Запах пепла

Тогда же исподволь пришло понимание исконно русского выражения «помер Максим, да и хер с ним». Ведь вот она, редакция, комната, стол, где еще неделю – какую неделю, считанные дни назад Борька был не просто своим – основным, решающим человеком… а сегодня вчерашние коллеги, хмурясь, отводят взгляды, замолкают при упоминании его имени.

«Вы что, с ума все посходили?!» – хотела заорать Светлана, но в итоге уходила из «Кошмара» молча, сжав зубы и подавив слезы. Самый болезненный пинок ей отвесили в самом неожиданном месте. Проходя мимо приоткрытой двери приемной главного редактора, она не удержалась, заглянула.

– Вы к главному? Григория Ильича пока нет, придется подождать.

– Нет, я не к нему. Я к вам, ко всем…

– Света? Извини, не узнала, – бессменная Гришина привратница Лира оторвалась от клавиатуры, улыбнулась, – Садись. Отдохни. У нас тут…

– Да, я как узнала, сразу сюда. Не могу опомниться. Гришка тоже, наверное. Он сам будет заниматься? С родителями беда, им не потянуть… Похороны, да надо же еще привезти его…

– Какие родители? – подняла секретарша незамутненный взгляд, – Чего не потянуть? Кого хоронят-то?

– А вы… ты не слыхала?! Борис, Боря умер! Позоров, Шацкий, Борька!!!

– Борис Аркадьевич? Боря… умер?! Как умер? Когда, где, почему? Или его….

Ответить Светка не успела. Широко шагая и вальяжно неся на плечах распахнутое (роскошное, невольно отметил цепкий женский взгляд) пальто, явился хозяин кабинета. Без улыбки хмуро кивнул.

– А-а, ты. Могла бы позвонить. Ну, зайди.

Сесть он ей не предложил, и вместо дружеского сопереживания, сочувствия, предсказуемого недоумения и даже где-то горя, ведь не стало давнего друга, однокашника, собутыльника наконец – вывалил на голову кучу осязаемо холодной, слизисто-липкой словесной дряни. Лучше бы вовсе промолчал или плюнул в лицо.

– Ты, полагаю, по поводу матпомощи, типа на перевозку, поминки?

– Гриша, ты о чем? Почему – матпомощи?

– Ну так имей в виду, можешь записать – повторять не буду. Мы, редакция и я лично, никуда твоего Бореньку не посылали, ни в каких Америках ничего не поручали. Ясно?

– Я…

– Ни-че-го! Где он был, куда и за каким хреном летал – не знаю и знать не хочу.

– Он летал в…

– Дальше. Официально Борис Шацкий, он же Позоров, согласно приказу по редакции, у нас уже не работает. Почти неделю. Он уволен, поняла?

Михайловская, ощущая странное головокружение и пустоту в груди, кивнула.

– Значит, он отдал Богу душу, будучи самостоятельным, безработным и так далее, но никак не сотрудником и тем более не специальным корреспондентом возглавляемой мною газеты.

– Тем более… – у нее не нашлось своих слов, получилось некое избирательное эхо.

– Вот именно. Следовательно, оснований для отчисления редакцией каких-либо сумм на перевозку тела, его погребение или кремацию, выделение участка, изготовление памятника, равно как и прочих процедур, связанных с кончиной упомянутого гражданина, не имеется.

– Равно и прочих. Гражданина… Ты кончил? – приходя в себя и намеренно коверкая фразу, произнесла Светка непослушными губами, – Ну и козел!

О самом существенном, по-настоящему важном и разговор заводить не стала. В отличие от вечно занятых редакционных бездельников, многие пожилые люди, в том числе и Шацкие, по многолетней привычке вставали рано и столичные новости видели – для них, пенсионерки с инвалидом, телевизор оставался, как и в советские времена, главным источником информации. Теперь оба в городской реанимации – мать на инсультной койке, отец глухо кашляет под дверью, то и дело глотая таблетки.

Вот и оказалось – позаботиться о Борисе, бестолковом при жизни и неприкаянном после смерти, кроме нее больше некому. Да, разумеется, опознанное тело российского гражданина, умудрившегося сыграть в ящик вдали от родных пенат, да еще и в одиночку, подлежит доставке по месту недавнего жительства. Паспорт при нем, подлинность сомнений не вызывает, следовательно, этот самый ящик аккуратно затарят, содержимое набальзамируют и отправят вагоном-рефрижератором к последнему приюту. Вот только когда то еще будет… По-человечески – надо ехать туда, проплатить-оформить, а своя передача как-нибудь обойдется пока без первой ведущей. Справятся, не маленькие.

В аэропорту ее, спешащую на регистрацию, ухватили за рукав.

– Ну Вы и несетесь… Чуть догнали!

– Извините, я вас не знаю, – нет, один из шумно сопящих молодых людей был смутно знаком по журналистским междусобойчикам, – Ах, да… Максим, я не ошибаюсь?

– Ага, – расплылся в улыбке бородатый брюнет, – Макс Рогов, по паспорту Рогожкин, – и, посерьезнев, продолжил, – Это мы в редакции собрали, на Борьку. Ну, в смысле…

Ей в руки сунули пухлый конверт.

– Понимаю. Спасибо. Извините, я уже опаздываю.

– Мы придем, обязательно! Все в шоке. А лаптя не слушай – он лапоть и есть!

«И если умирает человек, с ним вместе умирает…» Как там дальше? Первый поцелуй, и бой, и снег?.. Много чего, согласно советской поэтической классике. «А коли вдруг дал дуба пассажир? Багаж-то вроде остается жив? Пусть не багаж, а лишь ручная кладь… кому теперь вещички забирать?» Про себя удивляясь цинизму неведомо откуда возникших в голове строчек, Светлана на всякий случай оглянулась: уж не воскресший ли Позоров нашептал на ухо?.. вполне в его стиле! А потом предприняла еще одну попытку пробиться сквозь хитросплетения невидимой, но прочной паутины, не позволяющей приблизиться к тайным хранилищам потерянных у воздушных ворот столицы вещей.

– Если Вы случайно оставили, забыли либо утеряли какую-либо вещь в салоне самолета, – снова начала повторять заученную фразу приятная молодая особа, отгороженная от пассажиропотока высокой стойкой с метровым стеклом поверху, – То Вам следует обратиться…

– Да не я, не я! – затараторила не слишком аккуратно причесанная дама, в которой Светка, мимоходом глянув в ближайшее зеркало, с трудом узнала себя, – Говорю же: здесь, точнее не здесь, а в самолете, умер мой коллега, друг. А его вещи…

– К сожалению, такое случается. Но багаж покойного пассажира, должным образом зарегистрированный при посадке…

– Да не было у него багажа!

– Откуда Вы знаете?

– Да уж знаю! – перестав сдерживаться, уже в голос вскричала просительница и чуть не добавила: он же прямо из моей койки отправлялся, какой там на фиг багаж?! И еще подумалось: вот так мастерица слова, елки-палки! Как бы обойтись без проклятого словечка-паразита «Да»? Нет, не вышло…

– Без паспорта пассажира, являющегося владельцем оставленных вещей…

– Да не могу я представить его паспорт, он в морге!

– Паспорт? – наивно переспросила регистраторша, и Светку прорвало.

– Да какой, к черту, паспорт!! Он, владелец, Борис Шацкий, в морге! Был. А сейчас едет в холодильнике на колесах прямиком в Питер! А у него был… должен быть с собой только ноутбук и еще спортивная сумка, никаких чемоданов! Да вы только пустите меня в эту камеру, я тотчас узнаю!

– Женщина, пожалуйста, не кричите, успокойтесь. Это же порядок такой, без паспорта забытые вещи выдавать не положено. Сереженька!.. – позвала дама за стойкой проходившего позади нее маленького мужичонку в огромной форменной фуражке, скрывавшей абсолютно лысую голову, – Сергей Сергеевич! На минуточку, тут вот девушка просит…

«Не просит, а настоятельно требует. Но за «девушку» спасибо» – едва не встряла Светка, но вовремя прикусила язык. И как выяснилось, совершенно напрасно. «Сереженька», оказавшийся начальником службы, ведающей как раз всеми багажными делами, мельком взглянул на ничего не значащее в Москве телевизионное удостоверение и слово в слово повторил все, неоднократно выслушанное от его подчиненной.

– Но, поскольку указанный Вами пассажир действительно умер в полете, его ручная кладь, согласно действующим правилам, может быть выдана иному лицу на основании…

Из последовавшей длиннющей тирады Светке удалось запомнить ЗАГС (это еще зачем?), нотариуса, законных наследников и администрацию аэропорта.

– Правда, – продолжил явно гордый своими доскональными познаниями багажный начальник, – Предварительно следует уточнить, не была ли указанная кладь отправлена обратным рейсом в аэропорт вылета, как тоже бывает…

А вот если вещички улетели-таки за океан, тогда не обойтись без длительной и далеко не всегда плодотворной тягомотины с запросами, ответами, консульствами и прочее, прочее, прочее.

Понятно. Итак, сейчас получить чертовы шмотки не удастся, однозначно. Жалко, особенно ноут, точнее его содержимое. Хотя ничего особо срочного во всем этом, в общем-то, нет. И она, про себя в сердцах плюнув, отправилась к аэрофлотовской стойке.

В душном салоне крылатого челнока, призванного носить туда-сюда нескончаемую череду вечно спешащих соотечественников, пришло осознание: а она ведь совсем не переживает! То есть не горюет, в общепринятом смысле этого слова, как, наверное, надлежит невесте, потерявшей безвременно канувшего в небытие жениха. Положено рыдать, посыпать волосы… чем? землей, пылью, пудрой?.. биться головой обо что попало, обвязаться черным крепом, или как его там. А ей и мысли такой не пришло. Получается, бездушная ты. Ну и бог с ним, душа в таких делах не помощница. Наплачемся еще, вот похороним, и начнем. Как там Борькины-то?

В Пулково встретило еще одно неприятное известие: хоронить придется уже двоих – Ада Самойловна Шацкая скончалась, не дождавшись возвращения сына – ни живого, ни мертвого. Мать с единственным потомком не отличались заметным сходством при жизни – у небольшой, кругленькой провинциалки-хохотушки он вырос высоченным, худым, и постоянно мрачным. А умерли почти одинаково.

Она, как и Борис, к услугам медиков обращалась лишь по крайней нужде, в свои шестьдесят не знала имени-отчества участкового врача. Как шутили с одарившим сына генами роста и цвета волос папой Аркадием, медицина в их семье – по его части: тут вам и туберкулез, и астма, и «И-Бэ-Эс», и суставы. До пенсии не доработал – отправили на инвалидность, а она оставалась такой же, как в сорок – подвижной, неунывающей, смешливой. Еще позавчера допоздна возилась на крохотном дачном огородике, высаживая особенный зимний чеснок, вчера утром о чем-то весело болтала с мужем под щебет теледикторши. А сегодня в двадцать два десять длившиеся почти сутки реанимационные мероприятия «не дали результата».

Оказалось, душа у нее все-таки есть – маленькая, хилая душа. Сильная и уверенная в себе женщина остановилась, выронила телефон и рухнула под ноги пассажирам, нестройной толпой шагающим по залу прилета.

Вот так встреча! Жгучая нашатырная резь в носу, несколько оплеух и вдобавок ко всему, прямо перед глазами – огромная бесстыдно раскоряченная белая задница. Только окончательно очнувшись, Светка поняла: это всего лишь необычный ракурс одного из оснащенных самолетными крыльями «ангелов» – гигантских неомодернистских голышей, развешанных и расставленных по аэровокзалу. Видимо, кому-то пришло в голову таким образом усладить взоры путешественников, прибывающих либо покидающих Санкт-Петербург по воздуху. Она сидит на холодном мраморе, поддерживаемая парой крепких мужских рук, а в нос ей тычут остро пахнущую вату и бьют по щекам тоже довольно крепкие, но женские.

– Эй, вы в порядке? Идти сможете?

– Если перестанете бить, кажется, смогу, – пошевелилась приведенная в чувство, – Мне срочно надо в больницу.

– Очень может быть, но для начала придется к нам, в медпункт, а там разберемся. Вы сегодня ели что-нибудь? Или в положении?

Ага, вот в чем дело! Конечно, врачиха права. Никакого «положения» нет и не предвидится, а поесть она действительно забыла и теперь, ошеломленная траурной добавкой, грохнулась в банальный обморок.

– Нет-нет… То есть нет, а надо бы, да. И в больницу, поскорее.

– Нет – не ели? Что значит – есть, нет, да, надо бы? Кончайте шутить, с вами серьезно разговаривают! Поскорее ей…

– Вера, погоди, – вмешался до того молчавший мужчина, продолжая держать поднятую на ноги Свету за плечи, – Не будем спешить. Пошли, выпьете чаю и расскажете.

Именно он, дежурный врач Пулковского здравпункта, втолковал ей: не надо все взваливать на себя, иначе и самой надорваться недолго. Спасти никого из уже умерших не удастся, спешка в таких делах ни к чему, и вообще, для подобных процедур существуют специальные службы и специально же подготовленные люди. Стоит лишь позвонить, задать вопросы, потом ответить самой, и все будет организовано в лучшем, если можно так выразиться, виде.

Во всяком случае, достойно и пристойно.

– А вам, уважаемая, следует хорошенько отдохнуть. Сейчас вызовем такси, поезжайте домой. Пятьдесят граммов коньяка, шоколадка… Вы курите?.. тогда сигарета, горячая ванна, и – спать! Утро вечера мудренее.

– Но там же Аркадий Миронович, он инвалид, сердце, астма!

И здесь ее опередили – пока она умывалась и подводила губы, он успел связаться с кем надо и узнать: Борькиного отца, дважды осиротевшего и готового составить печальную компанию жене с сыном, уже госпитализировали, дали кислород, накачали лекарствами и продержат под надежным контролем, сколько понадобится. А рвение во что бы то ни стало самой заниматься выбором мест на кладбище, цветами-венками, прощальными залами и поминальными столами парировал мягко, но непреклонно.

– Извините, не смею лезть с советами, но вам, ведущей, надо бы бережнее относиться к себе. Вы же, можно сказать, наше общее достояние… Удивлены? А я, в отличие от Верочки, Вас сразу узнал. Ну, почти.

– Мне казалось, мужчинам мои чисто женские передачи неинтересны?

– И правильно казалось. Я и телевизор как таковой не смотрю, включаю только на «Зенит» с «Баварией» и «Реалом». Вот женушка – та вместе с вами регулярно не вся дома. Ну, и мне перепадает иногда. Так можно совет, точнее, врачебную рекомендацию?

– Приказывайте. Я сейчас ваш пациент и обязана слушаться.

– Итак, первое: домой, поспать. Второе, третье и так далее: Вы молоды, и, следовательно, еще не раз и не два столкнетесь с фактами смерти родных, близких, просто знакомых людей, и многие из них будут вам дороги. Запомните: не обязательно умирать вместе с ними, слишком близкое участие в такого рода делах ни к чему хорошему не приводит. Во мне сейчас говорит не профессиональная черствость, а житейское знание – поплакать надо, но не до собственного инфаркта. Гораздо важнее в подобной ситуации взглянуть вокруг и определить, кому без вашей помощи – делом ли, добрым словом – самим не справиться. Дайте им такую помощь, верните надежду, веру, желание жить. Уверяю вас, это будет самым ценным венком на могилу.

Светлане и без советов мудрого доктора было ясно: толку от всех ее метаний чуть, есть гораздо более важные дела и задачи.

Двойные похороны сами по себе событие нерядовое, и с их организацией обыкновенному человеку справиться, соответственно, непросто. А для Михайловской решающие дни пролетели как в дымке беспамятства, и вовсе не из-за рыданий-переживаний. По-видимому, сыграли свою роль супер-успокоительные капли, принесенные матерью и почти насильно вливавшиеся в дочь.

Журова-старшая всю жизнь добросовестно трудилась фармацевтом, более десятка лет заведовала одной из городских аптек. Свято веря в силу Панацеи – старшей дочери античного Асклепия, он же Эскулап, мамаша регулярно подсовывала Светке чудо-лекарства – то для омоложения кожи (это в тридцать лет!), то от выпадения волос, то ради восстановления кишечной микрофлоры. Надо признаться, на этот раз средство попало в цель, и психотравмы удалось избежать. Из всей мучительно-торжественной процедуры прощания в памяти более-менее сохранились считанные картинки.

Среди них – серое лицо Борькиного отца, доставленного к гробам фургоном социальной службы с двумя дюжими санитарами. Парни, не меняя приличествующего случаю скорбного выражения лиц, ловко управлялись с креслом-коляской, кислородным аппаратом и капельницей, в нужный момент поднесли обессиленного горем и болезнью старика к телу сына, затем жены, утерли слезы. На тризну папа Аркадий остаться не пожелал, но от поминального стаканчика не отказался и повторил, просипев: «Уже не повредит…»

Еще запомнилось появление и исчезновение Гриши: он, ни с кем не здороваясь, вошел в траурный зал, твердой походкой подошел к гробу Бориса, несколько минут всматривался в мертвое лицо, что-то неслышно прошептал – как Светке показалось, «Дурак», и удалился. А на лежащую рядом мать друга даже не глянул.

Маша Кошель, пришедшая раньше мужа, его внимания почему-то тоже не удостоилась. Она стояла в общей толпе с полчаса, молча плакала, потом подошла, поздоровалась, но дальше повела себя явно ненормально. Света собралась спросить, какого черта Гришка вместо ожидаемого сопереживания – хоронят ведь друга, не собаку!.. хамит и вообще позволяет себе невесть что, но ее даже не дослушали.

– Какого? – перебила Машка, – А какого они все так? Кобели проклятые!

Отвернулась и пошла, все быстрее, и вовсе выбежала из крематория. Ну и дела!

Прояснила ситуацию газетная секретарша, взявшая в свои руки управление процессом. Именно она раздавала черные повязки, показывала, куда и как ставить венки и класть цветы, зажигала свечи, распоряжаясь сердитым шепотом. И разновозрастная разночинная публика беспрекословно подчинялась – так песенный маленький трубач поднимает в атаку израненный полк.

– Видала? – шепнула возникшая рядом Лира, – Как ее проняло-то…

– Это она по Борьке? Странно… А Гриша – заболел? Умом тронулся?

– Ты в самом деле не слыхала?

– О чем? – телеведущая решительно ничего не понимала, – Какие-то у вас тайны французского двора, ей-богу!

– Ну, ты же знаешь, есть у нас своя Цветаева, она же Барто-Монро-Шманро…

– Ты про Стэлку?

– Про нее. Григорий Ильич… в общем, она теперь Астрова-Кошель. Понятно?

– Ни фига себе! – ошарашенная Света на миг вышла из лекарственного полусна, – Когда успела? И Гриша… Вот так штука!

– Эта штука у нас, баб, у всех в наличии, да не все ее используют как надо.

– Прям не верится…

– Это еще не все. Гришкин новый тесть, оказывается, по газу-нефти парень не последний, и в качестве приданого зятьку светит новый книжный дом…

– Из книг построят? Или декор такой?

Светку смерили недоумевающим взглядом.

– Ну да, ты же вся в своем ящике. То есть, извини, телике. «Новый Книжный Домъ» – пожалуй, самое крутое нынче московское издательство. Так что недолго нашему «Кошмару» осталось народ стращать…

А последнее из запомнившихся событий произошло в процессе «пития загробной чаши», как витиевато назвали поминальную трапезу Борькины коллеги Макс-Максим и Витя-Витус, на пару подносившие гостям водочные сосуды и обновлявшие тарелки с бутербродами.

Получивший слово для печальной речи одноклассник Гоша уже не совсем уверенно держался на ногах, но умудрился внести в царившую средь застолья грусть некое оживление. Произнес несколько дежурных фраз о безвременности, незабываемости и тому подобном, а завершил свой тост непонятно и даже загадочно.

– Эх, Боря, Боря! Поймал ты все-таки свою львицу! – он сделал паузу, открыл рот, будто собираясь пояснить смысл сказанного, закрыл, покивал, глубоко вздохнул, – Да, львицу.

В самой дружной и молчаливой группе державшихся особняком полицейских произошло общее движение: они, словно натасканные на запах дичи охотничьи псы, одновременно повернулись в сторону оратора. Могло показаться – парадные мундиры приподнялись от вставшей дыбом шерсти, чуть слышно лязгнули клыки. Прозвучи в эту секунду команда: «Ату!» – кинутся преследовать, гнать, рвать на части… Команды не последовало. Гоша всхлипнул, выпил и сел, снова налил себе, но пить не стал, а еще через минуту поднялся и, ни с кем не прощаясь, ушел.

– Кто бы мог подумать, кто бы мог подумать! Просто сердце…

Банальности на похоронах не редкость, и эта прозвучала неоднократно. В последний раз вслед уходящему Гоше ее промолвил самый лысый и седой из собравшихся. Светка была с ним знакома, знала шутливое прозвище «Джек-потрошитель». Свел их Борис незадолго до отъезда; ей тогда удалась интересная беседа с престарелой ученой дамой, при жизни «похороненной» внуком-наследником.

Старый патанатом не пытался разглагольствовать о возможных причинах нежданной кончины молодого здорового журналиста, а Светлане очень хотелось бы услышать именно его мнение. Но тризна кончилась, как и принято в таких случаях, внезапно – все дружно поднялись и толпой подались к выходу. Поговорить с Путрошкиным не удалось.