Райские птицы из прошлого века
– Мама, вы как, нормально? – Васятка глянул вполглаза.
Хороший он, круглолицый, простой… даром, что голь перекатняя. Но Томка, как попугаина дурная, долбит: люблю и люблю… ну и любила бы себе. Налюбилась и разошлись бы, как люди делают. А потом, глядишь, и нормального человечка нашла бы, такого, чтоб перед соседями не стыдно.
За Сережку-то не стыдно… Сережка-то хоть мамой и не величал, зато с уваженьем всегда, то цветы принесет, то торт. А на Новый год – еще когда не женатые с Танькой были – сережки золотые подарил.
Жалко его…
А Ваську – так и вовсе нет. Позарился на чужое, и Томка-дурында поддалась. Залетела. И поспешила – мамочка, выручай. Конечно, неохота ей с младенчиком в Васькиной общаге жить. И отправить бы ее, напомнить, что замуж летела без материного благословения, да тогда, когда бы траур блюсть надо, но нет… слабо сердце. И нервы, нервы вконец измотаны.
Томка сидит столбом, обеими руками за живот держится, хотя не видать еще ничегошеньки. А может, не поздно бы подговорить… Но грех же, грех такой, Господи… не отмолишь.
– Направо сворачивай, – велела Мария Петровна зятю и вцепилась в сиденье. Машину повело влево, затрясло, задергало.
– Держись, Томуля, скоро приедем.
Чего ей держаться? Не растрясет, не принцесса. Это у Марии Петровны сердце ломит, это ей волнения противопоказаны, а уж тряска – тем паче. Все Сережка виноват… дорогу, дескать, сохранить надобно в первозданном виде. Ему-то ладно, его машина и по этим каменюкам не ехала – лебедушкой плыла. А Васькина таратайка того и гляди развалится.
– Ма-а-ам, – протянула Томка, вечно она говорит, словно ноет. – А нам точно можно?
– Можно, – уверенно заявила Мария Петровна.
Это правильно. Это по справедливости. И по закону, если уж есть те, кто справедливости не понимает.
Мария Петровна была женщиной пробивного характера. Немало поспособствовали уроки хитроватого беззубого деда, которому вопреки телесной немощи удавалось держать в узде и загульного сына, и громогласную невестку, и семерых детей. В выводке Савониных Машка была младшей. Она взрослела, донашивая за сестрами, доедая за братьями, постепенно исполняясь уверенности, что дома жизни не будет. В положенный срок получив паспорт, Машка не пошла замуж, хотя все-то было сговорено, а села на автобус до райцентра. Оттуда же добралась в областной, где благополучно и затерялась.
В городе она освоилась быстро. Устроившись на предприятие по производству строительных и отделочных машин, Машка Савонина получила общежитие, а затем и карьеру сделала, поднявшись от уборщицы до официантки заводской столовой. Эта должность ее устроила неплохой зарплатой и возможностью получения нетрудовых доходов в натуральном виде. Машка выносила котлеты, крупяные каши, куски хлеба и батона. Порой получалось разжиться фаршем или мясными костями, крупами или маслом. На полтора кило сахара и масляную голову, которую Машка слепила из невостребованных и списанных кубиков, получилось выменять старенькую швейную машинку. Шила Машка хорошо, хоть и на глаз, переделывая запримеченные наряды сообразно собственному разумению и фантазии. Обычно последняя заканчивалась на шейном банте либо же обильных рюшах. И так уж вышло, что именно благодаря рюшам Машка нашла свое личное счастье.
– Девушка, – сказал ей как-то очкастый инженер из новеньких. – Зачем вам столько оборок? В этом платье вы похожи на пеструю курицу!
Прочие, кто сидел за столом, рассмеялись.
– А ты… ты… глиста в костюме! – Машка бахнула поднос, не заботясь, что борщ разольется, и поспешно удалилась. Душу жгла обида. Вот так… ни за что ни про что взять и обозвать курицей!
И платье-то хорошее, с фантазией. Пять пуговок по лифу, воротник – бантом, рукава – фонариками. В плечах ватные подкладочки подшиты. А юбка и вовсе каскадом, на семь воланов.
Часу не прошло, как Машку начальство вызвало, стало за грубости отчитывать, хотя разве ж Машка виноватая? Ее первую обозвали… но, глянув в усталые начальниковы глаза, Машка припомнила дедовы уроки. Чего перечить? По-иному надо, ласкою, хитростью.
– Извините, Герман Аркадьевич, – сказала она, глядя в пол. – Вспылила. Не подумала. Больше – ни в жисть!
И начальство, готовое встретить отпор, успокоилось.
– Правильно, Савонина, что ты ошибки свои осознаешь, а не как другие. У товарища прощения попроси.
Пришлось просить, хотя Машке это прощение чисто костью в горле было. Но инженер вдруг сам засмущался, закраснелся и стал лепетать, дескать, не имел он намерений Машку обидеть, а только пошутить хотел. И чтоб, значит, вину загладить, он Машку в кино приглашает.
Машка подумала и согласилась.
Свадьбу играли в той же заводской столовой. Платье Машка шила сама, и никто не посмел сказать, что оборок на нем многовато. Пусть и многовато, зато живота почти не видать.
Из общежития Машка переехала в двухкомнатную квартирку, даром что в самом центре города, но крохотную, запущенную. Комнату Машка заняла большую, а свекровь безропотно переселилась в меньшую, где прежде обитал Германушка Лапин. Так же спокойно, без ссор и кухонных боев, отдала свекровь и домашнее хозяйство, с каковым явно не справлялась.
Не сказать, чтобы Машка свекровь не любила, скорее уж не понимала это ее вечное устремление в незримые выси, пользы от которых ни малейшей. Что смыслу собирать книги? Читать их, тратя последние глаза? И ладно бы хорошего чего писали, полезного, советы там, как дом вести, рецепты и выкройки, так нет же – мысли непонятные, тяжелые, как слипшиеся макароны. А с другой стороны, свекруха, книжками увлекшаяся, не лезла в Машкину жизнь с советами и наставленьями. Иным-то только волю дай, Машка бы, конечно, не дала, но всяко лучше, если дома тишь да мир.
А на февральские метели родилась Танька. Узнав про девочку, Машка было расстроилась, но потом, поглядев на супруга, который претензий жене предъявлять не торопился, успокоилась. Да и то, была Танька младенчиком тихим, порядок знала, росла здоровой, а если и болела, то только разок, когда сама Машка с дурости маринованных огурчиков навернула.
Годика через два, когда Таньку в ясли сдали, Машка и вторым забеременела. Удачно вышло – аккурат как квартирки в новом доме, который завод для своих выстроил – перед самым-то, почитай, развалом Союза – делить стали. С двумя младенцами выходило, что Лапиным полагается двушка. А Машка подсуетилась, сходила к директору, поплакалась на тяжкую женскую долю, занесла, конечно, в газетке подношение, и выделили им целые трехкомнатные хоромины. Ввиду особых, так сказать, обстоятельств.
Роды пришли уже на самый ремонт, и волновалась, потому как доверять мероприятие, для которого и обои сговорены, и линолеум польский, и сантехника хорошая, румынская, куплена, свекрухе и Герману было никак нельзя. Пускай они люди хорошие, но беспомощные…
Вот и вышло, что из роддома Машка выписывалась на третий день, без дитяти, которое появилось на свет слабым, немощным и потому требовало врачебного присмотру. Ну и пускай. Зато с ремонтом все сладилось. Машка ходила по комнатам настоящею госпожой. Трогала швы на обоях, ковыряла плитку – крепко ли держится – щурилась, потолок разглядывая.
Свекруху, оставшуюся на старой квартирке, она искренне жалела. Из жалости поначалу ездила дважды в неделю порядки наводить да обеды готовить. Та-то, конечно, отказывалась, дескать, не надо… а как не надо, когда свои люди-то?
Ну а потом Томка болеть стала. Ох и наплакалась с нею Машка! А все почему? Потому как назвали девку по свекрухе – Герман желал приятность матушке сделать. Ну Машка не стала против говорить, хотя не по вкусу ей было имечко. А надо было, надо было спорить! Пошла девка в рост и через день – то сопли, то кашель, то температура, то понос… а кричит-то, кричит. Заходится прямо! И на секундочку от люльки не отойдешь. Машка уж и бабку приглашала заговор читать, и сама волосики резала, жгла. И булавки в косяки втыкала, чтоб наговор завистнический снять. Да без толку.
А с такой орущей как хозяйство держать? Работу работать? Вот и приходилось жить на Германову зарплатку. Как ни странно, выручила свекровь. Сама приехала и попросила:
– Давай я за нею пригляжу. Все равно целыми днями свободна.
Машка-то поначалу опасалась: как-то не по-людски на старуху дитё отдавать. А потом подумала, поглядела и отдала. Так и росли девки: Танька при материном досмотре, а Томка – у свекрухи. Потом-то Машка забрать дочку хотела, да свекруха не дала. И Герман мамочку поддержал. Дескать, девочке там хорошо, да и мама не одна. Может, оно и так, но вот характерец Томке поломали. Росла, росла и выросла ни рыба ни мясо. Нет у нее ни Танькиной хватки, ни материной житейской хитрецы. Одни книжки в голове, а что толку с них никакого, небось книжки денег не заработают. Вот и приходится Машке, а теперь уже Марии Петровне, вновь за семью радеть, положение спасать.
И осознание собственной нужности наполняло ее душу теплом.
Дом устроился на горе, воткнув острый флюгерок в небо. Дом-то, конечно, был богатым, но все равно не нравился Марии Петровне. Чуяло сердце материнское беду… уж сколько она отговаривала Сережку, сколько отговаривала. Дескать, чего на развалины тратиться? Деньжищи же сумасшедшие! За такие два, а то и три дома построишь, да не на глухой окраине, а в приличном районе, по соседству с людями известными. Уж как Мария Петровна Таньку пихала – мол, скажи хоть ты своему дураку – а он уперся обоими рогами. История… Вот и что с той истории? Ладно, если хоть за половину цены продать выйдет. А знающий человечек, к которому Мария Петровна обращалась, и вовсе четвертью пугал.
– Мама, – вывел из размышлений Васькин бас. – А мы тут чего, не одни?
За воротами, заползши передними колесами на газон, стояла чужая машина. И не абы какая – неповоротливый джип отвратительного грязно-розового цвета.
При виде его сердце Марии Петровны нехорошо екнуло. Случайные люди тут не появляются. Неужто ирод, который уговаривал погодить, сам клиента на дом искал? А что, продал бы и все, конец и перспективам, и деньгам. Значит, не просто так сюда приехать выпало – Бог привел!
И Мария Петровна перекрестилась.
– Паркуйся, Васенька, – велела она, расправляя алые обшлаги пиджака. – Посмотрим, кто тут… в гости приехал.
Хозяйка джипа обнаружилась в саду. Девица самого что ни на есть лядащего вида. Волосья рыжие, торчат пухом одуванчиковым. Челка на левый глаз падает, правый же, кошачье-зеленого цвету, смотрит не то с презреньем, не то с насмешкой. Кожа у девицы какая-то буро-крапчатая, как у копченой курицы.
– Здравствуйте, – сказала девица, сгребая бумаги в папку. – А вы кто будете?
– Это вы кто будете?! – отозвалась Мария Петровна, сразу переходя на высокие тона. – Я-то – законная хозяйка. А ты на частной территории сидишь!
– Сижу.
Девица потерла переносицу и нахмурилась. Рыжие бровки терялись на буром лице, отчего это лицо выглядело вовсе безбровым.
– Я полицию вызову! – пригрозила Мария Петровна.
– А вы уверены, что вы хозяйка?
– Что?
– У меня просто другие данные имеются, – миролюбиво произнесла девица. – Этот дом не ваш.
– Что?!
– И вам придется его покинуть. Пожалуйста.
Вот тут Мария Петровна поняла, что придется скандалить. А скандалила она обычно с душой и немалым умением. Она надвигалась на дерзкого всем телом, а особенно – грудью пятого размера. Теперь грудь возлежала на объемистом животе, а руки обрели некоторую пухлость и перетяжки, вроде младенческих, и только пальцы сохранили взрослый вид благодаря маникюру и перстням.
Пальцы эти впились меж складками плоти, подзадоривая Марию Петровну.
– Покинуть?! Кому ты это говоришь? Мне?!
– Мама! – взвизгнула Томка, хватаясь за локоть.
– Отстань, дура! Сама не можешь за себя постоять, так отойди! Мама знает, что делает.
Где бы она была без мамы-то? Телушка безответная!
И эта, рыжая, небось не лучше. Мария Петровна надвигалась на нее неторопливо. Массивные телеса ее текли, как если бы под кожей не было ни костей, ни мышц, но лишь жир, расплавленный праведной яростью.
– Ты сюда приходишь и говоришь…
– Рекомендую.
Девица не пятилась. Она стояла твердо, прижав к груди кожаную папочку. Непослушная челка съехала набок, и вот уже на Марию Петровну смотрели два зеленых кошачьих глаза. И нагло смотрели же.
– Да что ж это делается, люди добрые? Всякая шалава мне указывать будет? На моей же земле? В моем же доме? Где ж эта видано… страх потеряла?
Мария Петровна, охнув, схватилась за сердце.
– Томка! Томка! Валокордину неси! Васька! Корвалолу! Да я тебя… я тебя… чтоб ноги твоей не было! Немедленно!
– Саломея, – сказала девка, протянув узенькую ладошку с обгрызенными ногтями. – Саломея Кейн.
Даже имя у нее нелюдское.
– Вон! Васька, выкинь ее!
Но ирод не шелохнулся. Сереженька бы враз кинулся делать, как сказано. Сереженька Марию Петровну уважал. А этот лоб стоит, мнется… нашла Томка мужика по себе, бесхребетного, безропотного.
– Не советую, – Саломея поскребла нос, точно силясь отмыть его от веснушек. – Я по поручению Бойцова Олега Владимировича. Если это имя вам о чем-то говорит.
Ох, говорит… ирод обманул. Обманул! И не удивлена Мария Петровна. Она ж предупреждала Сереженьку – не верь ты этому человечку. Мало ли, что он там говорит, небось врет все. А раз врет раз, то соврет и два.
Вот оно и вышло…
– Если не верите – позвоните.
Она и телефончик протянула, квадратный, тяжелый и неудобный даже с виду.
– У него правов нет имуществом распоряжаться! – отступать Мария Петровна не собиралась. Во-первых, не привыкла, во-вторых, чуяла за собой правоту вышнюю, ну а в-третьих, Томка носом хлюпала, готовилась зареветь.
Вот уж дал Господь доченьку. Все-то у нее через слезы. Хоть бы раз по-иному попробовала!
– Мы – не уедем! Васька, неси вещи в дом.
– Зачем?
– Жить станем! – Мария Петровна почувствовала в себе небывалый прилив сил. – И если Олежке чегой-то не по вкусу, то пускай приезжает. Разберемся. По-родственному.
Глава 3
Братья и голуби
В его тетрадях обитали голуби. Птицы сидели, летели, клевали друг друга, разрывали на части. Вьюжили перья, свиваясь спиралью. Она брала начало в трубе дома, нарисованного просто, по-детски. Массивный квадрат с окном и треугольник-крыша. Чем-то она напоминает треуголку на нелепой угловатой голове. Дом одноглаз, но Олег не может отделаться от ощущения, что дом смотрит.
– Наверное, я сделал глупость, – Олег перевернул страницу. – Чем больше думаю, тем больше убеждаюсь… надо позвонить и отменить.
Не позвонит, не отменит. Странное состояние между верой и неверием.
И девчонка смешная. Рыжая, взъерошенная и вся в веснушках. Она пришла на встречу в рубашке с коротким рукавом, из рукава торчали руки-палочки с кругляшами ладоней. Сами ладошки белые, а пальцы – коричневые. И предплечья. И плечи. И шея. И наверное, вся она от макушки до пят.
Пожалуй, девчонка неплохо вписалась бы в этот рисунок.
Она и вписалась. Стояла на следующей странице рядом с домом, высокая, выше крыши. Руки раскрыла, силясь солнце обнять, но солнце спряталось за очередной голубиной стаей.
– Кто это? – спросил Олег, поворачивая блокнот к брату. Тот не шелохнулся. Он сидел, сгорбившись, спрятав руки под мышки, и сквозь больничный халат явно проступал костистый позвоночник.
Врач говорит, что Серегу кормить приходится силой. Наверное, оттого у него лицо вытянутое с вечными синяками на скулах.
– Ты не скажешь, кто это? Но хотя бы посмотри.
Смотрел Серега исключительно на собственные тапки. Надо новые привезти. Каждый месяц Олег привозит и тапки, и халат, и мягкие пижамы, предварительно вытягивая из штанов веревку-завязку.
И каждый раз все это пропадает.
Наверное, следовало бы поинтересоваться, а то и жалобу написать. Но кому станет легче от жалобы? Сереге вот все равно, что на нем надето. Был бы альбом и восковые мелки. Зеленый – для травы. Синий – для дома. Желтый для солнца, коричневый – для женщины, которая его хочет обнять. И красный – для всех голубей сразу.
– Я трижды туда ездил. И на ночь оставался. Если бы оно было… ну как ты говорил… оно выползло бы ночью? Я глаз не сомкнул. Лежал. Слушал. И ничего!
Серега дернул головой.
– А тут ее посоветовали. Я посмеялся. Ну это же хрень полная. Я – взрослый нормальный мужик и дурью маюсь. Охотники за привидениями…
…специалист по запределью. Так она сама себя представила и добавила, что в мире есть много всякого, странного. И что странное – еще не значит невозможное.
Олег, уже заготовивший конверт с компенсацией за потраченное время, передумал и остался.
– У нее глаза зеленые, как у кошки. Линзы, наверное. Таких ярких не бывает. И Танька твоя линзы носила. Если честно, она мне не нравилась. Красивая – это да. Но стервучая… я боялся, что она тебя подставит.
Серега заерзал в углу. Сжатые кулаки его столкнулись и уперлись друг в друга. Они шевелились, хотя руки Серегины сохраняли неподвижность, и лишь локти слегка подергивались.
– Ну прости! Я не хотел! Я за тебя боялся…
К тому, что у него нет отца, Олег привык довольно быстро. Мать его, женщина деловитая, не стала сочинять сказок о разведчиках и капитанах, но объяснила, что отец Олега – человек семейный и что семью свою разрушать не станет, но об Олеге заботится. Отец присылает деньги, на которые Олегу покупают разные вещи, и не следует требовать большего.
– А он когда-нибудь придет? – спросил Олег.
– Когда-нибудь – обязательно.
Мама всегда держала слово, и на шестой день рождения в квартире появился высокий человек. Олег помнил запах духов и дождя, влажную шероховатость пальто и огромную шляпу, которая упала на голову, скрыв свет.
– Папочка! – Олег обнял отца, загадав, чтобы тот не уходил.
– Олег, ты ведешь себя несдержанно, – сделала замечание мама. Она вовсе не выглядела радостной, но и не сердилась. Олег точно знал, что, когда мама сердится, у нее вокруг губ белеет.
– Да ладно, Нинуль, – отец снял с Олега шляпу, подхватил и подбросил к потолку. – Вырос? Кем хочешь стать?
– Экономистом. Как мама.
Мама скупо улыбнулась.
– А может, лучше космонавтом? Или футболистом? – Отец не спешил опускать Олега и, держа на весу, разглядывал его с интересом. И Олег разглядывал широкое отцовское лицо, к которому, словно толстая лохматая веревка, приклеились усы.
– Не-а.
– Надо говорить – «нет». Владимир, пожалуйста, отпусти его. Подобное положение вредно для позвоночника.
Отец поставил Олега на пол и снова спросил:
– Учишься хорошо?
– Конечно, он учится хорошо, – ответила мама. – Я слежу за этим. Я – хорошая мать.
Вокруг губ у нее белело. Олег испугался, что сейчас мама рассердится и прогонит отца насовсем.
– Нинуль, я ничуть не сомневаюсь, что ты – превосходная мать. Ты – самый ответственный человек из тех, кого я знаю, – он не стал уходить, но снял пальто и, протянув Олегу, попросил: – Повесь, пожалуйста.
Пальто было не столько тяжелым, сколько объемным. Олег боялся помять, вымазать, порвать… сделать хоть что-либо, что причинит вред серой колючей ткани, от которой пахло уже не дождем – человеком. Забравшись на табуретку, Олег пристроил пальто на крючок поверх маминого, расправил полы и, вцепившись в квадратную пуговицу, загадал, чтобы отец остался.
Насовсем! Ведь может такое быть?
Нитки хрустнули, и пуговица осталась в руках Олега. Он испугался до того, что не придумал ничего лучше, кроме как сунуть пуговицу в карман. А в кармане лежал бумажник, кожаный прямоугольник с металлическими уголками. Они сами царапнули пальцы, просясь в руки.
Олег поддался.
Он не станет красть. Красть – плохо. Воров сажают в тюрьму. Он – не вор. Просто посмотрит и все…
Денег внутри лежало много, но не как у мамы. Мама всегда раскладывала купюры по номиналу, а здесь они были перемешаны и смяты. Кроме денег, в бумажнике была фотография круглой светловолосой женщины. Олег разглядывал ее внимательно, пытаясь понять, чем же она лучше мамы.
Ничем.
– Олежка! Ты где там застрял? – отцовский голос парализовал.
Отец сейчас придет! Увидит! Подумает, что Олег – вор, и вызовет милицию. Олега посадят в тюрьму. Но страшна не тюрьма, а стыд. Негнущимися пальцами Олег закрыл бумажник и затолкал его в карман.
Остаток вечера он нервничал, думая лишь о том, как отец станет собираться и обнаружит пуговицу, полезет за ней в карман и поймет, что в карман уже лазили…
В полдевятого мама сказала:
– Ему пора спать. Спасибо, что заглянул. Мы будем рады видеть тебя снова.
Олег ей почему-то не поверил.
– Не злись, Нинуль, – сказал отец, поднимаясь. – Злоба разрушает.
– Своей жене советуй! – Мама никогда не кричала, а тут крикнула, и голос ее был сухим, трескучим, как удар молнии в безоблачном небе. – Олег, спать!
– Бывай, – отец пожал Олегу руку. – Еще встретимся?
– Да, – Олегу хотелось поскорей спрятаться в своей комнате. Но отца пришлось провожать. Тот пуговицу увидел и пожал плечами, дескать, ерунда какая. А сунув руку в карман, вытащил монету.
– Держи. Это китайская, с дырочкой. Видишь?
– Он не увлекается нумизматикой.
Олег не знал, что такое нумизматика, но монету взял, а когда отец подмигнул, то подмигнул ему в ответ. Теперь у них появилась общая тайна. Засыпал он счастливый, сжимая монету в руке. А на следующий день нашел для нее веревочку, чтобы на шее носить. Странно, но мама совсем за это не ругалась.
Отец заезжал дважды в год. Привозил подарки Олегу, иногда – маме, но та отказывалась, а отец не настаивал.
– Нельзя навязываться женщине, – обмолвился он как-то. – А еще нельзя ей потакать. Запомни, герой. Еще не передумал экономистом становиться?
– Нет.
– Молодец. У человека должна быть цель.
– А у тебя есть?
– Не умничай, – отец щелкнул Олега по носу и ушел, чтобы больше не вернуться. О смерти его Олегу рассказала мама, сделав это в привычной, сухой манере. Белый ореол вокруг губ выдавал высшую степень раздражения, которое прорвалось, когда Олег спросил:
– Когда похороны?
– Для нас – никогда! Или ты думаешь, что нас хотят там видеть? Что про нас вообще знают? А узнав, обрадуются? Олег, ты уже взрослый.
Ему шестнадцать, и, наверное, мама права, но не пойти на похороны – предательство.
– Наши отношения с твоим отцом – случайность. Роман командировочных, который изначально обречен. Я не планировала забеременеть. Более того, я серьезно думала о том, чтобы сделать аборт.
И тогда Олега не было бы. Хорошо это? Плохо? Тот, кого не существует, не способен ощущать боль.
– Я рада, что не сделала. Ты хороший сын.
– Спасибо.
– И я надеюсь, что я была достойной матерью. Что же касается твоего отца, то он исполнил свой долг так, как сумел и счел нужным. Я не настаивала на материальной помощи, как и не требовала его развода. Наше решение сохранить тайну было обоюдным. И теперь я хочу, чтобы ты это решение поддержал.
Она повернулась к окну. У нее есть красивая фотография, где она вот точно так же сидит у окна в четверть оборота. Высокий свитер под горло. Рукава длинные, до середины пальцев. И сигарета на мундштуке логична в данной экспозиции.
– Ты сейчас думаешь, что твой долг – почтить память отца. Но, появившись там, ты эту память уничтожишь. Представь, что испытают его жена и сын, узнав о второй семье? Да и сама ситуация с его смертью… щекотливая очень. Не добавляй им боли.
Да плевать Олегу на ту женщину с мягким ртом и светлыми волосами. Это она виновата, держала отца, не позволяла ему приходить чаще. И тут Олег осознал другое: у этой женщины есть сын.
У этой женщины и отца.
– Сядь, – попросила мама, закуривая. Она сжимала мундштук губами, а дым выпускала из носа, и когда-то эта ее привычка, единственная нелепая из всех прочих привычек, казалась Олегу смешной.
Теперь он вдруг понял, что плачет.
– Да, у тебя есть брат. Его зовут Сергей. Он на полгода старше.
– Помнишь, когда я пришел к тебе? Зима была. Караулил под офисом, как пацан. А уже и не пацан совсем, только все равно стремно было. И ты велел убираться. Тогда я подумал, что мама права, на хрен такое родство? А ты через неделю сам меня нашел и потребовал кровь на анализ сдать.
Сергей схватил со стола лист бумаги и красный карандаш. Лист он прижал к стене, а карандашом принялся выстукивать по белой поверхности, оставляя красные точки.
– Или как мы этого чертового анализа ждали. А дождались, и ты первым делом сказал, что я на наследство все равно не могу рассчитывать. Я ответил, что мне и не надо. Своего хватает. Или вот как на кладбище ездили. Ты сказал, что я на него похож. А мне так наоборот казалось…
Красные точки рождали красные линии, а те пересекались, перевивались, плодя голубиное воинство.