Безделица
Было трудно застать Анну Алексеевну в спокойствии. Не из-за того, что она корила себя или что-то в этом роде, совсем нет! Она спешила уехать из города с Алексеем или Александром, только и всего.
Что касается ее реакции на пропажу Михаила Дмитриевича, то она была обеспокоена, но не так, чтобы себя корить. Она была счастлива и светла. Рассказав все это, она говорила, что многое поняла, и что рада тому, что «самый страшный и равнодушный грешник оказался лучше, чем он себя считал». Она была рада тому, что многие люди, наконец, стали спокойнее и тише и была очень счастлива тому, что грех был, наконец, взят любовью и кротостью, которую он добыл большим трудом. Труд этот, по ее словам, нельзя было увидеть никому до этого дня, и слова ее были истинными.
Дело в том, что засуха, наконец, окончилась, и дождь с новой радостью и благой вестью пробежал по нашим улицам. Дождь больше не враждовал с солнцем, и в тот день они существовали вместе. Такое редко увидишь!
Трудно ответить на вопрос, где сейчас Михаил Дмитриевич
Воронихин, но если и умер он на нашей земле, то бессмертен он в Божьей вселенной, соприкосновение с которой ощутили все мы тогда. Бедный, бедный рыцарь!..
Мы и в самом деле были рыцарями, но отнюдь не бедными, потому что все наши бедствия происходили из-за нежелания выйти за пределы одного только аза. Роман в письмах, который я имел счастье читать только что, написан крайне дурно. Я испытываю чувство некоторой неловкости, говоря о Фёдоре Кришкине. Рассматривая его творчество в макросъемке, я изучаю строение его текста под единственным интересным мне углом, то есть как проявление личного таланта. С этой точки зрения Кришкин писатель не великий, а довольно посредственный, со вспышками болезненного юмора, который словно конфузится после слов задиристого одноклассника о том, что у носителя этой шутки получилось не совсем удачно, которые, увы, чередуются с длинными пустошами литературных банальностей. Итак, мы читаем историю о неком Александре Дмитриевиче Воронихине (фамилия бессмысленна и говорит о персонаже меньше, чем о самом авторе, который на момент написания произведения явно готовился к зачёту по истории России, на что намекает совершенно выбивающееся из общего повествования «дивное узорочье»). Он славный малый: играет на флейте, совершает всевозможные трогательные поступки (как, например, спасение птенца), которые, что подчёркивается автором, не менее бессмысленны, и пытается поверить в Бога, которого везде ощущает, но никак не может увидеть. В виде антитезы на сцену выходит Володька Рождественский, крайне наукоцентричный и богоборческий спутник, который психоаналитики непременно могут принять за тамость (или же тень) главного героя. После довольно пустого разговора Александра, ближе к концу книги почему-то ставшего Михаилом, с Володькой о вере, первый обнаруживает на улице спасённого птенца, который по его же вине погибает, проклинает дождь – то ли Бога, то ли зло – и оплакивает действительно невинное существо, после чего на земле наступает засуха. По неизвестной, опять же, причине, Александр идёт в церковь, которая всё это время постоянно его притягивала, и встречает там Анну Алексеевну Яслину, алгебраически неверную функцию и хранительницу писем, которых всего два и из которых узнаётся вся история Воронихина. Особенно подчеркну, что писем всего два, одно из которых совсем утеряно. Безусловно, Кришкин как автор текста начнёт его защищать, и в этом ничего страшного нет. Но едва ли я поверю в то, что таким образом передаётся сумбур выцветших воспоминаний, поскольку это не текст ощущений, но текст идей, неумело мимикрирующий под опусы Достоевского. Спустя год после выхода книги становится ясно, что было по меньшей мере три редакции под общим названием «Укравший Дождь», в первой из которых не было ни открытого продвижения сугубо христианских добродетелей, ни слов о том, что письмо утеряно, из чего можно сделать вывод, что Кришкин пытался воплотить идею о живой книге, но ни одна из попыток не увенчалась успехом во многом из-за недостоверности, фальши и непонимания сути сострадания, раскаяния и прощения. Его поразил Старец Зосима, но совсем не поразило ни его преклонение перед великим страданием, ни кружок, который оставила на столе рюмка коньяка, что пил Митенька. Отдельного внимания заслуживают любовные перипетии Александра и Анны. Писателем отмечается, что Анна Алексеевна вспоминает об Александре как об исключительно чистом и милом человеке. Это, конечно, вздор, о присутствии которого в тексте Кришкин предпочёл не уведомлять. Как совершенно бездарный автор, Фёдор поставил знак равенства между собой и Воронихиным, совсем забыв о том, что он, как это ни банально, бесконечно выше смехотворных телодвижений Александра Дмитриевича. Тем не менее это делает куда более удобной в написании мою собственную статью, потому что, будучи знатоком его жизни, я могу взять историю в свои руки и продолжить её, развенчав призрачную святость Укравшего Дождь. Дело в том, что у нашего славного малого всегда был страх одиночества. Чаще всего это проявлялось при отношениях с девушками. Им руководил этот самый страх и стремление привязать человека к себе, что есть ни что иное как стремление к обладанию, выросшее из того же самого страха. На деле же Александр не давал Анне прохода, постоянно расспрашивал её о том, где и с кем она была и почему не сказала ему о том, что перекрасилась в светлый несколько часов назад. Позже, когда общение переступило слащавый и оттого скользкий порог, к страху одиночества прилипла и наивность представлений. Их симбиоз и в самом деле пробуждает в человеке излишнюю чувствительность и даёт эпизодическую способность всепрощения, и именно поэтому после того, как Александр увидел Анну Алексеевну с другим мужчиной, он ей это простил. Вмешалась Любовь. Вообще до определённого момента у нас с ней были сложные отношения. В детстве мы постоянно ссорились, но оскорбления наши порою доходили до звериного рыка, такого, что осыпалась побелка, и ахала моя прабабушка. Как-то раз я даже назвал её подлой … и до сих пор за это не извинился (читатель может подумать, что это показатель невинности, но я не стал бы вводить себя в заблуждение – замершее многоточие является издательским капризом, на мой взгляд, совершенно не имеющим смысла – прим. авт.). Как-то раз, ближе к ночи, маленький Федя разговаривал с сестрой. На удивление она оказалось настолько милой и чуткой по отношению к бескровному, прикроватному и чересчур чувствительному мальчику, что Федя прошептал ей на ухо: «Давай больше не будем ссориться?», на что она, засмеявшись, ответила: «Почему? Жить будет просто неинтересно». Через дней пять они не сговариваясь поссорились из-за пустяка. Но вернёмся к миру фляг, писем и церквей. Когда Любовь узнала о том, что её брат искренне убивается по девушке, не стоившей того (будучи прямолинейной и резкой в решении той или иной проблемы и на тот момент гордящейся собственной рациональной невлюблённостью, она пришла в недоумение), и прощает ей данный ему шанс при существующем другом, в один из весенних вечеров на крыльце дома, в котором они росли, она со свойственной ей прямотой выпалила то, что так долго переполняло её стучавшее невпопад сердце. Как оказалось, тот мужчина, которого заметил берущим под руку Анну Алексеевну Александр, был не единственным её спутником. Девушкой она оказалась довольно развязной, прятавшей свою до тошноты безошибочную расчётливость под шерловые глаза, нежные щёки, принявшее ягнячью форму тело. Фёдор вздрогнул, угрожающе подошёл к сестре и обнял её, что произвело на неё невыветриваемое впечатление, подобно шершню приземлившееся на стекло её малахитовых глаз. Лиловая сладость заката смягчила взволнованные его очертания. Вот, как закончилась история бедного рыцаря, и, к сожалению, не в силах Фёдора Кришкина было открыть эту свою уязвимость пускай даже единственному, но главному читателю – себе.
Нельзя сказать, что история Саши кончилась так же, но верно то, что его портрет с большей охотой соответствует замыслу Фёдора, пренебрегшего разборчивостью почерка и вольностью воображения. Тогда детство ушло насовсем, и вместе с ним заканчивается детская моя биография, где я прямо сейчас ставлю точку.
Глава вторая
Тогда я совсем не знал буквы Ю, всеумиляющей, складывающей губы в след неловкого поцелуя. Первые шаги на юношеском поприще были сделаны пыльной зимой, когда, будучи влюблённым в литературу, я, найдя поспешною своею рукой драгоценный цветок легенды в стихотворении Лермонтова и получив степень победителя в области литературы уже предметной, со спокойствием души и благодарностью сердца к моему преподавателю Марье Владимировне отправился на заслуженный отдых, сопровождаемый по-лампадному новогодним цветом дома и люминесцентным светом солнца, чья навь кричала о смерти не только детства, но и постепенно желтевшей скуки.
Первый день после каникул, подобно мунковским полотнам, был болезненно-красочным. Его лик был обильно напудрен, а сильно отросшие к тому моменту волосы слиплись. В волосах путалась белая, как сам Фёдор, доска, и за отдельными локонами прятались чёрные надписи, вяло изучавшие мяч, утонувший в речке. Вдруг, как то бывает в романах мягкого переплёта и среднего пошиба, перед глазами знавшего себе цену Феди возник крохотный пионерский рюкзачок фиолетового цвета, который облизывали детёныши костров и лесных пожаров, посаженные в клетку приятной на ощупь нашивки. Затем показались ржаные волосы и зелёные, просто зелёные глаза, и в этой простоте заключалось всё их очарование, напоминавшее мне о маме. Она была очень шустрой и говорила очень быстрые, но оттого не теряющие в изобретательности, вещи, где фигурировали и рамочные композиции, и математические вычисления, и нумерология, усердно старавшаяся скинуть со стула как математические принципы, так и Фёдора, более рассудительного, более высокомерного. Тем не менее она его привлекла. Привлекла, наверное, тем, что всё, что она говорила, она записывала и очень часто застенчиво заглядывала в заметки, пестрившие зачёркиваниями и ядовитыми стрелами, каждая из которых поражала Fefé.
После занятия у них завязался разговор, длившийся целый год. Сначала две почти что одинаковые реплики, точно связанные, кружились в медленном танце, в механическом менуэте с поклонами и приседаниями: одна «мне очень понравилось, как ты ведёшь диалог», другая «сам ты такой». По мере того, как Федя узнавал её, он всё сильнее ощущал, что почти туберкулёзная желтизна его мыслей переходила в желтизну солнечную, нарисованную детскими руками, и вот-вот в правом верхнем углу будут изображены три галки. Когда юноша узнал, что любимый цвет Юли – жёлтый (а в детстве это был и его любимый цвет), что они живут рядом, что она училась в лицее, так или иначе настоящем лицее, а не сером его шерстяном подобии, что немного говорит по-французски и что пишет музыку, он понял, что влюбился. Он так и сказал, мол, Юля, я влюбился. Тогда на поданную ей руку, приглашавшую её на очередной танец, она ответила лёгким «извините, но я не танцую». Он даже пытался поцеловать её, но, каким-то образом выделив жёлтый из оранжевого, она отреагировала напуганным объятием. Ей было нужно время, которое, увы, текло для Фёдора и для Юли по-разному: для него это был месяц, а для неё это время, должно быть, идёт до сих пор.
В одну из ночей, когда в своём теле Федя сидел, словно в вулкане, он про себя подумал: «Юля слишком прекрасна, и меньшее, чего она заслуживает – это букет цветов. Думаю, ей будет приятно». После этого он успокоился и лёг спать, ожидая следующего дня, где собирался претворить в жизнь придуманный за несколько минут план. От него никто не требовал подвигов. Фёдор прекрасно знал, что раньше – если и есть любовь в нашем мире – люди любили чище и непорочнее, но он не понимал, что всё, что было услышано человеком, им же было переврано. Тем не менее Фёдор пошёл на подвиг любви, и плана точный образец хочу представить наконец. Ему было известно, что напротив школы, где они теперь учились вместе, был цветочный магазин. Восклицательным знаком в конце предложения, сделанного Феде его пытливым умом, стоял вопрос денег. Где бы их достать?! К счастью для Феди, в его жизни существовал человек, который был одним из немногих ступивших на территорию Женской стороны нашей славной земли. Его звали Андреем, и он прекрасно понимал, что даже самый простой жест чего-то да стоит, и потому охотно дал взаймы Фёдору. Придя в магазин, он, помимо продавщицы, увидел милую пару, которая, не боясь злых очей, вполне мирно обсуждала особенности семейства Caryophylláceae. Рдела пышная гвоздика, чуть видны были голубые цветы, слишком унылые, слишком далёкие для любви и бумажника Феди. Когда продавщица спросила о том, «в каких пределах» он собирается приобрести букет, и для кого он будет предназначен, Федя с чуть застенчивой прямотой назвал размер своего бюджета и наскоро добавил, что букет будет для девушки. Пара, всё время внимательно слушавшая юношу, умилилась и посоветовала купить четыре красных розы, которые непременно должны быть обёрнуты лентой (видимо, чёрной). Фёдор, уже приосанившийся, указал на эту оплошность и вдруг увидел корзинку, орнаментированную перьями жар-птицы, тут же осведомившись о цене такого чудного букета. Увы, не хватало. И тогда продавщица, чуть поправив очки с металлической цепочкою, сбросила цену ровно до пятисот рублей, и Федя пагубный цветок схватил рукою безнадежной и сердца пылкого в залог его он кинул деве нежной, тихонько ручкой молодою она красавца обняла, полна невинной простотою, беседа мирная текла.
Пришла пора рассказать о любимой девушке семье, и как бы от этого ни открещивался Ф. из-за нежелания открывать кому бы то ни было самую сокровенную часть своей жизни, судьба сделала по-своему виртуозный ход, и Феде пришлось это сделать. Семье она понравилась, мама и сестра нередко видели её на прогулках и как-то даже сказали о том, что им стало понятно, почему Юля так понравилась Фёдору – она была очень мила. До жути явственным представлялся тот факт, что пришло время дарить второй букет, и, даже несмотря на то, что мне было известно примерное местоположение Юли, именно этот знак внимания дался мне труднее всего, поскольку точного адреса никто узнать не мог. Тогда я – разумеется, не без боя – узнал её номер телефона, который она отказывалась давать, чтобы свой адрес она назвала курьеру, которому, возможно, доверилась бы сильнее, чем мне, и когда яблони были готовы к тому, чтобы быть облачёнными в сумеречно-звёздную мантию, раздался звонок. Это была Юля. От букета она отказалась. На мои плечи грузом упала ночь.
Я пришёл на кухню, рассказал обо всём семье и расплакался. На все попытки родителей успокоить меня и слова Любви о том, что девочка просто дура, я отвечал всхлипываниями, словами защиты и восклицаниями о том, что всё, что выпадает на мою долю, мне нужно переживать самому. На следующее утро букет перенаправили к бабушке, и она, узнав всю историю от начала и до конца встала на сторону Любви.
Спустя неделю Юля в длинном письме, которое, подобно второму письму Воронихина, было так же безвозвратно утеряно, открыла ему то, что Фёдор и так осознавал, но что человек воспитанный по обыкновению скрывает от своих глаз, дабы не чувствовать себя уязвлённым и обиженным. Фёдор оказался человеком хорошим, но живущим в постоянной спешке, доходящей до тех известных пределов, где разница в ощущении времени и невозможность насладиться темпом близкого человека вместе начинают раздражать и порождают страх уйти слишком далеко или же совсем остановиться, отчего вспышки ревности, навязчивости и гнева, пускай порою и скрытого, происходят всё чаще. Около трёх раз, как она призналась сама, она влюблялась. Около трёх раз приобретённый ею лотерейный билет не окупал и половины его стоимости, из-за чего она <<до поры до времени>> решила не влюбляться совсем, что, однако, не отменяло её вполне искреннего сострадания к уязвимым, и именно поэтому всё то время, что они были знакомы, она давала Фёдору призрачную надежду, за что потом и извинилась, добавив, что Феде не стоит расстраиваться, потому что всё происходит так, как нужно.
После этого наше общение прекратилось, и на тот момент Юля в моей памяти словно бы умерла, а на могиле её алели розы, перевязанные чёрной лентой. Когда я перечитывал все когда-либо сочинённые нами послания, призрачным мне казалось абсолютно всё. Призраки – верные друзья творчества, и потому все жесты, слова и до приторности томные вздохи, клубясь, образовывали фигуру неудачливого соперника Арлекина по имени Лёшка, не сознающего того, в какой именно постановке он участвует.
«Стена»
Действующие лица: Лёшка, Оля, Мать (Мама), продавец цветов, таксист, музыкальный продюсер, Евгений Владимирович, массовка;
Локации: квартира Лёшки, улица, дом Оли, комната в доме Оли, веранда Оли, кабинет Евгения Владимировича, музыкальная студия.
Пролог.
ИНТ. Квартира Лёшки, самое обычное жилище, без изысков. Квартира находится на нижних этажах панельного дома. Окна пронзает едва ли яркий свет. Камера объезжает убранство дома.
ГОЛОС АКТЕРА, ИГРАЮЩЕГО ЛЁШКУ: Это случилось со мной на пороге моей юности. Голова моя тогда была нечесаной, дома я бывал редко… да и учился я не так, как хотела мать, но зато я стремился к чему-то и верил, что все для меня возможно. По-детски всё так, но по-настоящему.
Так вот, это случилось со мной на пороге моей юности, и хотя я еще молод, я вспоминаю об этом, как о чем-то давно прошедшем.
Камера резко переходит на Олю, героиню фильма. Она спешит, одевается, собирает вещи.
ГОЛОС АКТЕРА, ИГРАЮЩЕГО ЛЁШКУ: Кстати, вот она. Вот то, что со мной случилось. Собирается куда-то. Надеюсь, она еще вернется. Впрочем, время от времени она ко мне заходит.
Оля покидает квартиру и закрывает входную дверь.
ИНТ. УЛИЦА
Оля идёт среди толпы, камера следует за ней, наблюдает сзади.
ГОЛОС АКТЕРА, ИГРАЮЩЕГО ЛЁШКУ: Интересно, куда она идет.
А черт его знает: в толпе вообще трудно что-либо различить, но, как ни странно, шаги звучат единым хором, и таким же хором отзываются в моем сердце ее шаги, шелест конвертов и писем, которые она так любила писать. Оперы по вечерам, классическая музыка, сухоцветы, чайник такой… а, уже не важно.
Любопытно, что при этом всём она сохранила какую-то простоту и легкость, светлость даже.
Так замри!
Оля замирает и медленно поворачивается. Смотрит в камеру. Улыбается.
Статичный план хора и оркестра. Хор с оркестром исполняет композицию «They Tell Us That Your Mighty Powers Above» (продолжительность – приблизительно 4 минуты).
Сразу же после исполнения композиции резко появляется белый текст на черном фоне:
Dixi et anĭmam levāvi.
Он медленно исчезает. Появляются вступительные титры.
Вступительные титры. Белый текст на чёрном фоне с данными о фильме и съемочной группе.
Фоновая музыка – композиция Джираламо Фрескобальди «Se L’aura Spira».
Первый кадр – панельный дом, рядом с которым растут деревья. Камера медленно переходит на главного героя Лёшку. Лёшка в куртке и свитере ходит по улице, смотрит на мир. Смотрит на небо, деревья, город, людей. В какой-то момент останавливается и достает из кармана сложенный лист бумаги, разворачивает. Это письмо от девушки Оли. Зритель и сам Лёшка не могут прочесть его до конца. В первой (видной) части письма написано:
Привет! Было трудно сказать тебе о своём желании встретиться, но мне очень хотелось бы. Я не стала звонить, ведь в письмах есть какая-то энергетика… Ну, в общем, ты меня знаешь.
(ВОЗМОЖНО, ЧТО ПИСЬМО БУДЕТ ПРОЧИТАНО АКТРИСОЙ НА КАМЕРУ)
Лёшка улыбается, аккуратно складывает письмо и идёт дальше.
Камера наезжает на землю, где лежит гнилое яблоко. К нему подходит Лёшка. Герой поднимает гнилое яблоко всей рукой и очень внимательно смотрит на него. С явной грустью и отчаянием в глазах выбрасывает его. Заходит в дом. Камера в этот момент следует за ним. Виднеется заболевшая яблоня.
ИНТ. Квартира Лёшки, самое обычное жилище, без изысков. Квартира находится на нижних этажах панельного дома. Окна пронзает едва ли яркий свет.
Лёшка заходит в дом и снимает куртку.
ЛËШКА (МАТЕРИ, СНИМАЯ ВЕРХНЮЮ ОДЕЖДУ): Мать! Ну ты представь себе, что с яблоками случилось?
Не дожидаясь ответа и садясь за стол, поправляя одежду, он говорит:
Прогнили все. Ты знаешь, один мой знакомый. Помнишь Витьку? Так он сдуру сравнил людей с яблоками.
МАТЬ (СТАВЯ ТАРЕЛКУ С СУПОМ НА СТОЛ): Ну и?
ЛËШКА: А что, ну и? А то, что я не совсем согласен. Яблоки (усмехаясь). Яблоки гниют постепенно. И гниют сначала внешне. А мы? Суетимся, врём, всего нам не хватает, оттого торопимся. Мы сгнили раньше.
МАТЬ (ВОЗИТСЯ НА КУХНЕ): Ты брось это. Уже обдумал?
ЛËШКА (ПОЕДАЯ СУП): Ну да. Знаешь, мы ведь виделись не так давно. Как удивительно работают расстояния, ностальгия. Кажется, что вот-вот умрёшь, если не увидишь дорогое тебе лицо. И не важно, кто это! Друг, подруга, девушка. Это работает везде!
МАТЬ: Ты бы цветы хоть купил.
ЛËШКА : Не любит она цветы, мать.
Лёшка задумывается на несколько секунд.
Но это же встреча после долгой разлуки, важная встреча. Кто знает, когда мы еще увидимся. Спасибо, наверное.
МАТЬ (ПОВЫСИВ ГОЛОС): Наверное. Так говоришь, будто бы я в чем-то виновата!
ЛËШКА: Да кто его знает.
МАТЬ (С ТОСКОЙ В ГОЛОСЕ): Другой ты какой-то, Лёш. И дом тебе этот не нравился никогда, и цветы ты не покупаешь, яблоки какие-то.
ЛËШКА (СОБИРАЯСЬ УХОДИТЬ): Ну тише, хватит. Лучше посмотри, какой ужас с яблоками (указывает на окно)! Я за цветами, счастливо!
Лёшка выходит из дома, в его наушниках песня Луны «Самолёты». Смотрит вдаль. Камера переходит на пейзаж перед ним. Одни кадры местности (города) сменяют другие до припева. Лёшка с чувством умиротворённости в глазах выдвигается за цветами и смотрит по сторонам. Массовка занимается тем, чем бы занимались обычные прохожие и торговцы. На втором куплете герой заходит в цветочный магазин, осматривается.
ЛËШКА: Здравствуйте!
ПРОДАВЕЦ ЦВЕТОВ: Добрый день! Вам что-нибудь подсказать?
ЛËШКА: Да, мне букет ромашек, пожалуйста. Благодарю Вас!
Продавец приносит цветы, собирается считать.
ПРОДАВЕЦ ЦВЕТОВ: 25 будет достаточно?
ЛËШКА (БУДТО БЕЗ ЭНТУЗИАЗМА): Пожалуй.
Лёшка выходит из цветочного с букетом и произносит:
Лучше бы сам сорвал.
Снова начинается припев, герой идёт по улице и вновь достаёт из кармана письмо от Оли, чтобы прочитать его до конца. В нём написано:
В среду тебе удобно, ближе к вечеру? Если да, то дверь в дом будет открыта, ты сможешь зайти. Но нужно будет меня подождать. Мне нужно будет собраться, а то гулять ведь как-то надо! Словом, если ты согласен, то я буду ждать тебя, мой дорогой друг! Ах, как хочется в девятнадцатый век…
Оля.
Лёшка улыбается, но тут же перестаёт, потому что видит такси. Он быстро складывает письмо в карман и ловит машину.
ЛËШКА: Добрый день! До Просторной получится?
ТАКСИСТ: Долетим!
ЛËШКА: Отлично.
Камера захватывает виды из окна машины. Песня Луны сбивается, будто бы радио барахлит. Через время Лёшка высаживается у дома Оли, жестом благодарит таксиста и останавливается. Потом немного смотрит на природу за городом и заходит в дом. Песня заканчивается.
ИНТ. Дом Оли, место побольше, но всё же не самое презентабельное. Солнце в окнах близко к закатному.
Лёшка заходит в дом, стучит по стенке и произносит:
Оля, я тут!
Молчание, но рядом слышен шум.
Лёшка, прислушавшись, понимает, что всё в порядке и идёт к двери, которая ближе всего ко входу и к комнате Оли.
К повествованию подключается его внутренний голос. Он отвечает за мысли Лёшки. А в его голове рождаются следующие мысли:
Да что ж это такое? Почему я не дождался ответа и так невозмутимо пошёл к комнате? А если там вообще не она? А может, её здесь вообще больше нет? Нет, я не должен об этом думать. Она находится за стеной. Сейчас я проверю, как она. Да, почему нет? Хорошая идея. Но она просто моя подруга, разве это не вмешательство в личную жизнь? Да ладно, какой вообще смысл в моих рассуждениях? Я ведь совсем ничего не делаю! Но сейчас у меня есть шанс что-то сделать.
Он открывает дверь и включает свет в комнате, к которой вела дверь.
ИНТ. Комната Оли.
В комнате находится столик с лампой, кровать и гитара. Стены ободраны, у кровати висит картина, изображающая старика, несущего на спине вязанку хвороста. Картина висит так, что когда герой сидит на кровати, полотно находится над его головой. Пол устлан ковром. На другой стене висят часы. Они тикают.