Черта

Когда грозная и неумолимая повелительница всех живых тварей Смерть заносит над головами предназначенных в жертву свою отточенную косу, мозг обречённого начинает лихорадочно работать, изобретая порой самые немыслимые пути к спасению. Утопающий хватается за соломинку, падающий в пропасть цепляется за хилый стебелёк, свисающий над краем обрыва. Так и турки надеялись, напялив рабское рубище, выдав себя за гребцов-христиан, спастись от казацких сабель и копий, петли или камня на шее.

Липкая от крови длань турка рванула крестик на груди Васьки из Лебедяни. Обомлевший от такого чудовищного кощунства парень уставился в глаза нехристя, который неуклюже повязал порванный шнурок, проверил, крепко ли держится. Дмитрий, к которому уже подступили двое вооружённых турок, остолбенел.

– Отдай крест, поганец! – заорал отошедший от минутного шока мужичок. – Отдай! – и схватил турка за горло. Шнурок лопнул – и крестик упал под ноги врага.

– Крест святой топчешь! – Василий что есть мочи размахнулся свободной рукой, но, сей же миг, второй турок проткнул его бок саблей. Тяжело охнул, осел на нары мужик, отпустил горло супостата. Одной рукой держась за кровавую рану, другою потянулся к кресту, поднял его, зажал в горсти: «Православным помру, слава Тебе, Господи!» – и упал, истекая кровью. Пользуясь замешательством невольников, турки успели сорвать крестики, вслед за ветхой одёжей, еще с нескольких гребцов и наценили их на бычьи шеи.

– Братья православные! – топтыгиным заревел Дмитрий. – Они же хотят в честных христиан перерядиться, кресты на себя напялить, а потом нас перебьют-перережут, как скотину бессловесную. А сами спасутся! Эй, кому жизнь дорога, бей нехристей!

Двое турок навалились на него, принялись душить. Высвободив руку, он обрушил на голову врага обрывок цепи. Удар, другой. Третий пришёлся прямо в висок. Массивная турецкая туша обмякла. Второй враг получил крепкий удар кулаком под дых, согнулся в три погибели, сабля выпала из рук. Хрипящий, полузадушенный Абрамов поднял её и вонзил в грудь басурманина. Превозмогая боль в горле, что было мочи сипло возопил:

– У кого есть силы, бейте эту сволочь! Поможем братьям-казакам!

Он стоял, высоко подняв саблю, с лезвия которой обильно струилась кровь – удар её пришелся прямо в аорту; струя крови обдала Дмитрия, и он был похож на какого-то сказочного демона, нечистую силу, которою матери пугают непослушных детей. К нему кинулись ещё двое вооружённых турок. Первый тут же растянулся – Пётр, здоровенный хорват из Дубровника, подставил ему ногу. Он, не давая ворогу опомниться, навалился на него сверху. Под гнётом задубелых жилистых пальцев захрустели шейные позвонки. Миг – и с турком было покончено. Второй тоже не добежал – имеретинец Зураб набросил ему сзади на шею цепь и затянул её так, что глаза турка вылезли из орбит, а изо рта пошла пена и заструилась кровь. Один резкий поворот – и безжизненный труп свалился в проход между нарами. В это же время другие невольники уже добивали надсмотрщиков и солдат обрывками цепей, кандалами, выбитыми из рук врага его же ятаганами, просто кулаками.

Под шум побоища, в трюмной полутьме, те, кто ещё был в оковах, принялись ломать их, размыкать звенья цепей; обдирая кожу, стаскивали кандалы. Товарищи помогали им разбивать железа. Свободные от тяжких уз, гребцы тут же бросались в самое пекло боя.

Схватка была недолгой, но ожесточённой. Три раза сабля Дмитрия погружалась в пухлую, жирную турецкую плоть. Один раз турецкий матрос, внезапно спрыгнувший в трюм, очутился перед лицом михайловца и занёс над ним топор. И пасть бы нашему герою с рассечённым черепом к ногам неверного, если б серб Драгош не загородил широкой грудью Абрамова. Левой рукой перехватил рослый славянин десницу врага у запястья, а правой рубанул по шее. Брызнувшая кровища залила лицо серба. Недорубленная голова врага безжизненно болталась на лоскутьях кожи и сухожилиях. Тело моряка с глухим стуком повалилось на нары. Пока Драгош измусоленным рукавом протирал залитые кровью глаза, другой турок ринулся на него с копьём наперевес. И тут уже Дмитрий сделал выпад саблей и проткнул горло нехристя. Фонтан крови из рассечённой гортани окатил грудь Абрамова. «Спасибо, друже!» – прошептал Драгош и вновь вступил в бой.

В другой раз спину Дмитрия от смертоносного удара заслонил генуэзец. Сыны многих народов били, рубили, колошматили, швыряли об пол и о переборки, душили цепями общего ненавистного врага. Болгарин Цветко, озверевший в горячке боя, исступлённо рубил уже мёртвого неприятеля, пока не сломал саблю. Скоро дрогнули враги. Сбежавшая было сверху подмога – уцелевшие в жаркой сече матросы – тут же отхлынула обратно, устрашившись гнева и неистовства освободившихся невольников. Пятеро уцелевших турок следом за ними взбежали по шаткой лестнице. Последнего схватили за штанины и поволокли вниз, на расправу. Люк, ведущий в трюм, захлопнулся, лязгнул засов. Турок отчаянно визжал и звал на помощь, пока гребцы влекли его вниз. Сломанный в стычке нос стучал по ступенькам, оставляя кровавую дорожку и причиняя боль его обладателю, щёлкали зубы, руки пытались упереться то в перила, то в ступени. Опрокинув на пол, бывшие рабы принялись топтать басурманина. Голова превратилась в одну сплошную рану, осколки рёбер пронзили лёгкие, хрустнул шейный хрящ – и душа ворога покинула истерзанное тело. Дмитрий оглядел грязный, душный трюм: около десятка турок и четверо галерных гребцов лежали, бездыханные, промеж рваных цепей и разбитых нар.

Болгарин продолжал яростно добивать мёртвого турка: взяв за волосы и откинув назад голову, бил и бил то, что недавно было лицом, об угол нар.

– Полно тебе, он давно уж подох, – устало произнёс Никодим, отирая пот со лба и щёк.

Болгарин прекратил терзать труп мучителя и тупо уставился на товарищей.

– Мы свободны, дурень ты этакой! Сво-бод-ны! – отчётливо проговорил кто-то из русских.

Четыре турка, из коих трое успели переоблачиться в рабское рубище и надеть крестики, выбрались на палубу, когда бой уже стихал. Вокруг валялись изрубленные, пронзённые копьями и пиками, расстрелянные казаки, турки, галерные гребцы. На капитанском мостике стоял под надзором двух дюжих запорожцев связанный капудан; рядом – трое избитых донельзя надсмотрщиков, один полуживой матрос и гроза невольников Мехмед; сквозь его грязную чалму обильно сочилась кровь, голую грудь пересекал широкий, но неглубокий шрам. Сбежавшие из трюма мучители христиан испуганно оглядывались по сторонам. К ним небрежной походкой направлялся светловолосый, осанистый, плечистый русский казак в забрызганной кровью чуге, высоких сапогах с отворотами, без шапки.

– Кто таковы будете? – он показал пальцем на ближайшего переодетого турка, и недобрый огонёк мелькнул в его глазах. – Вот ты, например… Кто и откудова?

– Иван с-под Москви, – пролепетал Селим, вспомнив самое известное русское имя и русский город.

– Сразу видать, москвитянин, – ехидно ухмыльнулся казак. – Выговор у тебя истинно московский. А ты кто будешь? Крещёный? – повернулся он к другому.

С подобострастной, заискивающей улыбкой второй басурманин распахнул ворот драной рубахи и выставил вперёд крест, принадлежавший какому-то греку.

Казак подозвал двух запорожцев:

– Отведёте этих к гребцам, там посмотрим, кто такие.

Важно кивнули воины Сечи и повелительным жестом приказали туркам идти на корму, где сгрудились выжившие гребцы. Селим поскользнулся на залитой кровью палубе, стукнулся копчиком о доски и выругался по-турецки.

– А чего ж по матушке не загнул? – спокойно осведомился русский казак. – Иль на Туретчине родную речь запамятовал? – Запорожец помог «Ивану» подняться. Другой решительно оттолкнул одетого по-восточному четвёртого «галерника»:

– Та вин же басурман!

– Вижу сам. Все они басурмане проклятые, – процедил сквозь зубы русский. – Потом с ними разберёмся. А я в трюм пойду. – Медленно обернувшись к сжавшемуся от страха разоблачённому турку, он вдруг выхватил из ножен саблю и одним движением отсёк голову. Нагнулся, поднял её за волосы и выразительно потряс.

– Як жидовка Юдифь! – довольно оскалился запорожец.

– Ну, ты у нас, Павло, в бурсе учён, все священные книги назубок знаешь. Тебе за этими «христианами» и надзирать. А я вниз полезу, там, вроде бы, пленники томятся. – Он перешагнул через обезглавленное тело, кинул, не глядя, голову и направился к трюму.

Щёлкнули засовы, скрипя, отодвинулась крышка трюма, и в проёме показалось бородатое, толстощёкое, хитроглазое русское лицо с растрёпанными тёмно-русыми кудрями.

– Выходи на волю, страдальцы! Да не всем скопом, а по одному, а то лестница общей тяжести не выдержит, попадаете, расшибётесь, кости переломаете. Ну, кто первый?

Первым рванулся к солнцу, к свободе, к вольному воздуху Тенгиз из Картлии. За ним, по одному, легко, превозмогая тяжесть в ногах и голод в желудках, взбегали Захариос, Рэй, Драгош, Милош, Умберто, Винченцо, Родриго, Никодим, Пантелеймон, Евстафий, Потап, Дмитрий, Зураб, Гиви, Вахтанг, Оганес, Ашот, Цветко, Кшиштоф, Янек, Остап, Панас…

Общая беда и общая победа сплотили разноименных и разноплеменных галерников. Вот и пришла Свобода! Вот она, желанная, долгожданная! Возрадуемся же, братья!

Последними неспешно взошли трое: мадьяр Иштван и осетин Рустам поддерживали под руки тяжелораненого черногорца Воислава и бережно уложили его на палубу. Казак решил спуститься в трюм, но не прошел и трёх ступеней, как заткнул ноздри, лицо его перекосила гримаса отвращения:

– Ну и вонь тут стоит! Кровь, да пот, да нечистоты. В хлеву дух и то приятнее будет! – Он поднялся обратно, задвинул крышку и сказал толпившимся вокруг бывшим гребцам:

– Вы отправляйтесь на корму, там все ваши. А я казаков позову, чтоб мертвяков из корабельного нутра вытащили. – Он двинулся на бак, где сгрудились казаки-победители, похвалявшиеся своими подвигами в отшумевшей сече.

– А я как рубанул того турка, так у него голова, будто тыква, пополам раскололась.

– А я троих на пику насадил и всех разом в море столкнул.

– Хорош врать-то, бахвал!

– Нехай брешет…

– Кто врёт? Кто брешет? Я-то?! Вот вам истинный крест, всё сказанное – правда подлинная. Хошь пытай меня палач – не отрекусь!

Гордо воздев к благословенному солнцу головы, шли вчерашние рабы. Рваные, грязные рубахи и портки, босые ноги, у иных, кого раздели трусливые басурмане, – только холщовые повязки на чреслах, шрамы от плетей, сизо-багровые синяки от турецких кулаков, немытые, донельзя отросшие, слежавшиеся волосы – отвратный вид недавних невольников так дисгармонировал с задорным блеском в глазах, лучистыми улыбками щербатых ртов и распрямлёнными плечами! Стенавшего и метавшегося в бреду Воислава положили на снятую с петель дверь матросского кубрика, бережно несли его вчетвером – двое русских, итальянец и грек. Вдоль борта уже стояли в нестройном ряду собратья по былой тяжкой доле. Молодой казак прохаживался, спрашивал имя, звание, откуда родом.