Сказки Старой Эль

Золотинка в боку

«Ну садитесь, детки, в круг. Тише, тише! Цыц! Не толкайтесь, места всем хватит, а времени и подавно – зимний вечер рано начинается, не одну лучину можно спалить, его коротая».

Мы садились на деревянные чурбачки, расставленные на земляном полу, на котором она уже начертила ивовым прутом круг.

«Бросай ты что ли, Талле. Бросай, посмотрим, что выпадет на этот раз, что останется в кругу».

Талле сжимал обеими руками торбочку и прилежно тряс её, наполняя дом завораживающим ритмичным перестуком. Потом он резко разводил руки, снимая крышку, и рассыпались камешки, цветные стеклышки, бусины, желуди и чёрные сморщенные ягоды. Мы с нетерпением кидались вперёд – смотреть. Едва не сталкивались лбами, елозили потными ладошками по утрамбованной земле. Если выпадал камешек или стёклышко, она рассказывала нам сказки. Ягоды или жёлудь – пела заунывные песни. Бусин было всего две, они выпадали реже всего, и к ним тоже полагалась сказка, только особая – тягучая словно мёд, в ней слова друг за друга цеплялись, не оторваться. Красивые были бусины – резные. Одна блестящая, медная, вторая деревянная…

Но я больше всего любил камешек. Светлый, чуть шершавый, с крошечной золотинкой в боку. Он и выпал в этот раз.

«Молодец, Талле! – она хлопнула в ладоши. – Хорошая история. Эта история, дети, была рождена и согрета под ветром…»

Павле и драконий источник

В тонкой глубокой расщелине было сухо, тепло и бессолнечно. Ветер туда не проникал, свет и подавно. Там была только земля, камни и воздух. Чуть звенящий в лунные ночи. Из этого звона, земли и тепла, сохранённого и подаренного камнями, и родился он. Песчаный дракон западных равнин. Песчаным его прозвали за редкий тускло-золотистый окрас и особое, чуть шуршащее подрагивание чешуи и крыльев в полёте. Дракон был совсем юн и почти ничего не знал о своей сути. Он был первым, случайным творением воздуха, земли и сухого каменного тепла. Дракон властвовал над равнинами и лесами. Но его глаза лишь скользили по граням вещей. Он плохо знал землю, родившую его. Ей он предпочёл воздушные струи и звенящие летние ночи. Он улетал всё дальше и выше, паря на самых крайних ветрах. Возвращался лишь затем, чтобы восстановить силы в источнике, рождённом несколькими днями раньше его. Дракон рос, рос и его источник, вскоре узкая расщелина стала широким и глубоким колодцем, из которого он взмывал в воздух, одним могучим прыжком выбрасывая свое тело наружу. Источник, хранимый драконом, был недалеко от деревянного, из земли выросшего города. Но он был хорошо сокрыт, и люди не знали, ни где он, ни что он такое. А если б даже и знали – силой его могли воспользоваться только крылатые дети земли. Во всем мире было несколько таких источников. Редко они пламя рождали. Всего пять раз раскрылись недра земли для первородных драконов. Два еще дремали – их время не пришло.

Однажды, спускаясь с небес, он увидел на своей земле их – высоких и светловолосых, тонких как былинки. Былинки! В его степях! Они смотрели в небо, прикрывая глаза. Они несли в слабых руках едкую жалящую силу. А его крылья знали лишь остроту воздушных потоков…

Они были людьми. Он – драконом. Первым на этой земле. Рождённым в лунную ночь. В их сердцах горел пытливый огонь жажды странствий. В его – обычное земное пламя. Это единственное, что он взял у земли.

Люди быстро освоили степную землю. Она была им мила и покорна. Она подарила свои просторы и мало что требовала взамен. Люди были ей благодарны и редко смотрели в небо, поглощённые земными делами. Дорогами, реками, травой и листвой. Солнце золотило их волосы, ветер сушил кожу… Они растили своих героев, неспешно творили историю, терпеливо ткали полотно своей хрупкой жизни.

Но настал день, и тихий бреющий полёт разрезал тонкую ткань их дней. Дракон лишь равнодушно коснулся взглядом затерянного в степи селения. Но старшинам этого было достаточно. В дремлющем равнодушии они почуяли угрозу. Более древнюю, чем они сами и даже чем он. Угрозу воздуха – земле.

Люди молча ковали пики и запирали с вечера дома. Но дракон не вернулся, сухой золотой шелест не нарушил тишины небес. Видевшие дракона запомнили тот случайный полёт. Они пытались объяснить другим, что они видели и в чём опасность. Но не могли. Полёт драконий проник прямо в душу, миновав разум и речь.

Город степной рос и ширился. Раздвигалось кольцо стен. Из деревянных – в каменные. Крепчали вместе со стенами и люди степные. Вели дороги к другим городам. Шло время, звенело кольцами…

Дракон далёкие выси любил. Всё реже его земля звала.

Но как хорошо ни был укрыт источник, однажды его тайна была нарушена. Трое путников вышли из города, чтобы найти новый дом. Дорога завела их в скалы. Они давно плутали, пока один, могучий как дуб, не вздумал прорубить дорогу. Камни дробились под его ударами. И они вышли на ровную, заросшую травой и редкими кустиками площадку. Великан продолжал крушить скалы вокруг. От случайной искры вспыхнула трава и открыла идеально круглое углубление в земле, не очень широкое, зато емкое – на тридцать локтей, заполненное сухим трескучим воздухом. Источник был тих как никогда. Дракон недавно был здесь и почти опустошил его. Странники, конечно, этого знать не могли. Старший из них заметил у края пару тусклых песчаных чешуек и незаметно спрятал в карман. Испугаться он не испугался (не из пугливых был), но товарищей поспешил увести, пока глупостей не наделали. И вовремя. Силач, прорубивший ход в скалах, хотел уже было прыгнуть в «яму» и узнать, что там такое…

Из всех троих только Казимир, нашедший чешуйки, запомнил, где то место. Он не стал надеяться на память и нарисовал карту (вывел особыми чернилами на руке).

Миновав драконий источник, путники вышли к Великому лесу, в котором начинались владения лесных людей. Лес были полон жизнью, влагой и солнцем. Он служил надёжной преградой от крылатых бестий. Драконы избегали зелёных массивов. Степь, скалы и крошечные каменные острова, затерянные в морях – вот их стихия.

Казимир унёс тайну драконьего источника с собой. Он смутно понимал, что за место он нашёл, помнил только сухой, слишком разряжённый для человека воздух и золото круглых пластин, чужой жар хранивших. Из этих пластин он сделал для родившихся у него одна за другой дочерей маленькие зеркала. Девочки с детства носили золотые зеркальца на груди на цепочках. И часто смотрели в них, ловя улыбки, взгляды и отражая солнечные блики. Младшая и сама походила на солнечный лучик. Лёгкая, светловолосая, тонконогая. Унаследовала она Казимиров степной дух и волю. Старшая пошла в мать. А жену себе Казимир из лесных взял – тяжёлой волной тёмных волос могла она и двоих укрыть, глаза её, широко распахнутые, зеленью и мёдом манили. Ара всё до капли у матери переняла (только глаза казимировы были – серо-голубые, степные, глубокие). Лара же долго чужой в лесном городе казалась. Лишь золотые зеркала на груди роднили девочек, говорили об их сестринстве.

Казимир своё степное мастерство в леса принёс, был он славным горшечником. Скоро вовсю торговал Казимир с молодой женой. А потом набрал подмастерьев и вовсе разбогател. Дочки росли – ему на радость и гордость. Лесные люди его как будто за своего приняли, жить не мешали и прочь не гнали. Ничего этого он в степях бы не получил. Там горшечников много было, места глиняные, песчаные. И река рядом. А Казимир одним из немногих быть не любил. В лесах он первым был, и это его душу тешило. Но лесником он так и не стал, не знал он ни нрава их, ни обычаев. В доме своём завёл степные порядки, и мало считался с прежней жизнью жены. Она молчаливо терпела, дочек втихую на свой лад растила. Впрочем «лады» эти не сильно отличались. Одни ветру верили, другие – шепоту листвы, одни скот пасли да рыбу ловили, другие лишь собирали да ткали. И те, и другие по земле ходили, родство своё земное помнили и чтили. Земля их кормила. Ветер только невзгоды чинил (но и ему – за силу его – они почёт оказывали).

Казимировы дочки вольными выросли. На двойной лад. По деревьям лазили, силу трав знали, ткали и пряли, года по пням считали, шёпоту лесному внимали, и горшечное мастерство прилежно хранили, ловко их пальцы кувшины да блюда лепили. А выросли всё равно – иными. Ни лесными, ни степными. Сами по себе. «Драконовы» дочки – думал Казимир, любуясь блеском пластин на их груди. Надо бы мне их в степь сводить. Пусть посмотрят на отцово племя. Да и к драконову логову наведаться я не прочь. Так Казимир нечаянно сам себе проговорился о давней затаенной мечте – вернуться, ещё раз услышать сухой треск воздуха в песчаном колодце, ещё раз ощутить древнее заповедное одиночество того места.

Он кивнул дочкам, подзывая их к себе. Старшая, Ара, поморщилась, бросила прясть, подошла, прямо глянула (ей хотелось поскорей закончить работу). Тяжёл был взгляд её светлых глаз. «Неизведанная, чужая душа. Ни здесь, ни там она себе места не найдёт», – подумал Казимир.

– Дочь, собирайся. Завтра в степь идём. Хочу я город вам свой показать. Да и глины лучше тамошней нет. Покажу вам хоть… – Казимир вздохнул, не договорив. – Ларке тоже скажи, – бросил он в спину молча отвернувшейся от него и уходящей дочери.

Лара вернулась поздно, с полной корзиной душистой мелиссы. Матери принесла для отвара. И на сушку, на зиму. Сестра шепнула ей перед сном: «Отец в степь нас ведёт. Вещи твои я собрала. Завтра затемно выходим. Спи…».

Великой молчуньей родилась Ара. Нелёгкий был у нее нрав, тяжело она и слова роняла. Медным звоном они падали. А Ларкины прибаутки да шутки весь лесной город знал, легка была на язык младшая казимирова дочка. И душу имела лёгкую, крылатую. «Ах!» – взметнулась она вся, от сестры новость узнав. Заснуть не смогла. Дрожа от предрассветного холода, выбралась под звёзды, раскинула руки: «Я в степь иду-у-у-у! Земля, встречай меня!»

Шли медленно. Казимир боялся то место пропустить. Сердце сжималось у поворотов. Скалы равнодушно встретили их. К полудню сёстры совсем притомились, уселись прямо на камнях небольшого скального гребня, мрачно жевали лепёшки, матерью испеченные. Ара была в платье – длинная холщовая юбка-солнце, широкие рукава схвачены ремешками у локтей, на голове косынка, скрывающая косу. На ногах – сапожки, мягкие и удобные, она их всю зиму вышивала. Лара сидела, вытянув ноги в узких зелёных шароварах. Крохотные ботиночки и жилетка с капюшоном были сделаны из одного материала, мягкого, как мох, отец купил у заезжего торговца, уж больно Ларка просила. Тканый поясок и повязка через лоб, косы, вольно бегущие по плечам. У сердца зеркальце золотится. Ара, наблюдавшая за сестрой, усмехнулась: «Стручок! Даже глаза и те – зелёные!» Ростом Лара не уступала сестре, но была тоньше, временами казалась совсем девчонкой.

Ара поднялась первой. Попрыгунья-Лара пригрелась на солнце и не хотела шевелиться. «Как ящерица! Есть в ней что-то… драконье», – подумал Казимир, следивший за дочерьми из-за камня.

– Ты потерял дорогу, отец? – Ара спросила в лоб, как обычно.

– Нет.

– Тогда куда мы идём?

«В самом деле, куда я их веду? В драконье логово? В пасть к чудовищу?»

– Я ищу одно место, давно я там не был.

– Что ж ты наугад идёшь? По памяти?

– Нет… Карта у меня есть. Да только то ли скалы сдвинулись, то ли я сам ошибся тогда, двадцать лет назад.

– Покажи карту, – тут же потребовала Ара.

Казимир закатал рукав. На предплечье был выбит тонкий извилистый путь. Ара коротко глянула и, вздохнув сердито, отвернулась. Разве можно в этих смешавшихся линиях дорогу найти? Она была зла на отца за долгий утомительный и абсолютно напрасный теперь путь. Разгневанная она шагнула к сестре, чтобы велеть ей собираться и идти обратно. Но Лары не было на прежнем месте. Она взобралась по скальным выступам довольно высоко и стояла, закинув голову, прикрыв ладонью глаза от солнца.

– Эй! Я не знаю, что мы ищем, но там слева есть какая-то долина. Мы сможем перелезть здесь и спуститься в неё. Она маленькая, совсем крошечная. Это даже не долина, а…

– Слезай! Спускайся сейчас же! – отец и дочь закричали одновременно. Казимир от того, что понял, что именно увидела Лара, Ара же, взбешенная тем, что всё идет не так, как ей хотелось.

Но Лара их не слушала, она смотрела вниз.

– Там что-то сверкает!.. Там… Я спускаюсь, догоняйте!

– Стой! – Казимир рванулся следом.

Побежала и Ара. Юбка не мешала ей, она привыкла в подобном наряде лазить по деревьям и на вершине оказалась раньше отца. Лара уже успела спуститься и сейчас быстро шла, почти бежала к деревьям, окружавшим чахлым кольцом ровную площадку. То, что солнце отражалось не от воды, Лара поняла почти сразу. Но что еще могло рождать такие яркие блики? Ответ ей дало маленькое зеркальце на груди. Гладкое, полированное, золотое. Вмещающееся в ладонь. Точное такое же, что и чешуйки, усыпающие камни вокруг площадки – золотые, медные, янтарные… Лара шла и собирала нагретые солнцем пластины, пока полные котомку у пояса не набрала. Что здесь произошло? Откуда столько?.. Она остановилась перед идеально круглым и очень широким колодцем. Превозмогая тяжесть и тревогу в груди, она шагнула к самому краю. Воздух там дрожал и звенел. И шумел, шумел размеренно, с перерывами–вздохами.

Она опустилась на колени. И в тот же миг навстречу ей рванулись потоки воздуха и взгляд, отчаянно гневный взгляд золотых драконих глаз. Воздушной струёй её опрокинуло на спину, Лара успела увидеть, как что-то огромное, раскалённое, беспощадное пронеслось над ней, рванулось ввысь, покинув идеально круглый колодец, у края которого она замерла.

Казимир и Ара не успели еще спуститься, но видели, как улетает прочь крылатый ящер, как Лара, спасаясь от его жара, сжалась на земле.

– Давно, очень давно не прилетал он сюда… Так давно, что деревья успели вырасти. На камнях, – тяжело уронил гончар в ответ на пристальный спрашивающий взгляд дочери.

В драконьих глазах вся юность и ветхость мира. Драконы не видят – зрят. Говорить не могут. Речи лишены. Их огненная суть все слова сжигает, всё в прах обращает.

И только камни, камни, камни – Лара вела ладонями – всё помнят и знают. И тоже молчат. Они дошли до степного города отца. Но она всё не могла забыть. Она возвращалась. Каждую ночь. Шести часов – от полуночи до утра – едва хватало, чтобы дойти и вернуться. И Лара шла.

То место опустело, остыло. Умерло всё. Погибли деревья, опалённые его дыханием. Сгинули птицы. Только звёзды светили ровно и молча. Лара садилась у кромки и смотрела на них. Она облазила всё камни и уступы, собрала чешую и спрятала. Ей было достаточно той, первой, которую отец принёс. Она всё думала, думала, тёрла ладонь о ладонь и думала: зачем? Зачем отец привёл их сюда? Знал он? Видел то, что она видела?.. Спросить у отца она не смела. Даже сестре не сказала ни слова. Казалось, стоит ей открыть рот, как слова рассыпятся прахом на языке. Он коснулся меня лишь взглядом, но уже изменил. А, может, разбудил то, что давно зрело в груди под золотой пластиной. Его пластиной.

В степном городе они пробыли три дня. На четвёртое утро пошли обратно. Дошли быстро, то место обогнули, миновали. Вернувшись, Лара даже не обняв мать, бросилась в свой дом-шалаш, выстроенный на одном из гигантских буков. Этот дом ей построил друг – высокий скуластый Павле. Она взобралась по брускам, набитым на ствол и ветки, и рухнула спать – за все три бессонные ночи.

– А где Ларка? – только и спросила мать, она не удивилась отсутствию дочери так же, как и не удивлялась ничему в своей жизни.

– Спит, – коротко бросил Казимир.

Ара улыбнулась. Отец прекрасно знал, что она не расскажет матери ничего, а мать ничего не спросит. А вот с Ларой попробует поговорить, когда понесёт ей ужин в шалаш.

У бука мать встретила Павле. Он сидел в подножия дерева и неторопливо втирал масло в крышку небольшой шкатулки – подарок Ларке, не иначе. Мать вздохнула и присела рядом.

– Здравствуй, Павле.

Он поприветствовал как положено – кивком над сложенными на груди ладонями.

– Всё спит она?

Павле усмехнулся.

– Так спит, что и к завтрашнему ужину не поспеет.

– Что с ней, не думал?

– От сна бежала – теперь догоняет.

– Поешь, – мать протянула ему ещё теплую миску. – Всё равно будешь до утра сидеть. А я пойду. Смотри – не пропусти, как проснётся. Спросишь тогда, чьё золото ярче горит – земное или небесное?

Павле на мгновение задержал взгляд и кивнул. Он был высок, крепок и непривычно смугл для лесных жителей. Павле не любил сидеть на одном месте и часто надолго уходил. Говорили, он прошёл весь Великий лес и дошёл до моря. У Лары был браслет и ожерелье из розовых и белых ракушек, но она их не носила – берегла. Руки Павле с плеч до локтей были покрыты тёмно-зелёными и фиолетовыми татуировками. Спина тоже. Лара не успела разглядеть, что именно там выбито. Павле тогда заметил, что она притаилась и наблюдает, и быстро нырнул. А больше никто не знал, что Павле расписал себе тело непонятными узорами. У лесных людей только преступившие родовой закон носили отметки на теле – маленький чёрный крест на внутренней стороне запястья. Первые рисунки на левом плече у Павле появились тогда же, когда и ракушки в шкатулке у Лары. С тех пор его уходы длились все дольше. Но, вернувшись, он неизменно шел к Ларе, и они бродили по деревьям в буковой роще или уходили в Озёрные пещеры. Вот тогда она и подглядела тайну его путешествий. Лара никогда его ни о чем не расспрашивала из гордости – не говорит, значит, не хочет, а просить она не станет. Он дарил ей браслеты редкой, нездешней огранки и серьги-монеты, и обереги, сплетённые из ковыля. Дарил, как правило, молча, но больше он ничего никому не дарил, и Лара считала, что наполнила его молчание верными словами.

Теперь она спала, а он сторожил её сон. Завтра наутро ему нужно было начинать свой путь.

Лара проснулась до рассвета. Приподнялась на руках. Свет едва пробивался в новый день, окрашивая тьму в серый цвет. Она облизнула горячие после сна губы, потянулась. Ночи ей не хватило, но что-то тонкое, как игла, тревожное не давало ей вернуться в затягивающий, оглушающий сон. Косы её расплелись. Лара перекинула волосы на плечо и потянулась за гребнем. Рукоятка его была вырезана и отполирована Павле.

Павле! Она бросилась прочь из шалаша, ноги её так торопливо считали ступени, что чуть не упала, но Павле подхватил. Лара на секунду прижалась к его плечу. Успела! Он был в походном – через грудь ремни сумок, на голове повязка, вышитая ею…

– Я на всю зиму, Лар, – сказал он.

Молча вскинула глаза. Отступила на шаг.

– Ещё и лето не кончилось.

– Мне всю осень шагать, чтобы дойти. А в зиму обратную дорогу не одолею, переждать надо.

Она кивнула. Принялась заплетать волосы, глаз не поднимала. «Тебе идти – мне ждать. Тебе шагать – мне звать. Тебе находить – мне терять».

– До весны, Лара.

Кивнула склонённой головой, почти доплела косу.

Павле усмехнулся, закинул за плечо мешок с плащом. Она ухватила его за руку.

– Подожди. Возьми, – сняла с шеи цепочку с золотым зеркальным диском. – И вернись, – протянула ему золотинку в ладони и подняла глаза.

– Хорошо.

Павле убрал подарок на грудь под ремень. Задержал её руку в своей. Лара усмехнулась, лицо её стало прежним.

– Я спать дальше пойду, устала по степям ходить.

Павле выпустил руку, поправил котомки за спиной.

– Постой. Твоя мать приходила. Спросить велела: какое золото горячей – земное или небесное?

Лара резко вскинула голову:

– Иди, Павле.

Иди. Проводила взглядом. Холодным, колким. Коснулся он того, чего нельзя было трогать. И мать туда же лезет! Не их это! Моё. Только моё. Лара сжала зубы и нехорошо, по-звериному оскалилась. Медленно взобралась наверх.

«Не такой она вернулась. Не такой», – сказала мать, смотря на Лару, сидевшую отдельно от всех.

Сидевшую вольно. Плавно закинула длинные ноги на ветку, вяло откинулась на изогнутый ствол. Вольно и вяло. Лицо нежное, но сухое, выточенное жаром. Волосы подобраны. Руки… Она надела все браслеты и кольца, подаренные Павле. Все. Заковала себя.

«Как придёт – сниму», – Лара обернулась, почуяла взгляд, но мать уже склонила голову, ей не надо этих слов, и так всё знает.

Да что мать – люди видели, что Ларка выцвела и затихла в это лето. Певунья, хохотунья, птичка – всё ушло. Выветрилось, испарилось.. Замкнулась в ожидании, бедняжка. Казимир зорко глядел за младшей дочкой, но если и увидел что, то впервые смолчал. Ара тоже молчала. Она первая заметила, что золотой диск больше не отражает солнце на груди сестры. Тогда она сняла свой и спрятала. Но мать, видевшая всё, на этот раз молчать не стала. «Скоро дожди пойдут. До тех пор живи, как хочешь, но потом в дом возвращайся. Одна – не перезимуешь». Лара согласно кивнула и ушла в свой шалаш. Ни с кем не говорила, словно берегла себя (и все слова) для чего-то грядущего, дальнего. «Не Павле она ждёт. Не его», – говорила мать за ужином, откладывая в миски еду для Лары.

Жар, её опаливший, не оставил следов на коже, лишь душу иссушил. Лара не могла разобрать зов, что звучал, как натянутая струна, как раскаленный в полдень воздух в степи – сухой и трескучий. Она думала – так тоска в сердце поёт, и одно лишь имя жило на её губах: «Павле». Только в нём она видела возможность избежать того, что вырвалось на волю из драконьего колодца. Она терпеливо сносила все недоумения и уговоры. Пусть, пусть говорят, думают, что хотят, как хотят… Я дождусь, он придёт ко мне!..

Лара напоминала бабочку, по ошибке залетевшую в дом. Она посерела, потускнела, губы стянула колкая улыбка. Бабочке воля нужна.

И в десятый день осени она ушла. Сказала, что, мол, за последними травами и кореньями, короб на спину приладила, а сама на западную тропу свернула, что через леса к равнинам и океану вела. На третий день её ухода хлынули дожди. За Ларой никто не пошёл. Мать запретила.

«Она давно ушла. Когда ты её увёл. В свой город увёл, – сказала она Казимиру. – Там она и осталась. Там её и ищи».

***

Он видел только ночь.

Он летел так жадно, что не мог остановиться, и попал на север, во льды. Силы оставили его, ибо источник его был слишком далек и слишком чужд этим каменистым застывшим землям. Он упал. Лежал и видел ночь, видел звёзды, высокие, бесчисленные… Он забывался, и сны его были долгими. И в снах его не было крыльев. Однажды он попытался встать. Звёзды качнулись над головой. Он поднялся и понял, что крыльев действительно нет, есть только неуверенные шаткие ноги. Есть шаги. И путь прочь от звёзд и от холодных бесплодных земель.

Ему непривычны были мелкие сковывающие движения, дыхание – тяжёлое и вязкое. Но больше всего тяготил взгляд, который никуда не ушел. Приближающий, беспощадный, проникающий в самую суть вещей и жизней. Вечно шарящий, жадный. Его собственный драконий взгляд.

Постепенно он привык к телу, утратившему прежний размах, и научился гасить взгляд. Он прошёл льды. И вышел к побережью, за которым начинался Великий лес. А потом степь. И жизнь.

Его утраченная жизнь. Всё еще таящаяся в звенящем в лунные ночи колодце.

Когда зарядили дожди, и лесной город затянуло влажной зыбкой пеленой, Ара часто доставала полированную золотую пластину на цепочке, грела её дыханием и, потерев рукавом, всматривалась в прояснившуюся глубину. Она надеялась увидеть сестру, но зеркальце показало ей только седые волны, стылые волны далёкого моря и человека в лодке, упорно борющегося с ними. Он заслонил лицо от ветра, но кожаная перевязь у него на груди была точно такая же, какую носил Павле… Ара со вздохом накрыла зеркальце рукой. Зима будет долгой. Куда бы он не плыл, обратно придёт не раньше, чем птицы вернутся в леса, не раньше, чем в степи зацветут маки.

Селения уунти не знали ни маков, ни золотых первоцветов сон-травы. Их сила и красота просыпалась зимой. Ледяные жилища, сложенные из гладко обточенных, прозрачных глыб, ярко сверкали на солнце или обрастали мягким инеем в пургу. Нутро их было выстлано шкурами: чем удачливее и опытнее охотник, тем богаче меха в его жилище. На широком ложе, устланном тюленьими и медвежьими одеялами, среди подушек из шкурок снежных собачек уже тридцать лун спал человек. Он был нем и наг. Он вышел из моря. Приплыл с тюленями. Или вынес его на своей спине кит. Или быстрые хищные келпи – духи воды – подбросили скитальца. Многое говорили. Только дочь охотника Мер-ци – Ула – не слушала никого. Она заходила в ледяной дом, стягивала меховые рукавицы и, отогнув край одеяла, клала руку на грудь тому, кого прислал океан. Он дышал мерно, а вот сердце его едва билось, и порой золотом, чистым золотом блестели глаза из-под ресниц…