Человек в чужой форме

Глава 1

Вот уже считаные дни зимы остались. И пусть снегопад за снегопадом, весной повеяло, несмотря на морозцы, птички распевают вполне весело.

Кольке же не до песен. Какие уж тут «ля-ля», когда все пошло прахом, причем очень быстро, по-будничному наступил его личный конец света.

Всего-то час с четвертью назад он, воодушевленный, причалил к зданию нарсуда. Для окружающих, непосвященных прохожих это был обычный особняк о двух этажах, порядком обшарпанный, с облупившимися колоннами, на стеклах – не отмытые до сих пор крестообразные следы от бумажных полос. Для Кольки это был то ли сказочный замок, то ли ворота в иную, светлую и счастливую жизнь. В том, что до этой самой жизни рукой подать, он не сомневался ни капли, к тому же у него и пропуск туда есть, и не один, и не два. Груженный, как баржа, всеми мыслимыми и немыслимыми бумагами – от сдержанно-хвалебных характеристик с места обучения до безусловно положительных, различной степени пространности, за подписью капитана Сорокина Н.Н. с места прописки, суровыми, но проникновенными ходатайствами, в том числе своим собственным. Он готов, как думал, ко всему, вооруженный до зубов, вдохновленный до прозрачности.

Уточнив в канцелярии, куда обращаться, Пожарский уверенно постучался в нужную дверь, прошел в небольшой кабинет, заставленный сейфами, полками, столами, заваленный делами. Они были повсюду – прошитые суровой ниткой, потолще и потоньше, подписанные как диковинными «Газовый трест», «ЦГРМ, Наркомат Просвещения», «Совет профсоюза работников текстильной и легкой промышленности», «Добровольное спортобщество «ТРУД», так и вполне обычными фамилиями и инициалами каких-то неизвестных граждан.

Среди всего этого непросто было отыскать нарсудью – небольшую раздраженную остроносую женщину в самом обычном шерстяном костюме.

– Товарищ, слушаю вас. Прошу покороче, после переезда кавардак и нет лишнего времени.

И вот эта нарсудья, выслушав, вынырнула из-за нагромождений дел и бумаг, развернув главный калибр, проделала огромную, фатальную пробоину ниже ватерлинии:

– Товарищ, вы чем изволите быть недовольным?!

Колька опешил, смутился, начал мямлить в том смысле, что вот, опомнился, раскаялся, ни одного взыскания. И вот же, столько бумаг, а в них выражены просьбы, как от лиц, непосредственно контролирующих поведение, так и от коллектива, и от администрации образовательного учреждения…

Слушая его сбивчивое, горячее бормотание, нарсудья то и дело поглядывала на кипятильник в банке с водой, по всей видимости, усматривая параллели между издаваемым ими шумом. Возможно, эта неуместная мысль ее смягчила, и нарсудья спросила уже без особой злости:

– Товарищ Пожарский, один вопрос имеется: вы что, сидите?

Колька, захлебнувшись словами, запнулся, смутился и признал, что нет.

– Правильно. И поскольку осуждены вы в несовершеннолетнем возрасте, то условно-досрочное вам не положено.

Если бы разверзся потолок над головой и из него грянули громы-молнии, Колька поразился бы куда меньше. Он был ранен в самое сердце, но все еще не осознавал масштабов беды.

– Да почему так…

– По закону, товарищ осужденный, вот по этому, – холодно разъяснила нарсудья, постучав карандашом по потрепанной книге, топорщащейся закладками, – особенностью условнодосрочного для таких, как вы, является то, что применимо оно лишь к сидельцам. У которых реальное лишение свободы. Понятно?

Колька растерянно промямлил:

– Что мне-то делать?

Очень, очень жалкий, потерянный вид был у парня, глаза, вытаращенные, как у рака, наливались детскими слезами, а ручищи, как у взрослого мужика, силой налитые, мнут и терзают форменную ушанку. Нарсудья вздохнула, в сотый раз злом помянула председателя, упорно расписывающего ей все дела по таким вот великовозрастным несовершеннолеткам, – и все потому, что бес ее дернул выучиться сперва в педагогическом техникуме и уж потом в юринституте.

Окончательно сменив гнев на милость, она вышла из-за стола, не достав до плеча, похлопала по руке:

– Делать-то вам ничего особо трудного не придется. Не выпендриваться, отбывать до конца, осталось немного. Учитесь, работайте честно, без взысканий – тогда и достаточно будет, обновив вот эти все характеристики, подать ходатайство, и судимость можно будет снять досрочно. Возможно, что и под амнистию попадете.

От слов этих – «досрочно», «амнистия» и прочее – ранее как-то теплело в груди, теперь Колька дернулся, как от оплеухи:

– Это что же, опять?

– Иные сидят – и не вякают, а ты, гуляя на свободе, недоволен, – продолжала увещевать нарсудья, – странно с вашей стороны, товарищ.

Кровь прилила к лицу, еще чуть-чуть – и пар из ушей повалит, и крышу сорвет:

– Как же так? – начал он тихо, едва не скрежеща зубами. – Опять за нос меня водите? Снова к светлому будущему, как осел за морковкой, – еще годик-другой поживи примерно – может, и да, может, и нет? Я вам что, лох кипяченый?

Она немедленно вскипела снова, лицо окаменело, глаза сощурила, смотрела зло:

– А вы бы раньше думали, Пожарский, когда куролесили. И да, честно, то есть по словам вашим, «примерно», жить всю жизнь надо, а не только в ожидании УДО. Народный суд делает выводы об исправлении осужденного на основе данных о его поведении за все время, а не за несколько образцово прожитых часов. Если же вы изволите быть недовольным, то за оскорбление суда вполне можно и ваши скромные достижения перечеркнуть.

Нарсудья твердо закончила:

– К этой самой матери. А теперь попрошу очистить помещение. Короче говоря, вон.

Хотелось бы разораться матерно, грохнуть дверью, хотя бы пнуть что-нибудь, да вот хотя бы эти все бумажки и бумажонки, за которыми никто, совершенно никто не хочет видеть его, Кольку.

Однако пришлось вежливо откланяться и уйти, бесшумно закрыв двери.

Глава 2

Николай понимал: если он влезет сейчас в трамвай, то и случайно отдавленная нога может стать причиной смертоубийства. Поэтому он быстро, спуская пар, шагал до вокзала, по опасным траекториям огибая встречных, поперечных и попутных. Бегая по платформе, дождался электричку, влез в нее и уселся на лавку, чуть не подпрыгивая, как чайник на плите.

«Сволочи. Кругом сволочи. Я так и знал – как ни повернешься, никто никогда не забудет. Стоит единожды оступиться, и заляпан на всю жизнь. Другие, куда бо́льшие, просто не попавшиеся еще сволочи, будут поплевывать под ноги. И ни одна сволочь пальцем не шевельнет, чтобы прекратить весь этот сволочизм. «Скажи спасибо, что не сидишь», ничего себе! А я-то губы раскатал, ах, ждут не дождутся меня снова принять в честные люди, раскрыв объятья, надеются и плачут».

Кипело и бурлило под волосами, и лишь две станции миновав, Колька вдруг с горечью спохватился: ведь собирался же навестить батю, недалеко, от суда в сторону, противоположную вокзалу, всего несколько остановок на трамвае. Не пустили бы его на «ящик», это понятно, но хотя бы в сквере на площади рядом посидеть, поговорить, а теперь и пожаловаться – ведь есть на что! Матери не расскажешь, не поймет: по ее мнению, жив-здоров и при деле – и довольно.

К тому ж по дороге можно было бы поглазеть и на стройку метро, как раз на пересечении первой Мещанки и Безбожного. От собственной забывчивости, глупости, помноженной на обиду, на душе стало еще тоскливее. И все-таки через четыре станции уже Колька остыл совершенно, злоба черная сменилась горечью.

«Вот заявиться сейчас, домой не заходя, к хмырю этому одноглазому, Сорокину, и закатить ему вопросец в лоб: что, старый хрыч, где твоя справедливость, о которой столько переговорено?»

Совесть немедленно напомнила: Сорокин сделал все, от него зависящее, и даже больше, перекладывать на него все свои болячки подло.

«В конце концов, права эта нарпигалица, и Николаич не заставлял тебя квартирки обносить».

Колька вздохнул. Как все-таки паскудно, когда не на кого свалить, некого обвинить в своих бедах, в собственной глупости.

«В чем, собственно, суть? В том, чтобы совесть не обличала? Ну так она и не обличает, мы давно договорились. А вот приговор – это приговор, как Палыч как-то сказал: виновность твоя подтверждена, стало быть, ты вор. Что ж, раз так, пусть. Не ко двору я честным людям – горько, но вполне выносимо. Что ж я, ишак, до бати не доехал? Батя бы понял… помочь ничем не помог бы, но все-таки выслушал, и пролетел бы час из этого нового проклятого времени, когда только и остается, что ждать, ждать, ждать».

Выяснилось, что не только ждать, но и спать можно. Поглощенный невеселыми мыслями, Колька сердито задремал и чуть не проворонил свою остановку, едва поспел очнуться, выпрыгнуть из вагона. И немедленно налететь на незнакомого товарища, топтавшегося на платформе.

– Прошу прощения.

– Ничего, это я оплошал, – отозвался товарищ.

Обычный, непримечательный человек, в хорошем пальто и шляпе, на носу очки. Электричка ушла, а он топтался на платформе, оглядываясь по сторонам и как будто размышляя, куда ему податься. И, поскольку прибывшие пассажиры немедленно разошлись по своим делам, товарищ, круто повернувшись, обратился к Кольке, который решил успокоить нервы и как раз прикуривал:

– Молодой человек, вы местный?

– Да.

– Скажите, пожалуйста, не видели ли вы в ваших краях вот эту персону? – он извлек из внутреннего кармана фотокарточку.

Колька, взглянув на изображение, удивился чрезвычайно. «Персону» эту он прекрасно помнил, пусть тогда она предстала в куда менее достойном виде. В строго одетой, высокомерной красавице на фото с трудом, но безошибочно узнавалась беспутная девица, которую они с Олей обнаружили в лесу у «Летчика-испытателя», та самая, которую под мышкой уволок в дом на Нестерова Максим Максимович Кузнецов.

«Так, дело пахнет керосином. Это что еще за хмырь с горы?»

Лет ближе к пятидесяти, а то и более, росту выше среднего, худощавый. Одет неброско, но хорошо. Перчатки-шляпа новехонькие, пальто – явно пошитое на заказ, плечи широкие, руки длинные. Кашне необычное, все в цветных «огурцах». Ботинки на шикарной толстой подошве, похоже, заграничные, неформенные, сияли до рези в глазах.

«И как ловко, четко повернулся через левое плечо. Шаг, выправка. Ряженый или недавно демобилизованный», – сообразил Колька и без колебаний заверил, что нет, никогда таковой не видел.

– Что ж, спасибо.

Как раз подлетела электричка, товарищ вошел в нее – и поехал далее, в сторону области.

«Час от часу не легче. Что это за красотка была и что, хотелось бы знать, с ней такого стряслось, что ее ищет этот хмырь в штатском? Какое отношение это имеет к Кузнецову? Кстати, вот и еще один повод наведаться к нему… а то и в вэ-чэ».

О том, чтобы навестить Акимова, который неоднократно пытался донести до него мысль, что утаенная информация – та же ложь, и Сорокина, положившего массу времени и сил на то, чтобы помочь Кольке собрать необходимые документы, последний даже не подумал.

Второй вход в помещение бывшей казармы, который вел внутрь части, для очистки совести заложили кирпичом, но дать о себе знать ее обитателям было проще простого: надо лишь, влезши на второй этаж, умаститься у подходящего окна – скажем, в туалете, чтобы лишний раз не светить свою личность. Далее, дождавшись, когда кто-то из них – Анчутка или Пельмень – появится во дворе, свистнуть или запустить чем-нибудь, если уши шапки опущены. Все, связь налажена, и спустя несколько минут можно подходить к калитке.

Факт наплевательского отношения к режиму Кольку расстраивал, но он утешался тем, что эти двое – лоботрясы, не принимавшие присягу, и потому можно. Да и к тому же бригада «летучая», а по месту постоянной дислокации не побездельничаешь: караулы, занятия по военному делу, инструктажи, гоняют и по уставу, и по строевой. А с этих двоих балбесов что взять?

Глава 3

На этот раз «связником» оказался Анчутка, вышедший на двор убирать снег.

– Вот ведь, весна на носу, а валит, как зимой не бывало, а мужики все на объектах, – отдуваясь, пожаловался он, в очередной раз грубо нарушая режим и впуская Кольку. – Чего у тебя нового?

– Да вот, с суда приехал, – пояснил тот, берясь за вторую лопату и приступая к уборке.

Старый приятель, оценив его грозовую физиономию и желваки, тучами гуляющие по скулам, моментом сообразил:

– Завернули, что ль?

– Ага.

Анчутка был настроен легкомысленно:

– Да ну и пес с ними. До лета продержишься, а там с нами махнешь в ту же Молдавию.

– Ишь ты бодрый какой. Не от нас же зависит.

– Что канитель тянуть? Отправляйся к Бате на фабрику, прямо сейчас и иди к нему, объясни. Если есть решение, он решит: проверено.

Было видно, что этот неосведомленный товарищ ничегошеньки в трагедиях не мыслит.

– Теперь не так просто, – печально заметил Николай, – я ж не смогу никуда податься с места прописки.

– Это да, засада, – протянул Яшка, но тотчас выдвинул идею: – Погоди, ну а одноглазый позволит? Скажем, договориться по-тихому…

– Так-то оно так, но все эти тихие договоренности, они опасные! Вот случись что с Николаичем, придет новенький начальник – и кирдык мне. Тут ведь не шутка, нарушение режима, а это реальный срок, – горестно объяснил Колька.

– Еще одна засада, – посочувствовал приятель, но снова нашелся: – Так а сколько тебе осталось-то?

– Тринадцать месяцев.

– Вот, совсем немного! А пока мы тут, можно и не отъезжая, подъедаться. Глядишь, что и наладится само собой.

– Так распределение же, с ремесленного…

Яшка, наконец, рассердился:

– Слушай, что пристал? Все плохо, все тебе не так. Ты до конца этого-то дня доживи – а ты уж планы на пятилетку строишь.

– Это не я, это ты, – привязался Колька к словам, – а вот щас врежу лопатой по горбу, для завершения дискуссии.

– Но-но. Тебе нельзя. Работай давай.

За воротами раздался автомобильный гудок, Яшка, отставив лопату, пошел открывать.

Выяснилось, что решение само едет, шикарно шурша колесами: прибыли товарищ Константинер, а за рулем – Максим Максимович. Высадив командование у начкорпуса и загнав автомобиль в гараж, Кузнецов доброжелательно спросил:

– Трудитесь? Молодцы. Николай, я так понимаю, ты с плохими вестями.

Колька уже удивлялся не тому, как Максим Максимович считывает новости с физиономий окружающих, но тому, как это ему удается при любом освещении. А ведь он старался держать свою собственную личность в тени, рассчитывая сурово и сдержанно уведомить его исключительно о встрече на платформе.

– Яша, я у тебя забираю помощничка. Один управишься или Андрея откомандировать?

– Мне некогда, – подал голос тот, – я под трактором.

– Управлюсь без чистоплюев, Максим Максимович, товарищ полковник, – лихо пообещал Яшка, нарочито громко, чтобы и в гараже, под трактором слышно было.

– Поведай, поведай свои обиды, – улыбаясь, пригласил Кузнецов, грея ладони у горячей печки, – как раз успеешь, пока чайник закипит.

Колька, стараясь не допустить ни тени горечи в голосе, сухо изложил факты, пересказал разговор с нарсудьей. Максим Максимович слушал, не перебивая, а тут как раз чайник вскипел. Заваривая чай, призвал не вешать носа:

– И чего ты надулся? Сказала судья то, что должна была сказать.

– Да, но Сорокин говорил…

– И Сорокин сказал то, что должен был сказать, сделал, что должен был сделать.

– Так не знаешь – не говори, – продолжал придираться Колька, но Кузнецов поднял палец:

– Всего ни он, ни кто иной знать не может. Вопросы целесообразности решаем не мы.

– Но мне-то что делать?

– То, что предписано, что тебе нарсудья сказала. Или не понял?

Колька промолчал. Кузнецов, подождав ответа и не услышав, отхлебнул чаю:

– Она тебе сказала, по сути, что все ты делаешь правильно, вот и продолжай, благословясь.

– Да, но я хотел…

Кузнецов уже без обиняков оборвал:

– Николай, борись с вот этим вот «хотел».

Колька немедленно возмутился:

– Так что же, заткнуться и замереть?

– Много кто чего хочет, а делать надо то, что должно. И отказ от действия – это тоже поступок, иной раз и подвиг. Через себя переступить, промолчать, отвернуться, если требуется.

Поколебавшись, Максим Максимович твердо закончил:

– А то и подмазать, если на кону важное.

Кольку как будто током ударило:

– Это вы про взятки?

– Именно, – жестко подтвердил тот, – если для конечной высокой цели, то не просто можно, но и нужно. Пусть ради этого придется вымараться самому.

Он резко встал, отодвинув стул.

– Я на себя ответственность не боюсь брать, трусов и мародеров без суда и следствия расстреливал самолично. Пусть я преступник, отвечу один, но не дам погубить дело, от которого в конечном счете зависят счастье, а может, и жизнь моих сограждан, других людей.

– Всегда же есть другой путь.

Кузнецов прищурился:

– Ой ли? Я пример тебе задам, простенькую задачку. Согласен?

Колька неопределенно буркнул.

– Когда нацисты пришли к власти, они запретили евреям выезд из страны. Но тысяча марок – и пожалуйста, на все четыре стороны. Это взятка или как?

– Я не знаю, – честно признал Пожарский, – вроде бы взятка, но…

– …иного выхода нет? Ты это хотел сказать, ведь так?

– Да, – угрюмо буркнул парень, – вы правы. И что же, по-вашему, надо нарсудье дать на лапу, раз иного выхода нет?

Максим Максимович сильно удивился:

– Эк как тебя развернуло и подбросило. В твоем случае-то как раз есть выход. Ты, кстати, про Шекспира слыхал?

– Ну да, Гамлет и все такое.

– Есть у него, Шекспира то есть, очень умная мысль: мудрые люди никогда не сидят и не оплакивают свои потери, а бодро ищут пути возмещения ущерба. Так что живи честно, учись, а я уж похлопочу, подумаю, как пристроить тебя сюда, раз уж есть такая возможность и от меня твое счастье зависит.

Колька ушам своим не поверил, глянул – не шутит ли?

Нет, лицо у Кузнецова было серьезным, жестким, темные глаза смотрели прямо, испытующе, как будто спрашивал он парня: поймет ли правильно? Осознает ли?

Колька не то что осознал, не то что понял, его захлестнула такая волна невероятного, воскрешающего счастья, восторга, преклонения, благодарности – казалось, скажи сейчас этот человек: встань и прыгни с крыши, и пошел бы, и прыгнул, и с песней! Максим Максимович улыбнулся по-доброму, удивительной своей улыбкой, и как замечательно собираются у него эти солнечные морщинки у глаз.

– Отставить веселье, – с показной строгостью предписал он, посерьезнев, – сейчас помоги Якову снег почистить. А после этого пойдем со мной, покажу, как машину с места стронуть. Товарищу Константинеру она сегодня более не понадобится.

– Не дергайся. Включай первую, к себе и вниз, вторая – от себя и еще раз от себя. Не топчись по педалям. Тверже держи руль.

Подчиняясь спокойным, четким указаниям, Колька вполне самостоятельно выехал во двор, сделал аж три круга и на радостях чуть не запамятовал рассказать про встречу на платформе.

– Максим Максимович, мне тут один товарищ в штатском фото той женщины показывал, которая тогда, у «Летчика-испытателя», помните? Когда вы нас отправили за участковым.

– Да, помню, конечно, – рассеянно подтвердил Кузнецов, – плавнее в поворот входи, снижая скорость.

– Вот он мне ее фотографию показал и спросил, видел ли я ее.

– Переключайся теперь на повышенную… ну а ты?

– Сказал, что не видел.

– Правильно сделал, – одобрил Максим Максимович, – кто он такой – бог весть.

Набравшись храбрости, Колька спросил:

– А она кто?

– Включай поворотник, плавнее, пожалуйста. Тут небольшой подъем, переходи на низшую передачу. Не перегазовывай. Стоп, приехали. Туши фары, кнопка под левой ногой.

И лишь закончив урок и уже выходя из гаража, Максим Максимович легонько дернул парня за ухо:

– Скромнее надо быть, Николай. Отворачиваться, если надо, помнишь?

Глава 4

В четыре руки Колька с Яшкой быстро раскидали наносы с торосами и отправились мешаться Пельменю, который с Михалычем возился под трактором.

Колька зачарованно наблюдал. Нет, конечно, техобслугу своего станка он и сам умел провести, но тут другой масштаб. Все происходящее казалось священнодействием, таинством. Тонкой струйкой стекало горячее масло в ведро, пар клубился в золотистом свете фонаря. Михалыч и Андрюха, как два верховных жреца, опустившись на колени, выворачивали болты, снимая картер, потом заранее приготовленной паклей бережно оттирали какие-то детали, запускали щипчики в тракторное нутро, что-то вытаскивали, раскладывая бережно на брезент.

– Так, тезка, мне отлучиться сейчас надо, – сказал Михалыч, вылезая и обмывая керосином руки, – давай дальше сам. Осилишь?

– А то. Вон, случ-чего пацаны помогут.

Пельмень – человек, бесспорно, отличный, друг все-таки, – на Колькиных глазах превращался в какого-то былинного ведуна. Как он привычно оперирует, закладывая какие-то штуки, подшипник, смазывает, ставит на место, крутит рукоятку – и снова вынимает. Хмурясь, придирчиво изучает что-то.

– Вот, смотри, – указывает он на углубления, – видишь, тут не подходит по форме к коленвалу, масло видно. Сейчас подгоним.