Кольцо златовласой ведьмы

– Нет, – Туфания открыла глаза. Полуденное солнце ослепляло, и в первые мгновенья человек, сидевший напротив Туфании, показался ей размытой тенью.

– Из золота, – он был упрям. – Живого. Как тебя зовут?

Он поймал прядку ее волос и, намотав на палец, держал.

– Не бойся. Я не причиню тебе вреда.

Мужчина. Уже не молод, но еще и не стар. Волосы темные, смуглая кожа. И глаза – яркие, синие, в которые смотри – не насмотришься…

– Туфания, – ответила она, чувствуя, как уходит из-под ног земля. И сердце в груди колотится всполошенной птахой. Вот, значит, что чувствовала мать!

Это любовь?

– Арриго, – он подал ей руку, помогая подняться. – Опасно спать на солнце. Оно способно украсть душу.

– Не выйдет, – Туфания вытянула из-за ворота шнурок с оберегом. – Корень иссопа защитит от полуденной жары. И воронье перо…

Он рассмеялся, и голос его заставил Туфанию замереть.

– Где ты живешь?

– В Палермо.

Она закусила губу. Нельзя! Молчи, Туфания, этот случайный знакомец не про твою душу. Он ищет развлечения и думает, что нашел. Он привык, что ему доступны многие развлечения. Посмотри на его одежду: пусть простая, но – из богатых тканей. И на руках перстни. На шее – цепь золотая, толстая, которую не каждый себе позволит. В ухе – серьга. На поясе – клинок.

– Хорош? – спросил он, насмехаясь над ней.

Хорош… Высокий. И сильный. Поднял ее на руки, держит без всякого усилия, смотрит прямо в душу, видит, что с Туфанией творится.

– Ты знаешь, что ты красива? Женщина не должна быть настолько красивой. Это преступление. И я должен тебя украсть…

– Отпусти.

– Только если поцелуй подаришь…

Губы – сухие и горькие, как морская вода. Голова идет кругом, то ли от солнца – не защитил ее корень иссопа, – то ли от этого поцелуя…

Он все-таки разжимает объятья, позволяя ей сбежать.

– Я тебя найду, золотоволосая… – доносится ей вслед.

И Туфания бежит, спеша укрыться в тишине дома. Но и там больше нет покоя. Тесно. Сумрачно. Пыльно. Все ей мешает. Все некстати попадается под руку. И хочется уйти, вернуться к колодцу – вдруг он еще там?

Нельзя.

От мужчин – лишь беды. Старуха обещала, что один мужчина придет и защитит ее… не пришел… зато появился другой. И Туфания, поддавшись голосу предательского сердца, рискует уподобиться своей несчастной матери. Нет, она не желает подобной судьбы… она перетерпит. Свыкнется.

И на следующее утро, проснувшись затемно, Туфания не позволила себе выйти из дому.

Она открыла лавку и, сев рядом со старым помутневшим зеркалом, принялась расчесывать волосы… сделаны из золота? Золото холодное. А волосы – живые. Мягкие. Туфания часто моет голову, пусть бы кто и сказал, что это напрасная трата воды и времени. Туфания заваривает череду и душицу, чтобы волосы приятно пахли… и составляет смеси, которые продает другим.

Для волос.

Но можно сделать и такие, которые подошли бы для умывания. Ромашка отбелит кожу. А корень фиалки придаст ей мягкий аромат. О деле думать надобно, а не о странном незнакомце.

Его зовут Арриго.

Чужое имя. Чужой человек. И разумным будет вычеркнуть его из памяти, пока не случилось беды.

Эта женщина заглянула в лавку под вечер. Сегодня людей было немного, в основном приходили за сборами, которые заказывали прежде, спрашивали обо всякой ерунде, разговаривали, советовали Туфании найти мужа… и каждый разговор вновь порождал мысли об Арриго.

Он никогда не женится на девушке, подобной Туфании. Быть может, он уже женат, и тогда ей останется роль любовницы. Многие богатые люди заводят любовниц, и это считается удачей. У Туфании появится дом и покровитель, если он достаточно богат – а Туфания видела, что Арриго состоятелен, – он избавит ее от забот…

…и добавит новых, иных, куда более страшных.

…любовницы стареют.

…любовниц бросают.

…как бросили маму, изуродовав ей душу… и как изуродовали эту женщину с тонким лицом.

Она вошла в лавку и замерла. Огляделась, подслеповато щурясь. Руки прижала к груди – скрещенными, словно защищаясь от кого-то. Женщина выглядела усталой, и Туфания сказала:

– Присядьте.

Она присела. И чашку с водой, той самой, из колодца, приняла. Пила маленькими глотками, то и дело облизывая губы. Ее лицо, некогда прекрасное, уродовали шрамы. Один глаз затянуло бельмом. А на тонких руках виднелись знакомые пятна.

– Чем вам помочь? – Туфании стало до слез жаль эту женщину, имени которой она не знала. Да и нужно ли имя? Сама незнакомка – знак свыше. Беги от мужчин! Закрывай сердце на засовы! Иначе и с тобой сотворят нечто подобное.

– Вы… Туфания?

– Да.

– Я думала, что вы старше… много старше. – Женщина отшатнулась, вскинула руку, чтобы осенить себя крестным знамением, но вдруг остановилась.

– Это не колдовство, – поспешила успокоить ее Туфания. – Меня назвали так же, как мою бабушку.

– Она…

– Умерла.

– Тогда мне никто больше не поможет… никто не поможет…

– В чем ваша беда? – Туфания ласково коснулась ее седых волос. – Бабушка хорошо меня учила. И вдруг я сумею помочь вам?

– Мне… мне нужно его успокоить, – тихий голос, словно шелест ветра. – Есть ли у вас травы, которые… которыми…

– Полынь и пустырник дают отдохновение. Хмель дарит глубокий сон…

Женщина кивнула и расплакалась.

Она вдруг заговорила, сбивчиво, быстро, жалуясь на судьбу и собственную слабость. Она родилась в небольшом городке, далеко от Палермо. Ее звали Мелиссой – красивое имя. И сама она некогда – в это сложно поверить ныне – славилась красотой. Единственная дочь торговца шерстью, успешного, следует сказать. Ее баловали. Ей дозволяли много больше, чем дозволяют иным дочерям, потому что родители, живя в любви и согласии, как то заповедал Господь, щедро этой любовью делились с Мелиссой.

Отец подыскал ей мужа. И Мелисса впервые воспротивилась его воле. Она не желает выходить за старика! Она достойна лучшего!

Отец настаивал.

Мелисса отказывалась. Но все же пошла к алтарю…

– Господь меня наказал! – Она хватала Туфанию за руки, словно боялась, что та уйдет. – Господь…

У старика имелся взрослый сын от первого брака. Он был столь же красив, как сам старик – уродлив. И разве можно винить бедную Мелиссу, что сердце ее не устояло? А пасынок и вовсе с первого взгляда полюбил мачеху…

Конечно, связь их была греховной, но… разве думаешь о грехе в семнадцать лет? Господь милосерден к влюбленным. Он непременно соединит их сердца, а если промедлит, то люди сами найдут выход.

– Он это предложил… он сказал, что только так мы сумеем быть вместе.

И Мелисса поддалась на уговоры. Ведь старик свое отжил и…

– Я задушила его подушкой. Прижала к лицу и не отпускала.

Ей было мерзко. Но еще более мерзко становилось от мысли, что вся ее жизнь связана с этим человеком. Сколько бы он еще прожил? Годы! И все эти годы Мелиссе пришлось бы терпеть его домогательства, исполнять роль супруги, страдая от невозможности быть рядом с тем, кого она действительно любит.

Нет, Мелисса сделала выбор. Она боялась, что все раскроется, однако никто не усомнился, что смерть ее мужа случилась вследствие естественных причин. Старикам не следует брать в жены молодых женщин – так говорили соседи, не зная, насколько на самом деле они правы.

– Мы думали пожениться спустя полгода, но… я обмолвилась матери, а она пришла в ужас и рассказала отцу, а тот…

…неужели Мелисса не понимает, какие пересуды вызовет эта свадьба? Ведь пасынок – это почти сын. И грех – сожительствовать с ним. Мелиссе надлежит раскаяться, а лучше всего – отправиться в паломничество по святым местам. Потом, по возвращении, Мелисса найдет себе мужа…

Она уже нашла. Но кто бы ее послушал?

И тогда было решено – бежать. Она продала дом и лавку, все, что только было ценного. Она ушла ночью, как воровка и преступница, но была счастлива, ибо полагала наивно – новая жизнь с лихвой окупит перенесенные ею страдания.

Поселились они в Палермо. Назвались мужем и женой, хоть и сожительствовали во грехе. Ее названый супруг открыл лавку, однако дела у него шли плохо и с каждым годом все хуже. Он не имел отцовского таланта, но был вспыльчив и раздражителен, зачастую вымещая гнев на случайных людях. Стоит ли говорить, что покупателей становилось меньше и меньше.

Деньги уходили.

– Он сказал, что это я виновата, – Мелисса вытерла слезы ладонью, а Туфания не могла отвести взгляда от ее некогда переломанных пальцев. Срослись они криво, куриной лапой, и это уродство вызывало куда большее отвращение, нежели рассказанная Мелиссой история. – Что я змеей проникла в их дом, внесла разлад между ним и отцом, которого он любил. Что подговорила его на убийство… на побег… что я, наверное, ведьма, которую надобно сжечь…

Нет, он не стал писать на нее доносы, поскольку собственные руки его были нечисты.

Вина лежит на обоих. Но один был сильнее, и с каждым днем он все охотнее использовал силу. Сначала щипал, словно бы в шутку, но со злостью, оставляя синяки. После «дарил» пощечины. Пинки. Смелел день ото дня… Мелисса хотела бежать. Но куда она пошла бы без денег?

Обратиться с жалобой к властям?

И признаться в совершенном ими – ею! – злодеянии?

Она оказалась заперта между прошлым и настоящим. Терпела. Ходила в церковь, не смея заглянуть внутрь, поскольку грех, ею совершенный, был слишком велик, чтобы предстать перед очами Всевышнего. И муки, выпавшие на ее долю, Мелисса выносила столь стоически, сколь только могла. Но разве терпение человеческое безгранично?

Ту женщину она встретила на кладбище, куда пошла, пытаясь среди могил отыскать хотя бы мгновенье покоя. Мелисса представляла, как однажды она уйдет в мир иной, и мысли эти больше не пугали ее, скорее, она с нетерпением ждала этого мгновения. Неужели не искупила она совершенное ею злодеяние? Мелисса ждала смерти с отчаянием и надеждой, которой не суждено было сбыться. Кто-то свыше все продлевал ее бренный путь, и от самоубийства Мелиссу удерживал лишь страх.

– Я не хотела окончательно загубить свою душу, – сказала она, комкая края грязного платка. – А та женщина сказала, что… что здесь живет Туфания из рода Тофано, которая поможет… она знает особое средство, которое…

Туфания не торопила ее, позволяя слезам и горю женщины сказать то, о чем она уже догадалась.

– …которое успокоит его. Навсегда. У меня есть деньги…

Золотая монета легла на стол.

– Возьмите. Если вы и вправду ее внучка… если она вас учила, то…

Следовало бы указать этой женщине на дверь. Она сама виновна в собственных бедах. И значит, не вправе Туфания – избавлять ее от мук. Однако что-то мешало ей поступить именно так, правильно с точки зрения закона человеческого и Божьего. Уж не глаза ли Мелиссы, в которых поселилось отчаяние? Или ранняя седина в ее волосах? Или слезы, судорожный шепот, страх, навсегда изменивший эту несчастную?

Она напоминала Туфании мать и…

…и мать прокляла Туфанию. Из-за мужчины.

– Умоляю, – Мелисса больше не шептала. – Ради моей девочки… ей всего десять и… он смотрит на нее, как на… он грозится продать ее! И я не смогу его остановить. Не спасу ее, если только…

Замолчала. Обхватила себя руками, словно пытаясь защититься от жестокого мира. И Туфания решилась.

– Ты возьмешь этот грех на душу?

– Возьму, – спокойно ответила Мелисса. – Я избавлю мир от чудовища. И уйду в монастырь. Там принимают всех… там – мое место. И когда я предстану пред Престолом Его, я скажу, что душа моя – та цена, которую я готова была отдать за счастье для моей дочери.

– Что будет с ней, когда ты уйдешь в монастырь?

– Мои родители живы и будут рады взять ее… я написала им письмо и… и они заберут ее. Если его не будет.

– Приходи через три дня.

Туфания взяла монету. Она купит свечу и поставит ее в церкви Святой Розалии, попросит и за себя, и за несчастную матушку, и за Мелиссу с ее дочерью…

В конце концов, Туфания лишь изготовит яд, а уж как использовать его – пусть это решает Мелисса. Эта смерть будет на ее совести.

Три дня пролетели быстро. И Туфания вручила женщине склянку с ядом, прозрачным, словно вода.

– Хватит одной капли…

…Весь следующий день Туфания ждала, что за ней придут. У Мелиссы ничего не выйдет, она слаба и напугана, а враг ее – силен. И он одолеет несчастную… вызовет стражу… Мелисса выдаст Туфанию… и, наверное, это будет справедливо.

И, когда в дверь постучали, Туфания открыла ее, смиряясь с судьбой.

У судьбы было знакомое лицо.

– Здравствуй, беглянка, – сказал Арриго, протягивая ей охапку полевых цветов. – Травнице нужны травы, верно?

И Туфания не посмела не впустить его…

Мигрень прошла лишь к утру. Вике даже удалось поспать, но недолго. Маменька, как и многие иные жаворонки, имела устоявшееся представление о том, что если уж она встала, то и остальным тоже пора. А вот привычки стучать в дверь она не имела – просто входила в Викину комнату, полагая, будто имеет полное на то право. Личное пространство? Маменьке оно не нужно, значит, и Вика обойдется.

Разговаривать – бессмысленно.

Просить – тем более.

– Вставай, – велела маменька, распахивая дверь гардеробной. – Боже мой, когда ты начнешь одеваться нормально?!

Вика собиралась ответить, что как раз считает свою одежду очень даже нормальной. Дело вкуса. Но свой вкус маменька считала единственно верным.

– Вставай, ты должна спуститься к завтраку.

– Я не голодна.

– Хорошо. А то вечно ты ешь, как не в себя.

Неправда! Да, у Вики хороший аппетит, но это еще не синоним обжорства. В конце концов, она имеет право на маленькие удовольствия в этой жизни.

– Пожалуйста, вспомни о том, о чем мы с тобой говорили…

О чем именно?

Как обычно, раннее пробуждение сопровождалось повышенной раздражительностью, и Вика с трудом сдерживалась, чтобы не сказать маменьке, что их разговоры большей частью – это ее монологи. А когда и Вике случается рот открыть, оказывается, что ее мнение ничего не значит.

Мама знает лучше!

Мамочка, перебирая платье за платьем – когда только вещи распаковать успели? – ворчала:

– Надо что-то делать… определенно надо заняться твоим гардеробом…

– Мам, – Вика села на кровати и потрясла головой. – Если тебе не нравится мой гардероб, это твоя проблема. Мы или будем жить мирно, или я вызову такси и уеду к Машке. Побуду у нее, пока не подыщу квартиру. Или комнату. Но мне это надоело.

Эхо вчерашней боли стучало в висках.

– Вика, ты ведешь себя как ребенок!

– Это ты ведешь себя, как будто я ребенок. Мне уже двадцать пять. У меня есть работа! И своя жизнь!

– Разве это – жизнь?

– Мне нравится. Но если тебя во мне все раздражает, давай просто будем реже видеться.

Маменька вздохнула и прижала руки к груди. Глаза ее наполнились слезами.

– И рыдать не надо. Мне это тоже надоело.

Волосы, как обычно поутру, дыбом торчат. И на щеке след от подушки отпечатался… пижамка Викина, любимая, с рыжими верблюдами и воздушными шариками, дополняла образ.

По маменькиному мнению, девице Викиного возраста полагалось почивать исключительно в пижамах шелковых, а лучше – в кружевных пеньюарах. Таковых маменька подарила ей штук двадцать. Но шелк был скользким, а кружево кололось. И Вика упрямо хранила верность своей байковой пижаме неизвестного происхождения.

– Неблагодарная! – вздохнула маменька, видимо, решив отложить скандал на другое время. – Я же для тебя стараюсь.

Лучше бы она просто оставила Вику в покое.

– Давай я сама для себя постараюсь.

Раздражение постепенно отпускало. Вика почесала ладонь, на которой отпечатался круглый след камня. Надо было снять вчера кольцо, но… сама мысль о том, чтобы расстаться с перстнем, казалась неприятной.

– Ты уже постаралась однажды.

А вот об этом маменьке напоминать не следовало бы своей дочке. Да, был в Викиной биографии некий крайне неприятный эпизод. У нее вообще отношения с противоположным полом не складывались, вернее, складывались, но какие-то «одномерные». Знакомство. Встречи. Короткий роман, Викины попытки смириться с переменами в ее жизни, которые надиктовывались «той» стороной. Конфликт, зреющий подпольно – Вика умеет сдерживать недовольство. И черта, которую рано или поздно переступают все. Ссора. Выяснение отношений. Разрыв.

И – все заново.

Но вот Эдичка казался ей другим. Такой внимательный! Участливый. Не пытавшийся ничего ей навязывать. Уважавший Викино право на молчание… и на свою территорию… на одежду, тишину и книги…

Он казался идеалом.

Вика перевернула кольцо и, поднеся его к глазам, заглянула в собственное отражение в камне.

Идеалов не существует.

Она познакомила Эдичку с мамой, предупредив, что вряд ли он ей понравится. И Эдичка принес цветы, вино и конфеты. Он был остроумен и ярок.

И маменька сдалась.

Настолько сдалась, что одолжила Эдичке денег на кольцо. У него затруднения, и, конечно же, он вернет. Просто кольцо уж очень подходящее для Вики, вы же знаете, как сложно ей угодить.

И на свадьбу… зачем откладывать?

Дела вот-вот наладятся. Эдичка почти уже решил свои проблемы, надо лишь найти где-то еще тысяч двадцать… не рублей, конечно. Кредиторам стоит заплатить сразу, а то эти проценты…

Он исчез вместе с деньгами, кольцом, предложением руки и сердца, а также маменькиными драгоценностями, Викиной заначкой, оставив после себя два кредита и какую-то истеричную девицу, которая утверждала, что Эдичка женится на ней и только на ней.

– Знаешь, мама, – Вика потерла глаза, как делала всегда, ощущая, что вот-вот расплачется. – Пожалуй, мне все-таки стоит уехать.

Наверное, если бы она сказала это другим тоном, каким говорила обычно, маменька стала бы возражать, перешла бы на крик и… но Вика была удивительно спокойна.

Повзрослела за ночь, что ли?

– Викуля, ты не заболела?

– Выздоровела.

В гостевых комнатах имелся санузел, без ванны, но с весьма приличной душевой кабиной. Забраться бы туда на полчасика… воду Вика любила.

– Вика, – маменька села на кровать и сложила руки. – Ты… ты должна остаться здесь. На неделю. Большего я требовать не стану.

– Зачем?

– Ты должна.

Кому? Интересно получается: сначала Гарик, потом мама… и вот откуда у Вики такое странное ощущение, что ею пытаются манипулировать?

– Мам, рассказывай.

Она вздохнула, потом еще раз – сильнее и призналась:

– У Гарика есть деловой партнер.

Замечательно. Вика очень за Гарика рада.

– А у него – четыре сына…

…надо думать, дозревшие до возраста женитьбы.

– …и Гарик подумал, что неплохо было бы породниться.

Вот завел бы свою дочь и роднился бы!

– Если, конечно, ты не против.

Против! Категорически! Вика, в конце концов, живой человек, а не… не кто? Залог долгого сотрудничества? Сомнительный залог получается. Она Гарику никаким образом не родня. Сегодня они с маменькой душа в душу живут, а завтра развелись, и все… разве так династические браки устраивают?

– Вика, это очень достойные молодые люди. Умные. Красивые.

Всецело замечательные, что в фас, что в профиль.

– Самостоятельные…

…настолько самостоятельные, что готовы жениться по отцовскому велению?

– И от тебя требуется только проявить чуть-чуть терпения.

Терпения у Вики бездна, но и бездна порою иссякает. И маменька поняла, что с ее «рекламной акцией» что-то неладно. Она смерила Вику скептическим взглядом, в котором читалось, что ни один здравомыслящий мужчина, ежели он умен, красив и самостоятелен, с Викой не свяжется, и сказала:

– Ты же сама упрекала меня в предвзятости. Так покажи пример. Отнесись к ним, как к обычным знакомым.

Обязательно! Только вот душ примет и спустится к завтраку.

– От тебя ведь никто не требует немедля замуж выходить. Посмотри. И подумай.

Маменька поднялась и неторопливым шагом покинула комнату.

Посмотри. Подумай. Примерь, наконец, фату и устрой собственную жизнь… конечно, чем же Вике еще заниматься? В душе она закрылась на полчаса, хотя удовольствия и не получила – слишком уж зла была на всех, включая себя, – но указанное время выдержала из чистого упрямства. Потом нарочно долго возилась с волосами, пытаясь создать из этого клубка соломы хоть какое-то подобие прически. Краситься не стала.

И платье выбрала самое простое – из ситца нежно-голубого оттенка, с длинной юбкой.

А вот кольцо ей пришлось снять. Оно вдруг стало соскальзывать с пальца, точно не желало покидать комнату, и Вика не без сожаления отправила его в тайник.

Тайник был глупым и совершенно ненадежным, но Вике он нравился. Да и вряд ли в этом доме воруют чужие драгоценности. У хозяев, судя по обстановке, денег хватает.

К завтраку она, естественно, опоздала.

И заблудилась. В чужом доме, особенно таком огромном, легко потеряться.

Вот коридор. Поворот и еще один коридор.

Лестница какая-то.

И незнакомец, лестницу «оседлавший». Несолидно – в его-то возрасте. Незнакомец был одет в синие джинсы и свободную майку с дырой на боку. Не высокохудожественной, дизайнерской, а самой обыкновенной, какая остается от гвоздя. Одной рукой незнакомец держался за перила, во второй держал сигару. Курил, затягиваясь, выдыхая клубы дыма.

– Привет, – сказал он. – Ты кто?

– Вика. А ты?

– Серега. Вика-Вика – ежевика.

– Серега – медвежья берлога.

Он показал ей язык и поинтересовался:

– Значит, это ты – невеста?

– А ты – жених?

– Ага. Вроде того.

Ну… не считая того, что мысль о грядущей женитьбе не сильно Серегу вдохновляла, выглядел он не так плохо, как могло бы быть. Точно не сноб. И на самовлюбленного придурка, которые обычно маменьку впечатляли, не похож.

– Нравлюсь? – Серега стряхнул пепел с сигары.

– Неа. Кстати, сигарами не затягиваются. И пепел отламывают, а не стряхивают.

– Зануда.

– Именно. И характер у меня скверный.

Лучше сразу достичь взаимопонимания в сложных вопросах. Викин скверный характер – замечательный повод с нею не связываться.

– Врешь, – сказал Серега и затушил сигару о перила. – Я думал, будет хуже. Прошлая была… жуть! Папенькиного друга дочка. Модель. Актриса. Поэтесса. Стихи читала, представляешь?

– Я не актриса и стихов читать не собираюсь.

Следовало бы попрощаться и уйти, но Вика стояла, раздумывая, стоит ли признаться новому знакомому в том, что она заблудилась.

– А самомнения – выше крыши. Не хочешь замуж?

– Не хочу.

– И я жениться не хочу, – Серега перемахнул через перила. Он оказался высоким, на две головы выше Вики. И выглядел старше, чем ей показалось вначале. Не на двадцать – на тридцать лет. Или около того. – Давай вступим в преступный сговор. Ты притворишься, что я тебе нравлюсь. Я притворюсь, что ты нравишься мне. На неделю от нас отстанут, а потом я тебе изменю, и ты разорвешь со мной отношения.

Безумный план, но…

…если Вика останется, маменька будет следить за каждым ее шагом.

…устраивать случайные встречи с потенциальными женихами.

…походы в театр, кино или за хлебом – не суть важно, главное, чтобы совместные.

…займется ее гардеробом и воспитанием.

– Один мой брат зануден до зубовного скрежета и, хуже того, ответственный очень. Второй – честолюбив, шею себе свернет ради папенькиного благословения. Третий – скользкий, как угорь. Так что, решайся.

– Рук не распускать! – решилась Вика.

– Радость моя, ну кто поверит в наши светлые взаимные чувства, если я рук распускать не буду? – Серега сделал то, чего его просили не делать – распустил руки, вернее, обнял Вику. – Расслабься. И улыбайся шире. Сейчас нам завидовать будут!

Сестра встретила его без особой радости, хотя и улыбалась, показывая, что дверь ее дома всегда открыта для любимого брата. А ведь эта дверь – вовсе не дверь ее дома.

Папа подарил… вернее, дал попользоваться.

– Ты загорел, – сказала Светка, провожая его в комнату. И с чего вдруг такая любезность? Подозревает что-то? – Отдыхал?