Палеотроп забавы

Глава четвертая

Краткая история палеотропа

Сицилия погрузилась на дно лазоревого океана атмосферы – частный бизнес-джет взял курс на Каринтию, к австрийской резиденции Атласов.

Из аэропорта Катании в Клагенфурт-ам-Вёртерзе младшего Атласа и его спасителя сопровождали Михаил, молчаливый великан из службы безопасности (от его признательного рукопожатия у Забавы еще ныла ладонь), и секретарь Полина. Русская по матери, девушка носила фамилию прованского отца – д’Оо. «С двумя “о”», – протянул, поясняя, мальчишка, и у него вышло: «О-го!» Именно такое впечатление изящная платиновая блондинка с агатовыми миндалевидными глазами на профессора и произвела. Отвыкший от женского общества, он даже смутился, но волны искреннего тепла, шедшие, как выразилась сама красавица, к le sauveur de notre garçon, прогнали неуютные вибрации.

За бортом потянулась мутная кисея облаков, и Архимед Иванович отвернулся от иллюминатора, ушел затылком в мягкий подголовник кресла.

События последних дней разворачивались стремительно, и сейчас, прослеживая свой путь, намотанный, подобно «магнитной ленте» палеотропа, на земную ось, он невольно возвращался в самое его начало. А именно к тому чуду, о котором обмолвился в машине и с которого начался его долгий путь к тайнам невидимого мира.

Каждое лето Забавы приезжали в поселок Комарово на берегу Финского залива, где у них была дача. Дом довоенной постройки стоял крыльцом к югу, а глухим тылом к северу. Восток и запад смотрели каждый в свое окно, и в ясную погоду луч солнца проходил насквозь.

В то незабываемое утро Архимед проснулся первым. В саду только запели птицы, в сумерках угла, у кроватки-вольера, тихо спали родители. Из-под приоткрытой двери в комнату струился теплый солнечный ручей – трепетные волны касались лба, и он различал их речь. Янтарные доски пола соединяли с ручьем свой блеск, и малыш зачарованно смотрел в живое текучее золото, как вдруг замер, будто громом пораженный: в дрожащем бело-оранжевом мареве, то исчезая, то проявляясь в смутных, клубящихся формах, маршировали крошечные человечки. Они шли один за другим, один меньше другого, и, двигая руками и ногами, казалось, шагали на месте. А может, ему с испуга показалось, что фигурки обозначают шаг и никуда не уходят. Но тотчас Архимеда осенило: видеть незнакомцев у него права нет, и это закон, который людям нарушать нельзя.

О, тогда еще слыхом не слыхали о синдроме внезапной детской смерти, когда здоровых младенцев находили в кроватках бездыханными, да такую ситуацию никто бы всерьез рассматривать и не стал. Но в тот миг все звезды, планеты и луны выстроились над теменем маленького человека в стройную иерархию, определяя ему место в самом низу, и даже оно еще не было заслужено. И кроха стоял, зажмурившись, до онемения сплетя пальчики с прутьями вольера, и молился. Кому и как это делал, он бы сейчас не вспомнил – то были пронзительные наития, посылаемые добрым миром. Когда же отважился разжать веки, солнечный ручей был пуст.

Потрясенный до глубины души, Архимед молчал неделю, но домашние не забили тревогу – он еще не умел говорить. То утро погребла под собой сель рутины, но полученный опыт открыл двери дальше – пониманием, что мир людей не единственный, и пустота, хоть и прозрачна для глаз, многослойна для ума. Восприятие ее как чудесного шкафа с бессчетными полочками и стало семенем, проросшим в известное изобретение.

Эксперименты со «шкафом» начались в родном Ленинграде, когда Забаве исполнилось пять. Он уже знал, что черный день – не белая ночь, и припрятывал излишки радости про запас. Взяв стульчик, ставил в укромном уголке и, взобравшись на сиденье, складывал их в воображаемую шкатулку. Та располагалась на «полочке» повыше, и когда настроение портилось (в саду, в отличие от дома, такое бывало) Архимед вставал на цыпочки и питался припасенным счастьем, не забывая говорить спасибо. Трюк работал безотказно: настроение улучшалось, и вера в невидимое крепла.

Со временем такое общение переросло в нечто большее. Было это уже в школе, когда Забаве начали нравиться девочки. И вышло так, что один объект интереса встал между ним и хулиганами из соседнего квартала. А поскольку плохие парни объединяются в кружок живее юных натуралистов, то «бить грека из ванны» отрядилась целая армия. И хотя сын моряка-балтийца трусом не был, численный перевес играл свою роль.

Как-то раз, загнанный негодяями в заброшенный дом, Архимед едва не поскользнулся на стеклянных шариках бус, раскатанных по полу, и встал в углу, готовясь к неминуемой расправе. На стенах висели пожелтевшие вырезки боксерской хроники, и он впервые пожалел, что пошел в музыкальную школу, а не на секцию бокса. Голоса преследователей звучали все ближе, и, как тогда, в Комарово, он страстно взмолился, зажмурился и совершенно ушел в себя.

Вернувшись со дна своего «я», подросток с удивлением обнаружил, что уже стемнело, а врагов и след простыл. Очевидно, пространство перестаралось, призвав на помощь еще и время. Но и это было не все, потому что с того дня хулиганы стали обходить его стороной, а по району поползли слухи о полтергейсте в заброшенном доме – якобы тот, подобно греческому Гераклу, одним выдохом сбивает с ног любого силача. Экзотическое слово «полтергейст» придавало истории особый колорит.

Предвкушая откровение, Архимед вернулся к недавнему убежищу и выяснил, что в свое время в комнате жил боксер, коммунист и чемпион Ленинградской области. Тренировался он постоянно, отрабатывая хуки, кроссы и апперкоты на груше в углу. А поскольку Забава уже знал, что у пространства есть память, и она накрепко привязана к месту, то все части ребуса встали на места. Удары боксера-коммуниста запечатлелись в ней навечно, а пламенная мольба пионера их вызвала и направила против врага.

Что это за память, объясняли все те же древние греки – еще Платон с Аристотелем говорили о вездесущем пятом элементе, эфирной стихии. Именно она, питая фантазию, позволяла видеть «шкаф» и «полочки». Но победитель школьных олимпиад решил пойти дальше и открыть физическое поле, древним грекам неизвестное.

Учась параллельно в двух школах – физико-математической и музыкальной, последнюю Архимед окончил первой. Выпускному вечеру предшествовал пожар в концертном зале, сгубивший сразу два рояля – новую советскую «Эстонию» и дореволюционный имперский «Мюльбах». Их обгоревшие остовы стали символом сожженного моста – по стопам земляка Сергея Рахманинова Забава не пошел, выбрав науку.

Но музыка, верно шествуя рядом, участвовала во всех опытах несостоявшегося пианиста, все громче заявляя, что сознание – не просто инструмент, а инструмент музыкальный, и звучание присуще не только фортепиано, но вообще всему, включая мысли и поступки. Наглядно, хоть и крайне обобщенно, об этом пел эфиротон, он же терменвокс, производивший мелодию от движений рук в воздухе. И если брать совсем широко, то любой процесс имел лейтмотив и аккомпанемент, и все вокруг было гармониями – уже воплотившимися в материальных формах или клубящимися до поры в эфирных нотах Вселенной.

Родная физика подтверждала: с разной частотой вибрировало и колебалось все в мире, и сильнее всех – сам Забава, отпугивавший подружек постоянными сомнениями и рефлексиями. Порой он терзался из-за какого-нибудь пустяка вроде сказанного не к месту слова, ни сном ни духом не ведая, что такие терзания – обычное состояние души, ответственной за талант, и чем многограннее личность, тем больше терзаний зацепит каждая из граней. Так после нескольких неудачных свиданий, добавивших девичий локон к собранию амулетов, его любимая физика стала просто – его любимой, и студент физмата с головой погрузился в исследования и опыты.

На третьем курсе Архимед вывел теорию, которую назвал Частотной Этикой или просто ЧЭ. Исходя из нее, каждый поступок имел свой четкий диапазон. Были частоты расхлябанности и распущенности, а были – порядочности и полезного дела. Именно они, объединяясь в единую законодательную гармонию, удерживали хороших людей от дурных поступков.

В своем дневнике молодой теоретик писал: «Суть ЧЭ проста: пальцы на клавишах – мы с вами, клавиатура – жизнь, лады – совесть, и мы не можем отступить от аккордов-правил, не нарушив гармонии. Любая ложь слышна, любой уход с лада – потеря музыки. Поступить так, не предав свое истинное звучание, не начав фальшивить, – невозможно!»

Попутно он вычислил частотные характеристики холериков, сангвиников, пессимистов и оптимистов, и даже попытался определить диапазон счастливой женщины, но амплитуда зашкаливала за границы видимой вселенной, да и опытный образец отсутствовал. Но, беря пример с Николы Теслы, ставившего целомудрие условием научных озарений, наш герой не отчаивался и упорно искал формулу таинственного поля, скребя по которому макушкой, как троллейбус рогами по проводам, человек насыщался музыкой сознания.

Поднимаясь по «клавиатуре» и избавляясь от дребезжащей низкой расхлябанности, Забава не заметил, как диалог с миром тоже перешел на более высокий уровень. Допуск к открытиям имел явный нравственно-этический ценз, и самоотверженный, безгрешный Архимед Иванович в какой-то момент сам стал частотным ключом к двери, которую открывал и его сербский кумир. За ней колыхались бескрайние нивы поля, чьи волны несли в бренный мир музыку гармонии.

Формула поля включила в себя нотные знаки, а само оно получило в обозначение греческую букву «пси» – «ψ», символ божественной лиры, творящей плоть мира.

В своем дневнике Забава писал: «Ψ-поле – это мечты, которые еще снизойдут к людям, ψ-поле – это и царства, давным-давно канувшие в Лету. Афина, выходящая из головы Зевса, как и мир, родящийся из головы Творца, – не аллегория, не миф, а реальность. Великий Тесла, говоря о возникновении из эфира первородной материи, подтвердил, что 96 % темной материи и энергии, еще не перешедшие в атомы, – несыгранные ноты вселенской симфонии сотворения!»

Но, самое главное, способность пси-поля вечно хранить информацию говорила, что можно ее оттуда и извлечь, ведь изображение и звук – лишь клочок электромагнитного спектра. Да, задача непростая, но раз мир ее перед тобой ставит, значит, хочет, чтобы ты ее решил, и все для этого сделает.

Окончательно схема палеотропа созрела, когда Забава наткнулся на коробку со школьными записями рок-группыManfred Mann’s Earth Band. Бобина с магнитной пленкой и название ансамбля сложились, в сумме дав ответ, который и так все время был перед глазами: земной ансамбль (уже натуральный) исполнял свои «арии», а кольца магнитосферы все за ним записывали. Запечатлелся и сам гений – с выпученными от изумления глазами и бобиной в руках (потом он неоднократно пересматривал этот момент, умирая со смеху).

А поскольку память человека и планеты устроена идентично, по вращательно-спутниковому принципу, то идея универсального «магнитофона» пришла сама собой – требовалось лишь синхронизироваться с системой разрядом выше. Дело доделали инфосниматели, резонаторы-конверторы и другие несложные изобретения. Теперь хроники всего вибрирующего, а это любая субстанция, считывались и воспроизводились без потери качества.

Арендовав старый хлебный фургон (как и первый компьютер, прототип палеотропа был громоздким), Забава отбыл к заброшенным дворянским усадьбам. Там, восхищаясь пышностью балов и прелестью юных провинциальных княгинь, он стал свидетелем и таких безобразных сцен с крепостными, что чуть не уничтожил свое творение. В результате оно влезло в «москвич», и одной Ленобластью можно было не ограничиваться.

Выездные испытания несли и непредвиденные опасности, так профессор столкнулся с черными копателями, искавшими клады в развалинах. Усмотрев в нем конкурента, они погнули штативы и едва снова не разбили аппаратуру. В другой раз Забаву застали деревенские забулдыги, и пришлось играть осветителя, отставшего от съемочной группы. Его силой заставили «крутить кино», но проявившийся в периметре дружок компании, давно почивший от пьянства, пустил всех врассыпную.

Время шло, палеотроп открывал новые возможности, но в жизни его родителя ничего нового не происходило. Храня верность науке, о создании настоящей семьи Архимед Иванович не заботился и, будучи единственным и поздним ребенком, в конце концов, остался один. Но когда одиночество становилось невыносимым, он не спешил к людям, а расставлял штативы, садился в сторонке и тихо наблюдал за моментами счастья, не замутненными человеческой памятью. Там нарядная мама накрывала на стол, встречая гостей, а папа полол клубнику, сидя на раскладном стульчике, в белом чехле от флотской фуражки на голове. Забава смотрел на них, еще молодых, моложе его сегодняшнего, смотрел и на себя, вьющегося вокруг беззаботным мотыльком, и слезы текли по щекам, застревая в усах и бороде…

– Дамы и господа, наш самолет начинает снижение, – прозвучал в динамиках голос первого пилота. – Просьба сесть в кресла и пристегнуться!

Профессор отвернулся от иллюминатора и, встретившись взглядом с красавицей Полиной, учтиво улыбнулся и защелкнул пряжку ремня.

Глава пятая

Атланты

Клагенфурт остался далеко позади. Вдоль шоссе тянулось озеро с разноцветными пятнами яхт и катамаранов – их множество в будний день говорило о популярном курорте.

Архимед Иванович задумчиво созерцал далекий белый парус.

Предстоящая встреча с Атласом-старшим, предполагая праздничную атмосферу, вызывала у него и чувство неловкости. Он всегда считал крупный капитал чем-то недозволительным, как единоличное обладание оазисом, к которому заказан проход измученным зноем путникам. К тому же вмешивалась пресловутая мифология, напоминая, как титан Атлас подговорил Гесперид украсть золотые яблоки в саду Геры, чтобы самому отнести их царю Эврисфею, бросив Геракла держать небо вместо себя. Впрочем, любая расчетливость была чужда Забаве с его вечно очарованным взглядом и убежденностью, что капитализм априори поражает нравственность.

Отец Адамаса был олигархом новой волны, сделавшим состояние не на распродаже суверенных ресурсов, а исключительно за счет собственного инвестиционного таланта и редкой разносторонней эрудиции. Популярный глянец, лежавший в салоне, ставил его тридцать третьим в списке успешных российских предпринимателей. Троллейбус с таким номером возил Архимеда в музыкальную школу.

– Вас ждут такие вкусности! – Полина, сидевшая рядом, вдохнула воображаемый аромат, жмурясь от удовольствия.

Профессор озабоченно задвигался:

– Право, не стоило утруждаться – меня легко удивить и простой яичницей.

Чистая правда, на еду он не тратил много времени, а будь его больше, изобрел бы и пилюлю – эдакий нанозаводик, производящий завтрак, обед и ужин прямо в животе, из излишков твоего же организма. И чтобы принимать ее раз в месяц.

Дорога свернула в сторону гор, и гладь озера скрылась за плотной стеной елей. Впереди, на фоне заснеженного альпийского хребта, показались очертания полуразрушенного средневекового замка. Он стоял на холме, устремив к небу квадратную башню донжона. Архимед Иванович уже задумался об экскурсии, когда новый поворот направил их прямиком к старинной крепости.

Вблизи замок уже не выглядел развалинами, лишь крайняя круглая башня торчала вверх обломанными краями. Стены окружал полузасыпанный, заросший травой и кустами ров с перекинутым через него пешеходным мостиком. Входом служили ворота барбакана – прямоугольного бастиона с бойницами и зубцами.

Атлас, подтянутый, спортивного вида, вышел навстречу в сопровождении рослых садовников, обнял Забаву как старого знакомого. В легком светлом костюме и васильковой сорочке с открытым воротом он выглядел моложе, чем в светской хронике. Умные карие глаза с лукавыми лучиками морщинок смотрели на гостя внимательно и одновременно весело.

– Искандер, – он с чувством пожал руку и, не дав сказать, закивал: – Знаю, знаю вас, дорогой профессор!

Адамас приветствия отца не удостоился, очевидно, в силу воспитательного момента. Понурившись, он плелся в хвосте процессии, рядом с верной Полиной.

– Читал вашу монографию, – Искандер пропустил Забаву к лестнице. – «Энтелехия акустической этики»?

– «Феноменология частотной», – машинально поправил тот. Интерес олигарха к теме стал для него полной неожиданностью.

– Ах да, интересный взгляд на мир, очень интересный!

Слушая, профессор рисовал в уме, как на этих ступенях гремели доспехами рыцари каринтийского герцогства. Он тут же представил и отца с сыном, шествующих в латах рука об руку.

В глубине мощеного двора стоял внушительный, похожий на готический собор замок. Спартанский интерьер жилища пришелся Забаве по душе. Булыжная кладка стен была открыта, высокие арочные проходы свободны от дверей, как и века назад, когда хозяин путешествовал по дому верхом на коне.

– Повезло еще, жена в экспедиции, – Атлас взглянул с теплотой. – Дальние походы полезны не только для науки…

Профессор скромно потупился.

– И где же ваша супруга? – спросил, больше из вежливости.

– Таисия в Южной Америке, – Искандер достал сложенный листок бумаги и, чиркнув что-то, убрал в карман. – Недавно исследовали Боливию: Тиуанако, Каласасайя, Пума-Пунку…

– Врата Солнца? – вспомнил Забава.

– Да-да, – Атлас блеснул глазами. – Знаете, интересовались?

– Привлекли их крылатые человечки, – профессор снова удивился.

– Именно, крылатые человечки! – Искандер потер переносицу костяшкой большого пальца. – И что думаете?

– Испокон веков крылатый человек – символ свободной души, что еще сказать?

– А почему он на этих воротах? – сощурился Искандер. – Что, входили люди во плоти, а выходила одна душа?

Забава внимательно взглянул на нового знакомого: тонкие материи должны были менее всего интересовать человека, с утра до вечера занятого диаграммами биржевых котировок.

– Тая назвала их Вратами преображения, – Атлас сделал пространный жест. – Ее теория не связана с календарем инков, и вы могли бы обменяться соображениями… гм, «изображение», «соображение», «преображение» – всюду «образы», не находите?

– Так где же сейчас ваша супруга? – профессор решил не углубляться в проблематику пси-поля.

– В амазонской сельве, – произнес Искандер буднично, словно жена была на кухне. – Она предана альтернативной истории.

Забава оживился – в академической науке наступал полный мрак, стоило отступить на шаг от «колыбели цивилизации» шумеров глубже в древность.

– Постойте, так ваша жена в сельве? – опомнился он. – Но ведь там орудуют каннибалы, вспомните хоть Персиваля Фосетта!

– О, мы превосходно защищены, – Атлас махнул рукой. – К тому же, думаю, нашли, что искали.

– И что же вы искали? – поинтересовался профессор.

– То же, что и ваш британский полковник, – колонии атлантов.

– Атлантов? – Забава взглянул, стараясь понять, шутит его собеседник или нет.

– Да, а что, по-вашему? – тот изучал в ответ лицо гостя.

– Ну, как же, что и все британцы – золото, серебро, алмазы.

Искандер снисходительно улыбнулся:

– Золото, серебро и алмазы ищем даже мы. Конечно, когда прикажет начальник – так-то оно нашему человеку даром не сдалось!

– Но позвольте, откуда атланты в боливийской сельве? – недоумевал Архимед Иванович.

– В бразильской, дорогой профессор, в бразильской, – Искандер остановился, и все, кто шли за ними, тоже остановились. – Слышали о «Манускрипте пятьсот двенадцать», докладная записка восемнадцатого века из Королевской библиотеки Рио-де-Жанейро?

Забава развел руками.

– Во-от! – весело заключил Атлас. – Хотел выкупить для Таи, но бразильцы уперлись и за семь нолей. Это, видите ли, одно из «ярчайших событий в португальской литературе», – он тронулся с места, и все тоже пошли. – И что же делали их писатели, если простой бандейрант переплюнул всех единственным сочинением, которое к тому же еще и рапорт?

– Зато они колонизировали Латинскую Америку, Азию и Африку, – профессор попытался вспомнить хоть одного португальского писателя и не смог. Впрочем, списал это на свое невежество.

– Вот именно, – вздохнул Искандер. – Но у автора и впрямь колоритный язык, а что странного? Излазить бразильский сертан, где от Западной Европы ходили одни мечты о рабах, видеть, как друзей едят пираньи с кугуарами, а потом и все означенные чудеса – тут любой язык станет пестрым, как кожа, изъеденная тропическими насекомыми! – он снова замедлил шаг. – Но, главное, к предмету реляции этих жюльверновцев вывел «негр», который «пошел за дровами» и «стал преследовать белого оленя». Представьте картину: черный человек с топором гонится за белоснежным оленем, так похожим на сказочного единорога, – идеальный мем для «зеленых»…

Профессор шел, то поднимая, то опуская брови.

– Так о чем, собственно, манускрипт? – напомнил он.

– Ах да, – Атлас заметил, что увлекся. – Отряд португальских искателей сокровищ наткнулся в джунглях на руины мертвого города. Строения были эллинистическими, с триумфальной аркой такой высоты, что не разобрать знаки на архитраве, с колоннами, статуями, барельефами и другими античными… – он умолк, подбирая слово.

– Прибамбасами, – выглянул из-за спины отца Адамас.

Тот не обратил на него внимания.

– В общем, стиль, который греки и римляне худо-бедно переняли у мастеров, оставивших нам трилитон Баальбека. А поскольку даже небольшие европейские страны имели колонии по миру, то у атлантов они тоже были. Кстати, Фосетт хранил допотопную статуэтку из черного камня, коловшуюся током. Ее подарил ему Хаггард, вы же помните Генри Хаггарда, он еще сочинил «Копи царя Соломона» и «Дочь Монтесумы»?

В вопросе явственно прозвучала интонация Адамаса из его речи о короле вандалов Гейзерихе.

– Читал, – Забава посмотрел в сторону, – в детстве.

– Один медиум обрисовал родину статуэтки, где жили люди невероятных возможностей…

– Еще бы, раз и камни там электрические! – вновь вынырнул Адамас.

– …Титаны мысли, – Атлас был невозмутим, – по-настоящему дружившие с природой (Забава вскинул на него глаза), но потом изменившие этой дружбе. А верит кто в это или нет – неважно, главное, что верит Тая, а Фосетт взял в джунгли родного сына.