Умножители времени

– 4 —

Граф вышел из лаборатории, но не пошёл по обыкновению в спальню. Он направился в подземелье. Надо успеть навести порядок, там, куда слугу Никиту он нечасто пускал. И попрощаться со всеми надо. Времени-то в обрез. Спустился на два пролета лестницы вниз, прошёл десяток метров, ещё спустился, повернул, ещё прошёл пятьдесят метров, повернул, прошёл, снова поднялся на несколько ступеней. Случайному наблюдателю, даже шедшему следом за ним, невозможно было отследить те прикосновения к стенам, в результате которых начинали двигаться потайные рычаги, двигаться каменные и металлические плиты-запоры. Вот она, заветная дверь!

«Хм, – подумал граф, – говорили, что Демидов у себя в Невьянске построил замок. Башню… С подземельями… А что? Хитёр, очень хитёр этот русский мужик! Да и тайны гор Уральских ведает, с колдуньей тамошней знается. Много неведомого, сокрытого в природе, а руд и минералов в земле российской сколько!

Вот Василий сказывал про сию башню: террасами уходит кверху, на европейский манер». Яков вспомнил, как защитил однажды Татищева от клеветы «Демидыча», как называл заводчика Пётр. И перед Меншиковым, и перед Петром защитил…» А напугался «Демидыч» как! Пусть неповадно будет: грешишь сам, так честных людей не марай. Ещё Василий сказывал про сию башню, что наклонная она чуток. Но часы на башне идут исправно, и флюгер верно работает. Что-то есть под башенкой-то, есть! Руда тяжёлая какая, металл магнитный, ртуть?»

Яков Вилимович застегнул фуфайку, потуже перевязал халат. Сыро в подвале. А у него подагра… «И император Пётр ею страдал, и Македонский. Хм, говорят, что подагра, как и эпилепсия, – болезнь титанов».

Дверь. Он сделал её сам по Ньютоновым чертежам. Верней, по рисункам старых мистиков, что показал Исаак. Называлась она у них «Воскресение». А ему и нужно воскрешение за этой дверью! Снова изображения черепа, двух костей, циркуля, угольника… Надпись «IEHOVA». Дверь в форме равнобедренной трапеции с секретцем знатным. Изготовлена из меди, серебра и разнообразных минералов в инкрустациях.

Яков вошёл, достал из кармана халата ключ, открыл шкаф. Шкаф тоже особенный. На двери герб философского камня: лев, волк и дракон, пытающийся проглотить свой собственный хвост. Граф аккуратно достал волшебные коробочки, склянки, бутылки, обтёр с них пыль и направился обратно в лабораторию. «Хранилище моё, жди меня!» Генерал пошёл наверх, руки и колени предательски дрожали. Бережней, не спеша, шаг за шагом… «Что за ноги там, в окне? Кольнуло в сердце. О, Боже! Да это Франц, садовник! Нервы никуда… а Дело нужно будет сделать спокойно. Воскрешение – дело не суетное».

Восемь утра. Солнце встало, утро тёплое, доброе. Граф вышел во двор, снял тёплый халат, сел в кресло на небольшой террасе. Франц уже направился к озеру, вокруг которого густо рос папоротник. Брюс специально пять лет назад отвёл возле озера мелководную заводь, насадил папоротник. Тот впоследствии густо разросся вокруг всего озера, чему Яков Вилимович был рад. С листьев папоротника в апреле-мае Агриппа и многие другие алхимики рекомендовали собирать росу – важнейший элемент в Великом Делании. И Священное Писание сказует: «Да благословит Господь землю его вожделенными дарами неба, росою…». И на картинах средневековых алхимиков буквально изображена процедура сбора росы в чаши. Яков вспомнил цитату из одной старинной книги: «Наша роса, наша материя – это небесное, семенное, чистое, волнующее, девственное, космическое». Сначала он собирал росу сам, а теперь Франц утром собирает множество склянок с жидкостью, сливает, а под вечер расставляет их обратно.

– Франц! – окликнул садовника Брюс. – Собирать росу для меня больше не нужно.

Он встал из кресла и пошёл вдоль главной аллеи. Теперь он размышлял о Елизавете Петровне, дочери Петра Первого. Он полагал заранее, ещё при восшествии на престол Екатерины, что начинания Петра Алексеевича Державнейшего пойдут прахом. Екатерина и опиралась-то на старую петровскую гвардию: А.Д. Меншиков, П.А. Толстой, П.И. Ягужинский и Феофан Прокопович. Но что она ведала? Предавалась празднествам слишком, а Алексашка с Петром Вторым, совсем юнцом, заигрывать стал, дочь свою Марию «подкладывать». По этой же дорожке прошёл князь А.Г. Долгоруков со своей Катенькой. Ну и докатились. Сначала Меншикова с семьёй в Сибирь, потом и других – всю компанию интриганов. Ладно хоть за Глинки, которые купил у Долгорукова, сразу деньги сполна отдал. Не хотелось бы умирать должником. Но и дождаться воцарения своей любимицы, умницы и красавицы Елизаветы не судьба, видать. Что ж, во всяком случае, он-то, Яков Вилимович, вовремя подал в отставку. Не хотел участвовать в политической игре. Да и возраст не тот, силы не те, а главное, хозяева России не те. Вот наградила Екатерина «фельдмаршалом» и… забыла. И все забыли. И слава Богу!

Можно ли считать позицию этакую отступничеством? Вряд ли. Да, человек он мягкого, вернее, спокойного нрава. Ни честолюбием излишним, ни завистью, ни жадностью не обременен. Кроме того, он – лютеранин, на рожон, как русские, лезть не любил! А убеждения свои отстаивал бесстрашно. И воевал геройски. Главное – не воровал! Алексашка Меншиков недолюбливал. Взаимно. Он, светлейший, хоть и дразнился, показывая длинный нос Якова Вилимовича, побаивался: вдруг порчу какую наведёт.

Чинами и званиями батюшкой-самодержцем Петром Брюс обижен не был. После Полтавы орден Андрея Первозванного был пожалован. Большая честь! Главный орден России, и он, шотландец Брюс, награду сию одним из первых получил. После Северной войны был титулован в графское достоинство. Хотел ему император даже чин тайного советника дать, но Яков кое-как вежливо отказался. Не любил он совещания-заседания, подписи под «политесными» бумагами ставить. И так ведь сенатором прослужил, да и дипломатом немного. Если честно, заседания Сената, бывало, прогуливал. То раздвоение себе учинял, то глаза отводил. И подпись его на бумагах «нечистых» не осталась. Бывает, гневается государь: «Почто не подписал?». А он: «Да вот она». А потом и исчезает подпись-то! Но Президентом Берг-коллегии исправно прослужил. Нравилось инженерные, горнорудные, металлоплавильные дела обустраивать. Он – слуга государева дела, а не холуй царский!

Уйдя в отставку, Яков Вилимович заскучал. Он – человек, кипящий энергией. Но бесстрастный, в отличие от любимого Петра Алексеевича. Поселился он, переехав из Петербурга в Москву, с Марфушкой в Немецкой слободе, в старом своём доме. Да не обустроишь в городском доме ни лабораторию, ни обсерваторию. А без них никак. Но повезло: сенатор Долгоруков продавал свое подмосковное имение в Глинках. Ха, из воспитателей Петра Второго в тести к нему наметил! Яков Вилимович скорейшим образом оформил сделку купли-продажи. Усадьба-то близко, в сорока двух верстах от Москвы. Хоть барский дом и хозпостройки все пришли в негодность, энергичного Брюса сие обстоятельство не смущало. Он всё перестроил по-своему, на современный лад, в европейском стиле. И главный усадебный дом, и парк. Ему не нужны архитекторы, ему нужны покой и секретность.

Надо сказать, что подобная по замыслу и стилю, но небольшого размера дача у него уже была. Близ Финского залива. Теперь он построил усадьбу, достойную фельдмаршала… И учёного-оккультиста, с сетью подземных ходов, тянущихся аж до озера.

Ах, жена, ах, Марфуша… не уберёг, не смог помочь… Брюс был в эти дни, когда Марфа Андреевна заболела и вдруг скончалась, на Финской даче. На этой даче он много лет тайно хранил забальзамированные особым образом, по его методике, тела двух любимых дочек, умерших в детстве. Но умерших для всех, в обыденном смысле, а для него, алхимика Брюса, уснувших до времени. Он уже нашёл, нашёл у тех же Авиценны, Парацельса и других гениев медицины древности и средневековья новый, надёжнее прежнего рецепт оживления, но не был уверен. Не был уверен, так как и прежний метод, и новый были разработаны и опробованы (и  им тоже!) на собаках и людях, хоть и старых, совершенно одряхлевших, но живых. А тогда, в апреле одна тысяча семьсот двадцать восьмого года, ему нужно, крайне важно было быть на даче и вместе с лекарем Иоганном, присматривающим за телами, да и всем хозяйством, собирать апрельскую росу. Но что-то мешало ему сделать операцию, и он вернулся в Глинки. Ехал он от Петербурга до Москвы с хорошими мыслями, что вот готов, совсем уже готов его новый дом, любимое детище – усадьба, и будут они с Марфой там жить дружно и счастливо. Мысли были хорошими, а на подъезде к Москве заныло сердце. Почувствовало утрату. Её, жены, уже нет на земле четвёртый день, она в земле, а накануне были третины. Гонца, мужика местного, сразу послали за Брюсом, да где-то разминулись. Яков Вилимович весь день пробыл на могиле, казнился, винил себя. Но поделать уже ничего не мог. Нет! Нет! Его пронзила мысль: «Это судьба взяла с него Плату за спасение, возрождение двух других жизней, дочерей». Он будто услышал голос жены из могилы: «Езжай! Спасай! Умоляю!»

Как подброшенный, вскочил он в коляску и менее чем за двое суток доехал до дачи. Опешившему Иоганну велел готовить инструменты.

Каждую из дочек требуется прооперировать в течение не более получаса. Серьёзной операции на сердце с одновременным вскрытием черепной коробки организм человеческий выдержать не сможет. Нет пока у Якова такой возможности. Да, тела законсервированные, будто неживые. Но суть его метода – встряска головного мозга и сердца практически одновременно с энергетической поддержкой. Значит, в сердце, точнее в предсердие – укол, но сначала вены освежить кровью с росой. В какой дозе? Это «узкое» место… И ещё есть одно самое сложное при манипуляциях в мозгу. Яков Вилимович поставил перед собой на подоконник склянки с росой. Темнеет – нужно торопиться. Иоганн на столе уже готовит первую девочку, разложил все инструменты, материалы, порошки и бальзамы. «Сколько?…» Две, три или четыре склянки влить? У Парацельса неясно по поводу дозы изложено. Имя-то какое чудное: Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм. Пять склянок и возьму! Да, этот гениальный Бомбаст «взорвал» всю древнюю медицину. Многое там пересмотрел. Но, главное, ввёл в медицину химию и алхимию! И энергию тонкого мира! Он называл её «внутренней звездой». Мысль становится материальной. Да, надо «вселить» и в мозг, и в сердце разум и душу.

На подоконнике в углу истерично билась бабочка, мешала Брюсу окончательно сосредоточиться. Вдруг эта бабочка сложила крылья и замерла. Умерла? Яков нахмурил брови так, что складка-трещина на лбу у переносицы стала горячей. «У древних греков душа явлена в образе бабочки или крылатой девушки. Эх, что же ты…». Но вот крылья бабочки вздрогнули, и она их расправила, вспорхнула и вылетела в окно.

…Вот и всё. Операции закончены удачно! Есть дыхание, сердцебиение, циркуляция крови. В том, что его «принцессы» будут теперь жить, Яков почти не сомневался, а вот сколько лет? Авиценна считал, что при постоянной «подпитке» росою организм будет функционировать нормально до 300 лет, но Агриппа советовал ещё постоянно «зажигать световую искру», творящий мир импульс, творческую способность воображения, чувствующую вибрацию далёких звёзд. У розенкрейцеров герметика была удачно замешана с иудейской, египетской, эллинской и восточной философией и мистериальными культами. Но они тайны сии держат в строжайшем секрете!

Пройдя по парадной аллее метров сто, граф развернулся и пошёл обратно. Он вновь любовался своим домом. Напоминает римские палаццо пятнадцатого века. Южный фасад с двухъярусной лоджией. Нижний этаж украшает рустованная аркада. Верхний украшен спаренными колоннами коринфского ордена. Боковые части в виде эркеров-ризалитов выступают вперёд. Вон любимый балкон с пилястрами. А вон в замковых камнях над окнами демонические маски. Берегут дом от всяческого зла.

Вошёл в дом, в свой просторный кабинет. Прилёг на софу. Взгляд блуждает по стенам, мебели, будто отыскивая некую подсказку. Граф прикрывает глаза на несколько минут, снова открывает… Огромный письменный стол, пустой сейчас, пустые и книжные шкафы вдоль стен. «Будто приготовленные на казнь. Ждут приглашения». Он позвонил в колокольчик. Вошёл слуга Никита – рослый сорокалетний сутулый мужик с грустным лицом, чем-то повторяющим морду любимой лошади Петра – Лизетты. Яков Владимирович обожал лошадей. Конюшня в усадьбе – на зависть. Старых кляч граф усыплял сам, препарировал, делая лекарства, бальзамы, вытяжки, особенно из лошадиных костей. Народившихся и молодых жеребцов тоже использовал. Никита служил у него уже двенадцать лет. Преданный, толковый и расторопный.

– Через час подавай. Накрывай в столовой… И не забудь… впрочем… ступай.

Слуга направился к двери. Барин смотрел на его руки – ловкие, крепкие. И всё же… сможет ли? Ведь не дровосек и не мясник.

– Постой, братец. Скажи-ка: испытания делаешь? На моей гильотинке? Не забудь: у тебя на все про все не более двух минут! И абсолютное спокойствие. Завтра ещё раз проверю. И не чучело, а приготовь-ка к экзамену крупного кабанчика.

Когда слуга ушёл, Яков достал один из трёх оставшихся фолиантов, которые он хранил в ящике бюро. Эта книга, написанная китайским алхимиком двенадцатого века, была важна графу тем, что там наиболее подробно описаны чакры, их назначение. Закладками в книге служили рисунки Леонардо и, в частности, будто распятая, фигура человека. «Может, всё-таки поручить дело тому деревенскому мяснику, так ловко коловшему и разделывающему скотину?» Мясник этот (кажется, его звали Кузьмич) был всегда нетрезв, но удары огромным топором наносил удивительно точно. С последним ударом Кузьмич сам падал оземь и сразу начинал храпеть. «Нет, нет… нельзя… нельзя с такой энергетикой».

«Жизнь – случайность, смерть – закономерность», – вспомнил Яков фразу из Теофраста Бомбаста. Закономерности и поддаются изучению». «Так-то так, – думал Яков, – но слова тоже могут быть случайными, теория – сухой. Жизнь зиждется на эксперименте! На миллионах экспериментов, которые ставит Природа».

…Вот уже несколько лет, как фельдмаршал следил за качеством питания. Да и режим питания старался выдерживать. Ведь раньше он, как и Пётр Алексеевич, вечно бывшие в трудах и заботах, ели на скорую руку простую, но сытную пищу. А царь вообще имел привычку трапезничать или писать что-то на пеньке, держа тетрадь или тарелку на коленке. Сейчас Брюсу нужна пища разнообразная, богатая витаминами и минералами. Обмен веществ нужно выровнять – этот механизм должен стать отменно работающим. Конечно, с привычкой учёного работать по ночам, увлекаться исследованиями, не выдерживать режим приёма пищи слово «отменно» следовало заменить на «удовлетворительно».

Плотный завтрак в десять-одиннадцать часов, потом сон до пяти-шести часов, затем чаёвничание с легкими закусками, далее прогулки, чтение, хозяйственные дела до девяти-десяти часов, наконец, полновесный ужин до полуночи и работа, работа всю ночь до утра. Теперь работы нет, нет и чтения. Только думы, думы… и дрёма.

И сейчас граф дремал. Он любил небольшие сны-воспоминания, когда через пятнадцать-двадцать минут дрёмы можно взбодриться приятными воспоминаниями, усиленные сонной фантазией. На сей раз ему «приснилась» его любимая «проделка» с «цветочной девушкой». Бывало это лет двадцать-тридцать назад, когда гостям в московском доме Якова Вилимовича кушанья подавала эта девушка. Красавица необыкновенная: шея, плечи сахарной белизны, пышные волосы, вдохновенное лицо, открытые глаза, ротик, тоже приоткрытый как раз для поцелуя. Даже графы влюблялись до беспамятства.

– Но почему она всё время молчит? – удивлялись гости.

Яков делал значительное лицо, подходил к девушке:

– Поелику она – нерождённая!»

Затем хозяин выдёргивал из её волос шпенёк (деревянную палочку), и та вся рассыпалась цветами.

Много об этом «фокусе» говорили люди. И когда Брюс поселился в Глинках и жаждал лишь покоя, новые соседние помещики и прежние московские знакомцы стали напрашиваться в гости. «Вот оборудую всё достойно и приглашу», – отвечал Яков Вилимович. Он оборудовал в подземелье ледник, в подсобном помещении хозяйственного двора обустроил пекарню. В ней же поставил специальные железные решётки, чтобы на углях жарить мясо и рыбу. В домовой кухне была русская печь, чтобы и помещение обогревать, да пироги и кулебяки печь, и каши да овощи томить. Любовь к русской стряпне привил ему ещё в «потешном» полку Алексашка Меншиков, который мастер был стряпать – и пироги, и дворцовые интриги. Разные начинки всякий раз изобретал. Глаз-то востренький у него был.

Так вот, подготовился граф и назвал гостей. Устроил подле озера длинный стол, ломящийся от яств – салаты, холодные и горячие закуски, пироги и блины. Графинов, штофов с полугарами и самогонами, водочкой, винами и наливочками немерено. Употребив значительную дозу горячительных напитков, все гости восхваляли щедрость хозяина. И жаждали чудес. Надо заметить, что сам-то граф умел пить много и не пьянеть (большая петровская закалка в «кумпаниях» и на ассамблеях). День был жарким, и на берегу водоёма гостям было раздольно и весело. Один из гостей, самый опьяневший, и наиболее бесцеремонный, начал приставать к Якову Вилимовичу:

– Пора бы сюрпризиус нам какой-нибудь показать. Наслышаны мы и про «каркадилов», и про драконов. Может, они из-под воды-то появятся? А может, свиньи? А может, хи-хи, наши дамы голышом забегают? Хи-хи.

– Может, и свиньи. – Яков оглядел упившихся «до низложения риз» гостей. – А может, и дамы.

Конечно, граф хотел спровоцировать что-нибудь непотребное. И отвадить гостей от усадьбы.

– Просим! Просим! – кричали гости.

– Что ж, извольте, – ответил граф, грустно ухмыльнувшись.

Он достал кожаный кисет, широко размахнулся и бросил порошок из кисета в воду озера. И тотчас озеро стало покрываться льдом.

– Это не мираж, господа! – Граф зашёл на лёд и покатился.

С середины озера он крикнул:

– Что с вами, господа? Закройте рты и оденьтесь! Как вам не стыдно!

Гости на берегу стояли по пояс голые! Мужчины в одних подштанниках, дамы в одних панталонах.

Учинив такой «сюрпризиус», колдун Брюс знал, что слава о его связях с нечистой силой только укрепится. «Вот и славно, – подумал он, – неповадно будет этим и иным». Навещают пару раз за месяц племянник Александр Романович и друг-ученик Василий Никитич – и хорошо! Погостят денёк-другой, новости расскажут, побалуют старого графа анекдотцем свежим, или книгой интересной, или вещицей с механикой остроумной. Им он фокусы свои не показывал. И вообще никому из ближнего круга. Петру вот и то по его настоятельному требованию пару раз продемонстрировал. Раз так, пустячки иллюзионные, в одна тысяча семьсот восьмом году, кажется. Удивился царь, обрадовался и просит:

– Отведи шведам глаза завтра, пока кавалерия Алексашки их обходить с левого фланга будет!

Брюс отказался: воевать честно надобно!

Царь вскипел, рот кривит, щекой дёргает. Схватил любимую дубинку – и на Якова. Весь аки Божия гроза! И остолбенел: по его ногам змея ползёт. Давай её этой дубинкой бить. По ногам-то своим. Более он к Якову Вилимовичу с подобными просьбами не обращался. Брюс сам, умея предвидеть события, часто подсказывал государю необходимые шаги. А надо было – и без просьб мог повлиять на оппонента, и глаза отвести, и заговорить. Был, например, случай, когда уже «зело прехитрая лиса» Остерман, посланный Петром в одна тысяча семьсот двадцать первом году заключить мир со шведами, никак не мог справиться. Яков Вилимович вызвался помочь и за час переговоров управился – заключил мир на выгодных для России условиях. За эту беспримерно ловкую «дипломатию» Пётр Первый и пожаловал Брюсу титул графа.

– Закуски на столе, барин. Горячее подавать через полчаса?

– Да.

– Чай подавать к восемнадцати часам в буфетную?

– Как обычно. Ах, да… к чаю сегодня подай буженинки, язычка телячьего, медка липового и сливок большую кружку. И клюквы плошку малую.

Наконец граф сел за стол. Из пузатого запотевшего графина налил в хрустальную на серебряной ножке стопку солодового полугара, намазал на чёрный хлеб масло, сверху чуть хрена, положил в тарелку закуски «карельской» со сметаной, луком и лососевой икрой. В другую тарелку положил новгородских рыжиков солёных. «Эх, славное было время, когда я губернатором служил в Новгороде!» Выпил, закусил.

Через некоторое время из высокого прямого штофа налил стопку кривача, взял пирожок с требухой, вилкой подцепил рыжик и браво опрокинул в рот стопочку. На горячее подали уху из судака, стерляди и царского розового сома. «Знатная ушица!» – Граф неторопливо похлебал почти половник ухи. Под конец Никита принёс обёрнутый толстым сукном горшок гречневой каши, томленой в печи с белыми грибами и куриными сердечками. На десерт – только брусничный морс и розетка вишнёвого варенья. Такой плотный завтрак занимал не менее часа. Яков Вилимович, разумеется, не переедал: всем угощался в меру. Да, именно мера, качество, разнообразие и простота!

Когда Никита вошёл с тележкой в столовую, чтобы убрать со стола, барин, благодушествуя, привычно начертал на листе бумаги меню ужина: капуста квашеная, огурчики малосольные, малосолёная селёдочка с отварным картофелем, сдобренная постным маслом с лучком и укропом, грузди солёные, белые, слоёный пирог с курицей, форель жареная цельная, настойки из морошки и медовой наливочки мерою.

Слуга удалился, а барин прошёл в спальную комнату, уже немного подтопленную. Подумал и подложил ещё пару больших поленьев в камин. Затем переоделся в длинную ночную рубаху, надел свежие белые чулки из овечьей шерсти, ночной колпак на голову, плотно задёрнул шторы и лёг в кровать, укрывшись до подбородка стёганным из верблюжьей шерсти одеялом и предался воспоминаниям. «Нужно всё повторить в памяти, ладом, как можно точнее воспроизвести ход событий и собственных ощущений. И лучше сначала, последовательно… тянуть… ниточку… может, будет какой знак… подсказка… видение доброе».