Соло для влюбленных

Глава 8

Утром ее разбудил не будильник, а телефонный звонок. «Глеб!» – первое, что она подумала спросонья, поспешно вскочила и схватила трубку.

Но это оказался не Глеб. Звонил Павел. Скучным, будничным голосом, каким он всегда говорил с Ларисой после своего ухода, сообщил, что находится сейчас поблизости и минут через двадцать зайдет за какими-то книгами, оставшимися на антресолях. Спросил, не возражает ли она против его раннего визита.

Лариса не возражала. С тех пор как они развелись официально, Павел заходил сюда, в свою прежнюю квартиру, раз пять или шесть. Кое-какая его одежда так и лежала в шкафу на верхних полках, пересыпанная шариками нафталина. Остались старые, ненужные бумаги и документы, которые Лариса не стала выбрасывать, а Павел не спешил забирать, пара папок с любительскими рисунками – в свободное время он увлекался живописью и неплохо рисовал с натуры.

Каждый из визитов бывшего мужа был серьезным испытанием для Ларисиных нервов. Он заходил в прихожую, и дом сразу преображался, словно радуясь возвращению настоящего хозяина. Оживали картины, мебель, безделушки на высоком дубовом комоде, каждая со вкусом продуманная деталь интерьера – все это они покупали вместе, радуясь как дети удачным приобретениям, придавая значение всякой смешной мелочи.

Лариса с трудом сдерживала себя, чтобы привычно не выбежать навстречу, не прижаться щекой к его щеке, не разреветься от одиночества и тоски и одновременно от радости, что он пришел и снова здесь, стоит рядом, и куртка на нем все та же, серая, из тонкой, вкусно пахнущей кожи. Но она молча стояла на пороге гостиной, улыбалась приветливо и сдержанно, наблюдала, как Павел своей обычной уверенной походкой двигается по комнатам, спокойно и даже весело отвечала на его вопросы о том, как она живет. Потом она неизменно предлагала ему выпить кофе, и он всегда отказывался, глядя при этом куда-то в сторону. На этом его визит заканчивался. Он уходил, коротко и сухо попрощавшись, а она оставалась. Пару раз он поинтересовался, не нужны ли ей деньги, и если да, то пусть не стесняется и в любой момент обратится за помощью.

Ей нужны были не его деньги, а он сам. Только Павел и то время, когда они были так счастливы, оба учились в институтах и он встречал ее вечером на Арбате. А потом они долго гуляли по бывшему Калининскому, по набережной, и Ларисе жутко хотелось мороженого, а было нельзя, потому что садились связки и преподавательница ругалась. И тогда Павел покупал-таки ей это мороженое, они ехали домой и долго растапливали его в блюдечке, пока не получалась белая сладкая жидкость.

Не было тогда ни обид между ними, ни ссор, ни этих ужасных бесконечных выяснений отношений, не надо было выбирать: любимый человек или любимая работа…

После таких посещений Лариса неделю чувствовала себя больной, разбитой, раздражалась на всех и даже на Лепехова, злиться на которого было практически невозможно. Потом постепенно все проходило, и жизнь возвращалась в привычную колею.

…Лариса взглянула на часы: ровно восемь. До ухода в театр оставалось чуть больше полутора часов – Лепехов стал человеком и назначил репетицию на четверть одиннадцатого. Что ж, у Павла в распоряжении будет достаточно времени.

Она вдруг с удивлением обнаружила, что думает о нем не так, как всегда, а совершенно спокойно и отстраненно, даже с некоторой досадой за то, что он разбудил ее в такую рань.

Прежде такого никогда не было. Когда бы Павел ни пришел, Лариса всегда тайно ждала этого момента, дорожила каждой минутой его пребывания рядом. Почему теперь все изменилось? Неужели благодаря Глебу? Не может быть, ведь она знает его всего три дня!

Не переставая удивляться себе, Лариса быстро собралась, позавтракала и в ожидании Павла снова попробовала дозвониться Глебу. Трубку по-прежнему никто не брал, из чего она заключила, что дома он не ночевал либо уже выехал в театр. Второе было маловероятным, учитывая его нелюбовь к ранним подъемам.

Павел пришел ровно через двадцать минут после своего звонка, демонстрируя тем самым всегда присущую ему пунктуальность. Лариса открыла дверь, внимательно прислушиваясь к себе. Боли не было. Как и волнения, тоски, – вообще ничего. Перед ней стоял чужой человек, совершенно ей безразличный, который не вызывал никаких эмоций. Единственное ее желание – чтобы он поскорее забрал то, что ему нужно, и ушел, а она наконец поехала бы на репетицию, увидела бы там этого несчастного вруна, и пусть посмеет не сказать ей, где ошивался весь вечер и ночь!

– Ты опять не поставила машину в гараж, – вместо приветствия произнес Павел.

Он еще воспитывать ее будет с утра пораньше! Лариса вызывающе скрестила руки на груди.

– По-моему, это теперь моя машина, – холодно проговорила она. – Я не могу каждый вечер ехать в гараж, а потом тащиться до дому пять остановок на автобусе. К тому же не забывай, что утром мне надо будет проделать тот же путь, но в обратном направлении. И вообще, здравствуй для начала!

– Здравствуй, – невозмутимо кивнул Павел, проходя в коридор. – Машина, безусловно, твоя, и ты вольна делать с ней что пожелаешь. Но я бы на твоем месте не был столь ленивым и ездил бы пять остановок до гаража и обратно. Это лучше, чем добираться своим ходом.

– Что ты хочешь сказать? – не поняла Лариса.

– Только то, что ночью какой-то гад свинтил с твоей старушки оба передних колеса, – он сочувственно посмотрел на ее вытянувшееся лицо и прибавил: – Придется покупать. Я попробую заняться этим завтра.

– Не надо, – Лариса уже овладела собой, – куплю сама.

– Брось, Лара, к чему этот выпендреж? – Павел снял ботинки и прошел на кухню. – Это не женское занятие.

– Значит, этим займется мужчина, – спокойно сказала Лариса, проходя за ним следом. – Дать стремянку?

– Спасибо, я и с табуретки достану, – Павел потянулся к дверцам антресолей, расположенных в стене над притолокой. – И что, достойный мужчина?

– Достойный для чего? – саркастически уточнила Лариса. – Чтобы колеса поставить?

– Да нет, вообще.

– А это, прости, не твое дело, – она улыбнулась и подошла к плите. – Хочешь кофе?

– Да нет, спасибо. – Павел уже вытащил с полки то, что искал: связка книг оказалась прямо под рукой. Он захлопнул дверцы антресолей, спрыгнул вниз, стряхнул пыль с верхнего переплета – Я пойду. Может, тебя подвезти?

– Нет.

– Ну, как знаешь. – Он прошел обратно в коридор, не спеша натянул ботинки, распахнул дверь. – Ты сегодня какая-то странная. Давно это с тобой?

– Недавно, – сказала Лариса, глядя на него в упор и наслаждаясь ощущением свободы и независимости. Пройдено. Забыто. Ушло. И никогда больше не будет беспокоить. – Пока, – она кивнула и, не дожидаясь, пока он захлопнет дверь, прошла в комнату.

В окно четвертого этажа хорошо был виден двор и красная «Ауди». Под ее днище кто-то заботливо подложил две аккуратные стопочки кирпичей. «Сволочи! – подумала Лариса, с грустью глядя на бедную обездвиженную машину. – Теперь придется брать частника, иначе на репетицию не успеть».

За спиной грянул телефон. Господи, ну кто еще с утра пораньше?!

– Але! – сердито сказала Лариса.

– Еще не уехала?

Она едва не подскочила. Наконец-то! Легок на помине.

– Ты откуда? Из дома? Где был весь вечер? Я тебе звонила.

– Нет, я не из дома, – Глеб слегка понизил голос. – А что, соскучилась?

– Еще чего! Очень надо!

– А я – да. Слушай, подхвати меня на машине у Садового кольца в районе Павелецкой. Через полчаса успеешь?

– Нет, не успею, – ехидно ответила Лариса, – у меня колеса свистнули, целых два. Так что придется тебе своим ходом, не обессудь!

– Елки зеленые! И как ты теперь?

– Как все. Возьму тачку.

– Ну ясно. Тогда знаешь что… Я слегка задержусь, а ты Лепехову скажи, чтоб не волновался, я приеду обязательно, только чуть позже. Заберу из сервиса свою развалюху.

– Какую еще развалюху?

– Машину.

– А у тебя есть? – удивилась Лариса.

– Купил, как приехал в Москву, у одного знакомого. Всю конкурсную премию на нее грохнул, а она два дня поездила и встала. Пришлось чинить. Вчера еще готова была, да я поленился забрать. А сегодня придется, раз такое дело. Только до театра я, так уж и быть, доеду как-нибудь, а назад ты меня повезешь. Идет?

– Идет, – засмеялась Лариса, – смотри не грохни свой автомобиль. Москва – не Нижний Новгород.

– Все будет нормально, – успокоил Глеб, – сервис почти рядом с театром. До встречи!

– Счастливо!

Лариса повесила трубку и, подхватив сумочку, поспешила к двери.

Глава 9

Она все же опоздала, хотя и несильно: застряла в пробке на кольце. Водитель, белобрысый парень, то и дело выключал двигатель, раздраженно поглядывая в окно на скопление машин.

Лепехов, однако, на ее опоздание никак не отреагировал. Он был полностью поглощен сценой Спарафучиле и Маддалены – той, в которой красотка уговаривает своего брата-бандита пощадить Герцога и убить вместо него первого встречного, кто войдет к ним в дом.

На сцене стоял необъятных размеров стол. За ним, понурившись, сидел Саприненко – Спарафучиле, с ног до головы закутанный в черное. На столе в весьма фривольной позе полулежала Мила. Лепехов носился вокруг них, то приседая на корточки, то, наоборот, вытягивая шею и поднимаясь на цыпочки. Он смахивал на фотографа, получившего возможность сделать уникальные кадры.

Зина тихонько наигрывала аккомпанемент, Мила и Костя подавали свои речитативные реплики, которые Лепехов то и дело прерывал своими указаниями.

– Мила, руку! – просил он, приближаясь к столу справа. – Руку подними. Выше, еще выше! Вот так, хорошо. Костя, не веселись! Тебе деньги заплачены за убийство, ты честный бандит и должен их отработать! Просьба сестры для тебя – что острый нож. А ты ухмыляешься как придурок!

– Так он и есть придурок, – возразил Саприненко. – Бандюга, что с него взять!

– Э нет, – запальчиво заспорил Лепехов. – Это нынешние бандиты сплошь придурки бритоголовые. А в те времена профессия наемного убийцы требовала недюжинного ума. Трудно свой хлеб добывал человек и репутацией опять же дорожил! Вот так, Костик. Поэтому давайте все сначала, и посерьезней. Мила, старайся быть поэротичнее.

Мила со стола поглядела в зал на вошедшую подругу и скроила такую физиономию, что Лариса невольно прыснула. И тут она увидела Артема. Он сидел у самой сцены в первом ряду и, обернувшись, смотрел на нее спокойно и внимательно, точно чего-то ожидая. Лариса вспомнила, как нахально профилонила вчера их репетицию, и ей стало стыдно. Сама она не помнила, что плела по телефону, ведь рядом стоял Глеб и шептал ей на ухо всякую чепуху.

Она потихоньку, стараясь ступать бесшумно, пробралась к первому ряду, поздоровавшись с Артемом, и села рядом.

– Ты еще не пел?

– Еще нет, – он улыбнулся. – Кажется, Костян сейчас Мишу укокошит. Он его достал с этой бандитской честностью до печенок, вся сцена на три минуты, а они репетируют полчаса.

Саприненко действительно злился. Он больше не улыбался, а угрюмо смотрел куда-то вбок, мимо Милы, тщетно воссылающей ему свои мольбы о пощаде Герцогу.

Лариса собралась было тихонько засмеяться, но вдруг остановилась, пораженная тем, что увидела на сцене. Перед ней действительно был Спарафучиле – не примитивный бандит-качок, а страшный наемный убийца, углубленный в себя, усталый, непоколебимый. С потемневшим, каменным лицом, сгорбившись, он восседал за столом, вполуха внимая просьбам Маддалены.

Воистину Лепехов был гениален и знал, чего хотел. Кажется, и Корольков заметил трансформацию Саприненко – он молча глядел на сцену, не говоря больше ни слова.

Лепехов, достигнув цели, застыл у кулис, и Костя с Милой допели до конца в полной тишине.

– Ладно, – махнул рукой Мишка, – годится. Пойдет. Давайте теперь беседу Риголетто и Джованны. Артем, Ирочка, идите сюда!

Корольков и Ира поднялись на сцену, и началась столь же длительная работа над эпизодом, где Риголетто строго-настрого наказывает служанке беречь Джильду как зеницу ока.

Тихо скрипнула дверь в коридор. Лариса быстро обернулась: в зал вошел Глеб, и она вздохнула с облегчением. Все время, что шла репетиция, Лариса никак не могла побороть волнение за него: как он доедет до театра по московским улицам с их сумасшедшим движением?!

Она незаметно поманила Глеба рукой. Тот подошел, сел возле Ларисы, потихоньку взял ее руку, повернул ладонью вверх.

– Вот, держи.

В ладонь уютно улеглась связка ключей от машины.

– Заводится с полоборота, – похвастался Глеб, – но как вы тут ездите, ума не приложу. Дважды чуть не врезался, пока доехал.

– Глеб! – крикнул со сцены Лепехов. – Ну-ка подпой Ирине. Там, где ты ее хочешь подкупить, чтобы она привела тебя в сад к Джильде. Давай поживее!

– Ну вот, – тихо проворчал Глеб, неохотно поднимаясь с места, – вздохнуть спокойно нельзя.

Однако на сцену к Артему и Ирочке он вышел, как всегда, веселый и улыбающийся.

Лариса в который раз за эти дни наблюдала, как при первых же звуках его голоса невольно подтягивались, оживлялись все певцы труппы, и те, что сидели в этот момент в зале, и те, которые были на сцене. Она была почти уверена, что следующей Лепехов попросит выйти ее, и чувствовала нетерпение. Ей как никогда хотелось петь. Быть на сцене рядом с Глебом, слушать, как сплетаются воедино их голоса, полностью перевоплотиться в свою героиню, юную, страстную, влюбленную…

– Лара! – вкрадчиво позвал Лепехов.

Как хорошо, что на свете есть Мишка, его «Опера-Модерн», музыка Верди, такая простая и волнующая…

И снова они с Глебом репетировали сцену в саду на качелях, а потом Лариса пела одна свою арию из второго действия и слушала, как поет Глеб. Лепехов почти не делал им замечаний – он молча стоял у края сцены, и лицо его было сосредоточенным и удовлетворенным.

Такой удачной репетиции Лариса не помнила. Прошло без малого три часа, а об усталости не было и речи. Наоборот, голос все набирал силу, словно открылось второе дыхание. Довольный Мишка использовал посетившее актеров вдохновение на полную катушку и ухитрился прогнать два действия целиком.

– Если так дальше пойдет, – пропыхтел он в конце, вытирая пот, стекавший по лбу, – через недельку можно будет подключать оркестр и переходить в концертный зал.

Работа на сегодня закончилась, Лепехов отправился в свой любимый буфет восполнять потерянные калории, а труппа поспешила на выход.

Глеб потянул Ларису в коридор:

– Пойдем скорее, покажу тебе мою красавицу. Она у меня как новенькая, даром что пять лет откаталась.

– Подожди, – попробовала задержаться Лариса. – Я с Милой сегодня парой слов переброситься не успела. Да и вообще, не попрощалась ни с кем. Куда так спешить?

– Никуда. – Глеб быстро оглянулся по сторонам, и в его глазах промелькнуло что-то похожее на беспокойство.

Лариса удивленно покосилась на него, но нет, лицо Глеба уже стало по-прежнему веселым и беззаботным. А может, ей вообще показалось?

– Хорошо, идем, – неожиданно для себя проговорила она и первая вышла из зала, так и не простившись с ребятами.

– Ключи у тебя? – спохватился Глеб, когда они уж спускались со ступенек кинотеатра во двор. – Не потеряла?

– Да здесь они. – Лариса на ходу раскрыла сумочку, вытащила ключи и нащупала на брелоке кнопку сигнализации. – Ну, показывай, где твое приобретение.

– Вот.

Ей показалось, что она раздвоилась и видит себя словно со стороны: вот она продолжает идти к машине, улыбаясь Глебу и болтая о всякой ерунде. Нажимает на кнопку, залезает в салон, удобно устраивается на мягком велюровом сиденье. Вставляет ключ, плавно трогает педаль газа, пристально смотрит в зеркальце заднего вида.

А в это время другая она стоит на месте как вкопанная, не в силах шевельнуться, и широко открытыми глазами смотрит туда, куда указал ей Глеб: на жемчужно-серебристый «Опель» с торчащей позади антенной. Он совсем близко от нее, всего в пяти шагах, и Лариса отчетливо видит фары, похожие на квадратные глаза, чисто вымытое лобовое стекло. И висящего над самым рулем малахитово-зеленого краба с огненным взглядом.

Почему она молчит? Почему не закричит, не повернется, не побежит прочь?..

– Осторожней! – Глеб перехватил руль из ее рук, и Лариса увидела, как в полуметре от корпуса машины проскользнул большой раскидистый тополь, стоящий во дворике театра. – Нет, зря я тобой так восхищался. Перехвалил.

– Прости. – Она вырулила на улицу. – Что-то в глазах рябит.

– Перепела, – засмеялся Глеб и обнял Ларису за плечи. – Ну что, хорошо идет, верно?

– Неплохо. Когда ты приехал в Москву?

– Что?

– Я говорю, как давно ты в Москве? Неделю?

– Нет, конечно. Почти три. Сразу после конкурса рванул, как только Лепехов позвонил.

– И машину купил три недели назад?

– Практически да. А что? Почему тебя это интересует?

Краб мерно покачивался, поблескивая красными бусинками. Глупо было спрашивать. И так все ясно.

– Ты никому не давал водить в последнее время?

Последняя надежда: вдруг за рулем в тот день был не он? Кто-то другой, с такими же черными, до плеч, волосами? Ну вдруг?

– Говорю ж тебе, она два дня поездила, и все. Стояла у меня во дворе, а неделю назад я ее в сервис отвез. Кому я мог ее давать?

Врет! Снова врет. Еще бы ему не врать! Сбил ребенка – и удрал как последний трус. Ничтожество, подонок!

– Ты какая-то странная, – Глеб попытался заглянуть ей в лицо.

Она уже сегодня это слышала. Черт возьми, куда она его везет? К себе домой? Зачем?

– Может быть, ты все-таки поговоришь со мной? Эй! Язык проглотила?

Только не смотреть на него, не оборачиваться. И голоса его не слышать. Пусть замолчит. Может быть, если она не будет ему отвечать, он замолчит?

– Ну и крыса ты, Лариса!

Она незаметно смахнула навернувшиеся на глаза слезы. Машина въезжала во двор ее дома.

– А у меня колеса не упрут? – забеспокоился Глеб, оглядывая пострадавший Ларисин автомобиль.

– Надеюсь, что нет. – Она, не оборачиваясь, зашла в подъезд. Какое счастье, что на лавочке нет Галины Степановны, только беседы с ней сейчас не хватает.

Щелкнул замок. Вспыхнул свет в просторной прихожей.

– Ну поцеловать-то тебя, по крайней мере, можно?

Что ж, кто-то ведь и в тюрьму ездит на свидания, и любит сидящих там бандитов, воров и убийц. Целует их, обнимает, спит с ними.

– Пойдем в комнату, – шепнул Глеб ей на ухо. – Не будь такой замороженной! Похоже, ваш Лепехов из тебя последние соки выжал…

За стеной у соседей на полную громкость врубился телевизор. Слов не разобрать, в комнату долетал лишь неясный, монотонный вой. Было сумрачно, несмотря на шесть часов вечера: на улице наконец разразился грозовой ливень, по оконному стеклу струились водяные потоки.

Лариса долго, не отрываясь, смотрела на лежащего рядом Глеба. Он спал тихо, дыхание его было спокойным и ровным, как у ребенка. Она последний раз взглянула на него и осторожно слезла с дивана.

Зашла на кухню, прикрыла распахнутую настежь форточку, взяла полотенце и вытерла со стола капли дождя. Сверкнула молния, и почти сразу же за окном грохнуло. Эпицентр грозы был совсем рядом, во дворе под ветром в три погибели гнулись деревья.

Лариса налила в стакан воды из чайника, села за стол, сделала глоток и поморщилась: вода была теплой и противной на вкус.

Что-то надо делать. Но что? Поехать в прокуратуру к Весняковской, сообщить ей: она, Лариса, знает, кто убийца девочки? И навсегда лишиться того, что приобрела за эти сумасшедшие дни? Нет, она не сделает этого. Сегодня Лариса поняла, что он значит для нее, этот человек, который сейчас мирно спит в ее постели. Человек, в один момент излечивший от тоски по ушедшему мужу, сделавший ее жизнь яркой и радостной, как в ранней юности.

Потерять его? Ни за что! Лучше уговорить себя, что он не так уж и виноват – не справился с управлением, испугался ответственности. Кто ж ее не боится? Кому хочется сидеть в тюрьме? Никому. А ему особенно. Он должен быть на свободе – петь, радовать людей своим голосом, делать карьеру. «Шедевр природы»!

Лариса с горечью усмехнулась. Знала бы Мила, как оказалась права! Похоже, она действительно упала к ногам Глеба. И подниматься не хочется, ну нисколечко.

Лариса вздохнула, выпила залпом весь стакан, сполоснула его под краном. Вернувшись в комнату, она легла рядом с Глебом и аккуратно отодвинула у него со лба темные волосы. Ссадина уже зарубцевалась, но все еще была заметна. Та самая, якобы от удара о дверцу шкафа в ванной. На самом деле Глеб разбил голову, упав на руль от сильного толчка машины. И капот «Опеля» свежевыкрашен. Как раз то место, которое ударило несчастную девочку.

Глеб во сне заворочался, открыл глаза, сонно взглянул на Ларису.

– Уже утро?

– Нет, еще только вечер. Ты просто уснул посреди бела дня.

– А что так гудит?

– Это дождь. Гроза. Спи. – Лариса обняла его, словно пытаясь закрыть, заслонить от всего мира, от его собственного страшного проступка, от реальности, которой отныне она объявила войну.

Глава 10

Одна за другой пролетели незаметно две недели. Репетиции набрали обороты, и спектакль зрел в рекордные сроки, обещая быть готовым к началу сентября. Лепеховское рвение невольно увлекло всех. Работали, не считаясь с усталостью, практически без выходных, отпевая в день по четыре-пять часов вместо положенных трех.

Артем все больше проникался образом, который создал ему Лепехов. Первоначальное раздражение на главрежа прошло, роль стала понятной и удобной, как много раз ношенная одежда. В таких случаях вокалисты говорят про партию, что она впета.

Но сейчас Артем осознавал, что партия не просто хорошо, крепко выучена. Она была прожита, прочувствована до самой мельчайшей подробности, до деталей.

Артему нравилось, что Лепехов отошел от традиционной трактовки Риголетто как уродливого, мерзкого, старого шута, отвратительного в своей злобе на весь мир и проявляющего человеческие стороны натуры только по отношению к собственной дочери, Джильде. В постановке «Оперы-Модерн» главреж приблизил Риголетто к другому персонажу того же Гюго, по драме которого Верди написал свою знаменитую оперу, Квазимодо из «Собора Парижской Богоматери». Именно его свойствами, в том числе и внешними, наделил Лепехов Риголетто в исполнении Королькова. Не хилый злобный старец, а мрачный, угрюмый великан, отгороженный от людей стеной непонимания, собственным уродством, таинственный, пугающий своей фантастической силой и в то же время скрывающий в глубине души преданность и нежность. Именно таким виделся Лепехову главный герой Верди, и таким он больше всего подходил самому Артему, с его почти двухметровым ростом, развитой мускулатурой и немногословностью, которую правильнее было бы назвать молчаливостью.

Словом, Артем увлекся и с головой ушел в работу. Тот сон больше не повторялся, и он почти совсем успокоился. Утром и днем пропадал в театре, по вечерам долго гулял со Стешей, беседуя с ней о том о сем и, в частности, о своей роли. Ротвейлерша внимательно слушала, помахивая сохраненным хвостом и время от времени отвечая хозяину негромким гавканьем. Такой диалог вполне устраивал обоих.

Единственным, что вызывало у Артема негативные эмоции, было присутствие на репетициях Ситникова. Он и сам не мог объяснить себе, почему его так раздражает этот «плейбой», как с первого дня знакомства Артем окрестил Глеба. Не признать, что поет новый тенор великолепно, Корольков не мог, – не глухой же он, в самом деле, слышит, какой у парня голос. Дай боже каждому, явный талант, спору нет. Да и характер Ситников имел уживчивый, не выпендривался перед остальными солистами труппы. Он был достаточно уважителен к театральным «старичкам» – так в молодежной «Опере-Модерн» называли тех, кому за сорок: Саприненко, Славу Медведева, второго баритона, меццо-сопрано Ольгу Ковалеву и еще пару человек. Чрезмерным зазнайством Глеб тоже не страдал, и поэтому причин для плохого к нему отношения у Артема вроде бы не имелось. И тем не менее, только Ситников появлялся в репетиционном зале, Артем испытывал тягостное чувство, вызывавшее в нем стыд и отвращение к себе. В глубине души он прекрасно знал, в чем истоки его неприязни к партнеру.

Отношения Глеба с Ларисой давно перестали быть тайной. Они приезжали в театр вместе, так же уходили домой, в перерыве часто стояли в коридоре, обнявшись или просто сидели рядом, тихонько беседуя о чем-то своем. Ни удивления, ни осуждения это ни у кого не вызывало: роман между певцами, исполняющими главные лирические роли, – вещь естественная и закономерная.

И однако именно из-за нее, Ларисы, Артем терпеть не мог Ситникова. Он упорно не желал себе в этом признаться. Ревность? Ерунда, какая у него может быть к ней ревность, если нет ничего? Никаких отношений, ни полслова намеков, ничего. Просто дружба, хорошая, крепкая, какая иногда возникает между коллегами.