду и кров.

Дольса внимательно слушала; Уго со сладкой тоской вспоминал о своей мечте – сделаться mestre d’aixa. Он рассказывал об Арнау, о его жестокой и несправедливой казни, а потом без перехода разразился проклятьями в адрес семейства Пуч и преследовавшего его слуги.

– Ты выбил ему глаз? – Дольса подняла голову и нахмурилась, больше от удивления, чем от страха; она просто не могла себе представить, как Уго сражается со взрослым сильным мужчиной, о котором мальчик говорил с дрожью в голосе.

– Это был единственный способ…

– Ну конечно, конечно, – перебила девочка, оправдывая его действия.

А потом она передернула плечами и затрясла головой, по телу ее пробежала дрожь – так страшно ей было представлять окровавленную глазницу.

Всецело доверившись этой еврейской девочке, Уго рассказал ей о Жоане Амате и о краже топорика. А когда он упомянул о мести Берната, то вспомнил, что сам себе обещал сходить в тюрьму, проведать узника. За окном уже смеркалось.

– Как тебе удалось с ним поговорить? – спросила Арсенда, когда Уго уже вернулся из замка викария.

– Через решетку на окне, которое выходит на замковую лестницу. Если тюремщик дозволяет, родственники подходят к решетке и переговариваются с сидельцами.

Нашелся адвокат, готовый защищать Берната. По словам юноши, услуги законника оплачивал один купец из Неаполя, с которым покойный Арнау поддерживал добрые отношения. «Впрочем, очевидно, что за этой сделкой стоит не кто иной, как Жусеф, – прошептал Бернат сквозь железные прутья. – Вы же к нему ходили, верно? Я уже разговаривал с матушкой». А еще Бернат сказал, что тюремщикам начали приплачивать и теперь у него достаточно еды и появился соломенный тюфяк.

– Но ведь он собирался убить человека, знатного и власть имущего, Первого капитана королевства! – возмутилась Арсенда, выслушав до конца всю историю, сильно подправленную старшим братом в том, что касалось его собственного участия.

– Это неправда! – не слишком убедительно возразил Уго. – Арсенда, его пытали! Я видел следы побоев на его теле. Как только они узнали, что он – сын Арнау Эстаньола…

– Но, братец, послушай, – перебила она, – пытать преступника – это правильный способ. Истина всегда должна торжествовать, и пытка – это инструмент, одобряемый Церковью и королем. Твой друг пришел к Малому дворцу с оружием. Он должен был признаться, чтó заставило его так поступить. Не тревожься, ведь если он солгал, чтобы избежать мучений, Господь свершит свой суд по справедливости, но здесь, сейчас, он, несомненно, подлежит суду короля, пускай даже он и сын Арнау Эстаньола.

– Он хороший человек! – воскликнул Уго, чуть не плача, потрясенный рассудительностью младшей сестры, которая говорила совсем как взрослая.

– Господь учтет и это. А в нашем мире этот юноша заслуживает наказания. Люди не могут судить друг друга по намерениям.

Какого наказания? В суде викария еще не начинали рассматривать дело Берната. Но обвинение было неопровержимо: под пыткой или нет, его товарищ уже признал свою вину.

Старой лодки, служившей Уго местом ночлега, больше не было. После изгнания бесов плотники не мешкая разобрали ее на доски. Уго, как и всегда после походов к Арсенде, уселся на берегу. Ночной сторож ничего не сказал мальчику, а от свежего ветра его защищал корпус другой лодки – новой, пахнущей ошкуренным деревом и еще не конопаченной. Здесь Уго и лег, но сон пришел не сразу. Мысли его перебегали от Дольсы к Бернату, а от Берната к Арсенде, которая от встречи к встрече становилась все более строгой, богомольной и взрослой. Вынеся приговор молодому Эстаньолу за покушение на жизнь Первого капитана, она отказалась дальше обсуждать судьбу Берната, и речи ее больше всего напоминали церковную проповедь. Кажется, любовь к Богу, о которой Арсенда столько говорила в прошлый раз, превратилась для нее в одержимость. И все-таки, когда подошло время прощаться, Уго почувствовал боль и стеснение в горле. Да и Арсенда, несмотря на свою суровость, осталась еще ребенком, и по щеке ее стекала слезинка, хотя девочка и думала, что в темноте брат этого не заметит.