Имитатор. Книга вторая. Дважды два выстрела

– Но если судороги не характерны, как он его отбросил? – настаивала Арина.

Плюшкин пожал плечами:

– Не знаю, свет моих очей. Но если ты намекаешь на инсценировку, то… – он скептически сморщился. – Первое дело, отсутствие следов борьбы, это я тебе уже сказал.

– А ничего, что у него рукава рубашки расстегнуты?

– Зато пуговки на манжетах на месте, – парировал Плюшкин. – В драке, сама понимаешь, они бы просто оторвались, а тут аккуратненько расстегнуты. Правая манжетка, правда, помята, как будто его за руку кто-то хватал, но следов хватания на запястье я не вижу, по крайней мере невооруженным глазом.

– Посмотришь на вскрытии? – Арина до сих пор еще путалась между «ты» и «вы», самому же медику было, кажется, все равно, как к нему обращаются.

– Куда ж я, душенька, денусь, посмотрю, конечно. Но, в общем и целом, следов борьбы пока не вижу. Потом, гляди, направление выстрела правильное. То есть, не направление раневого канала, конечно, его мы потом на снимочке посмотрим, а место входа пули и форма отверстия. Правда, следов на коже почти нет, в смысле, пистолетик он держал малость поодаль, к виску не прижимал, иначе ожог был бы, порошинки возле, штанцмарка дульная, ну сама знаешь, не маленькая.

– А если кто-то другой держал пистолет на уровне его плеча, – перебила Арина, – тогда направление правильное было бы?

– Точно так, лапушка моя, – согласился медик. – Но гляди опять же сама. В момент выстрела он стоял вот тут, около балконной двери – видишь, брызги как легли, и как он упал? И никто тело, заметь, не двигал, видишь, как кровь из входного отверстия распределяется? И что это значит? Вот просто так стоял, пока кто-то примеривался, как поточнее ему в висок стрельнуть? Все-таки опер, хотя и бывший. И не связывали его. Не били… вроде бы… это тебе поточнее после вскрытия все досконально обрисую, но на беглый взгляд непохоже, чтоб били. Совсем не похоже.

– Может, опоили чем?

– Это пусть токсикологи скажут. Но запахов посторонних я не чую, цвет кожи, склеры и слизистых тоже нормальный. Алкоголь, конечно, может присутствовать, но не в критических дозах, иначе опять же запашок еще остался бы. Дверь входная не заперта – самоубийцы часто так делают.

– А если бы она захлопнулась? – предположила Арина.

– Там такой замок, Арина Марковна, – буркнул Молодцов, – что мама не горюй. Ни открыть просто так, ни закрыть.

– Ключи нашли?

– Найдем, куда они денутся, – хмыкнул опер.

– В карманах покойника ключей нет, – сообщил Плюшкин. – Но, в общем и целом, я бы на твоем месте не сомневался. И записка наличествует, хотя и странного содержания, но собственноручная вроде бы. Я, конечно, не почерковед, но, сама понимаешь, цидулок таких навидался. Твердая рука, ровные строчки – вполне трезвый человек писал. Думаю, найти какие-нибудь бумаги, которые достоверно он писал, и сравнить почерк, с этим проблем не будет.

– Да он это писал, что я, шубинского почерка никогда не видел, что ли, – мрачно сообщил сунувшийся в дверь Молодцов.

– Ладно, ладно, не тупая. – Арина начала сердиться на саму себя. – Я уже осознала, что тут чистый суицид, а у меня профессиональная паранойя. Но ручку, которой он предсмертную записку предположительно писал, изымем для графологов. Семен Семеныч, тогда пульку сразу баллистикам, пусть сравнят – и в архив. Ну и почерк тоже сравним – для очистки совести. А так романтично начиналось… – она вздохнула. – Выстрел в полночь…

– Эй, ты чего, какая полночь? – возмутился Плюшкин.

– Как – какая? Он же в полночь застрелился, разве нет? И соседка слышала. Погодите… А когда он… В смысле, как вы полагаете, когда он…

Медик раздраженно дернул плечиком:

– Ну… по температуре и степени окоченения судя, часов шестнадцать назад. Плюс-минус, конечно.

– Плюс-минус сколько? – Арина рефлекторно взглянула на часы: десять вечера. Двадцать два то есть. Минус шестнадцать… это четыре утра? да нет, не может быть! – Соседка говорит, – уточнила она, – выстрел в районе полуночи слышала.

– Да ты что! – возмутился Плюшкин. – Какой полуночи? Не знаю, чего там соседка слышала, но часа в четыре утра он застрелился. Ну в три еще туда-сюда, хотя уже сомнительно. Сама смотри, если мне не веришь. Он еще до температуры окружающей среды остыть толком не успел. При том, что на дворе отнюдь не плюс тридцать. Уточнить еще уточню, конечно, но ориентировочно я тебе сказал. А ты говоришь – в полночь. Типа почти сутки назад. Не может быть. Выхлоп соседка эта слышала какой-нибудь. Или кто-нибудь боевик смотрел. Так что про полночь забудь.

Размышляя о несоответствии свидетельства судебного медика и показаний соседки – впрочем, та и сама ведь сказала, что выстрел мог быть «из телевизора», – Арина осмотрела скудное содержимое гардероба.

– Слушайте, товарищи, а что тут вообще подтяжки делают, если у него все штаны на ремне?

– Ну, может, какие-то с ремнем носил, а какие-то так, – буркнул Зверев. – Вопрос удобства и личных привычек.

– Хм. Мне казалось, что мужчины предпочитают что-то одно.

– Например, блондинок, – хохотнул Лерыч. – Ты обстановку описала?

– В общем и целом. Остальное – по фототаблицам и изъятым материалам. Ты же все отснял?

– В лучшем виде! Смотреть тебе не пересмотреть. Давай еще под и за диваном поглядим? На всякий случай. А потом уж ящики стола и все, баиньки поедем.

За диваном, вопреки ожиданиям, было довольно чисто. Луч фонарика высветил лепившиеся к плинтусу лохмотья пыли, но ничего похожего на вековые залежи мусора, как можно было бы ожидать у пьющего отставника, не наблюдалось. Лерыч, светя то вдоль пола, то сверху, за диванной спинкой, только хмыкал равнодушно.

Но вдруг тон хмыканья изменился:

– Глянь-ка, Арина Марковна, на стену.

– А что… – но она уже увидела.

Изрядно потертые обои были испещрены многочисленными точечными следами…

– От чего это? Он что, булавки в стену втыкал?

– Именно булавки, – подтвердил Зверев. – Ну и кнопки тоже. А я-то понять не мог, почему в кухонном ведре такая их куча. Погнутые, поломанные, какие-то ржавые, какие-то совсем свежие. Сама поглядишь. Прикалывал что-то на стену, чтобы все время перед глазами было. Над столом оставил, видишь, целый иконостас, а тут поснимал, значит.

Три ряда фотографий, на которые Арина уже обратила внимание, занимали всю стену над столом: семь, восемь и опять семь. Значит, и на другой стене, над диваном, было что-то в этом роде?

– Поснимал, – задумчиво повторила Арина. – И куда дел?

– Думаю, все на столе. Как будто для нас приготовлено… – Лерыч, хмыкнув, покрутил головой.

Действительно, похоже, подумала Арина. Посередине девственно чистого стола под тремя рядами фотографий – предсмертная записка, прижатая толстой ручкой в металлическом корпусе. Слева – аккуратная стопка пухлых канцелярских папок. Арина намеревалась изучить их уже в собственном кабинете. Но сейчас открыла верхнюю – да, Лерыч был прав, на сложенных внутри документах – по крайней мере на верхних – отчетливо виднелись булавочные проколы. Раз Лерыч все уже отснял, значит, можно паковать и изымать «как для нас приготовленные» вещдоки. Даже если дела никакого не будет, но порядок есть порядок.

Зверев тем временем исследовал небогатое содержимое двух ящиков письменного стола. В верхнем аккуратно размещались канцелярские принадлежности и старенький мобильник, в нижнем – пистолет Макарова.

– Арин, а из него недавно стреляли.

Она подшагнула, наклонилась – да, эту струящуюся из распахнутого ящика горько-кислую вонь было вряд ли можно с чем-то перепутать. Из покоящегося в ящике пистолета стреляли совсем недавно.

Квартира встретила Арину тишиной, только дремавший на сдернутом с вешалки шарфе кот Таймыр. приоткрыв один глаз, коротко муркнул – не то поздоровался. не то выразил недовольство поздним возвращением. Неужели все уже спят? Впрочем, из стеклянной кухонной двери тянулась желтая световая дорожка. Сбросив кроссовки, Арина осторожно заглянула внутрь.

Спиной к обеденному столу, точно под центральным плафоном сидела на табуретке племянница Майка. Столбиком, забравшись на сиденье с ногами и подтянув к подбородку худые коленки в развеселых пижамных ромашках. Как воробей на жердочке, подумала Арина и тут же усмехнулась – почему на жердочке? Воробьи сидят на ветках, на подоконниках, на карнизах, в конце концов – откуда взялась эта самая жердочка?

– Ты чего на табуретке ютишься? На диване же мягче.

– Мягче, – согласилась Майка, поелозив остренькими кулачками по явно слипающимся глазам. – Я там засыпаю, – серьезно объяснила она.

– А ничего, что кому-то завтра в школу вставать?

– Вообще-то завтра суббота, – фыркнула та. – Да я бы все равно дождалась. Только тебя все нет и нет, – сонно вздохнула она, подавляя зевок. – Новое дело?

Арина вздернула бровь – мол, с чего ты это взяла? Было у них с Майкой что-то вроде игры: откуда ты это знаешь и почему думаешь, что знаешь? Племяшка была наблюдательна, как почти все дети, и складывать наблюдения в связную «картинку» выучилась быстро. И пусть выводы оказывались иногда довольно неожиданными, в отсутствии логичности их упрекнуть было невозможно.

– Во-первых, тебе позвонили, и ты ушла. Не на свидание – не наряжалась, не выбирала, что надеть. И на свидания ты после Питера, по-моему, и не ходила ни разу. А сейчас у тебя такое лицо… специальное. Как будто глаза не наружу, а внутрь головы смотрят.

– Так, может, я над каким-то из предыдущих дел думаю.

– Не, – Майка помотала головой. – Когда что-то новое, глаза шире. Как будто ты немножко удивляешься… – и тут же деловито перешла к бытовым вопросам. – Лиза котлет накрутила, будешь? – она соскользнула с табуретки, всем видом выражая готовность быть полезной.

– Ужин. Котлеты, – повторила Майка, не дождавшись ответа.

Сморщив нос, Арина помотала головой.

– Неприятное дело? – осторожно спросила племяшка.

– Не знаю пока. Странное. На первый взгляд вроде все очевидно, а присмотришься – что-то не то.

– Тогда тем более нужно поесть, – назидательно сообщила девочка. – Ты же сама мне говорила, что мозг, хоть и маленький, а энергии съедает как все мышцы вместе взятые.

– Не все, а примерно половина, – добродушно уточнила Арина. – Но в общем, да, мозг – прожорливая зверюха. Только не хочется никаких котлет. Может, чаю? – жалобно протянула она.

– И бутерброд, – твердо поправила ее племянница. – С рыбой. Для мозгов полезно. Чтоб лучше соображать.

Безнадежно вздохнув, Арина показала указательный палец – дескать, один только. А то с Майки станется целое блюдо настрогать, да еще и заставить съесть.

Пижамные ромашки превратились в один сплошной вихрь, заполнивший, казалось, всю кухню.

Через несколько минут пузатый расписной чайник исходил вкусным свежим паром, а на тарелочке – с голубой каемочкой, разумеется – красовалось… нечто. Хитрая Майка, приняв к сведению Аринино «один», постаралась на совесть. Назвать это сооружение бутербродом можно было разве только с точки зрения классификации – мол, не торт, не салат и не жаркое. Архитектурный шедевр, а не скромный вечерний «перекус». Хлебного «фундамента» было вовсе не видно, верхние «этажи» золотились шпротными боками, розовели чем-то вроде тунца, алели напластанным помидором, кудрявились натыканными там и сям укропными вихрами. Пахла конструкция столь же сногсшибательно, как выглядела.

– Ты думаешь, я бегемот? – ужаснулась Арина. – Как это есть?

– Ртом.

– Он же в меня не поместится. Или развалится.

Майка презрительно дернула ромашковым плечиком. Впрочем, зная ее, Арина не сомневалась – сооружение достаточно устойчиво. Она предвкушающе принюхалась, примерилась… но в руку ткнулся стакан. С кефиром!

– Ма-ай! Я не просила…

– Вот заработаешь язву… – строго парировала та.

Это было уже бабушкино. То есть мамино. Именно этой фразой Елизавета Владимировна выдергивала мужа из-за рабочего стола.

– Мр-ря! – требовательно протянул явившийся из прихожей Таймыр. Надо полагать, шпроты учуял. Арина потянула было из бутерброда одну, но, покосившись на Майку, остановилась. Девочка строго покачала головой и, выложив на блюдце пару рыбешек, поставила плошку перед Таймыром. Недовольно муркнув – мол, это-то теперь уж не отнимут, но как насчет вон того вкусного, что у вас там – после некоторого размышления все-таки принялся за «собственные» шпроты.

Когда от грандиозного бутерброда не осталось ни крошки, Арина сладко потянулась:

– Чай – потом. Пошли?

Майка спрыгнула с табуретки и засеменила впереди, направляясь в свою «берлогу» – бывшую кладовку, где на трех квадратных метрах разместились кроватьчердак, стол, полочки-ящички и даже узенький гардероб, в который упиралась ведшая на верхний, спальный «этаж» лесенка.

Отход ко сну – если Арина была дома – происходил раз и навсегда заведенным чередом.

Арина усаживалась на верхнюю ступеньку (голова при этом почти упиралась в потолок, но что с того), Майка сворачивалась под одеялом, цеплялась за Аринину руку, и они «разговаривали разговоры».

Сегодня, конечно, никаких разговоров не вышло – племяшка отключилась, едва положив голову на подушку.

Обязательный ритуал, впрочем, нарушен не был, а это – главное, улыбалась Арина, наполняя полулитровую толстостенную кружку не успевшим остыть чаем и плюхая в него толстый кружок лимона. Доставив это богатство в свою комнату, пристроила кружку на ближайший к дивану угол стола, плюхнулась поближе, подоткнула под спину толстую длинную подушку и опять потянулась.

– Ты поужинала? – строго осведомилась, вплывая в комнату, Елизавета Владимировна.

– Угу. От Майки не отвяжешься.

– Я об этом и хотела с тобой поговорить. Да, у них пятидневка, так что завтра можно и подольше поспать. Но с этими «я Арину дождусь» нужно все-таки что-то делать. Девочке нужен режим, ты же понимаешь? С такой наследственностью систематичность и стабильность должны впитаться сызмлада. Во избежание серьезных проблем в более взрослом возрасте.

– Ма-ам! – чуть не взвыла Арина. – Сколько можно? Федькина экс-супруга была просто дура! И ее прыжки по эзотерическим практикам – лишь проявление этой самой дурости. И это, слава всем богам, не наследуется. Ясно, что режим такому активному ребенку нужен. Но, в конце концов, традиция вести разговоры перед сном – это ведь тоже режим, разве нет? Девчонка учится работать с собственным мозгом, и это, на мой взгляд, куда важнее, чем подъем и отбой по одному и тому же свистку будильника. Мы миллион раз все это обсуждали.

– Ну ладно, ладно, – закивала Елизавета Владимировна. – Ты спать?

– В общем и целом.

– Спокойной ночи, – она чмокнула дочь в макушку и отбыла.

Арина облегченно вздохнула. Про котлеты мама не вспомнила, а то пришлось бы еще минут пятнадцать оправдываться. Почему некоторые накручивают столько сложностей вокруг простейших вещей? Так что на действительно важное ни времени, ни сил уже не остается.

– Мр-ряк, – согласился притаившийся в углу Таймыр.

Вспрыгнул мягко на спинку дивана, походил, выбирая место, потоптался немного и улегся, свесив пушистый, не хуже чем у лисы, хвост.

– Та-ай! – возмутилась Арина – кончик хвоста оказался прямо возле ее носа.

– Мы-ыр? – ответил кот. Собственно, именно так он когда-то и получил свое имя.

– Тай! – повторила Арина, поскольку убрать хвост он и не подумал. – Ты красавец, и хвост у тебя всем на зависть, но мне же так неудобно.

– Мы-ыр… – лениво протянул кот, сползая наконец с диванной спинки вниз.

Дернул недовольно плечом, боднул Аринины ноги – подвинься, дескать, раз уж сверху согнала, дай хоть здесь как следует устроиться – и наконец улегся клубком, включив «тарахтелку».

Она погладила шелковый кошачий лоб, пристроила на коленях блокнот и стала быстро-быстро заполнять клетчатые страницы только ей одной понятными каракулями.

Значит, первое – дверь. Слово «дверь» она написала покрупнее и кружочком обвела.

Вполне возможно, покойный сам не стал ее запирать, чтобы тело поскорее нашли. Чего-чего, а «старых» трупов он за свою работу наверняка навидался, наверняка не хотел «гнилушкой» выглядеть. Порядок в квартире, кстати, говорит примерно о том же. Не суть, специально ли перед смертью Шубин чистоту наводил или всегда был аккуратистом, ясно – беспорядок был ему неприятен.

Стоп. Нахмурившись, она написала чуть ниже «пыль». Раз под диваном – пыльные залежи, пусть и небольшие, но залежи, значит, чистоту Шубин наводил не прямо перед самоубийством. Значит, общий порядок в квартире – это не сиюминутный приступ аккуратизма, скорее привычка.

С дверью, однако, такой ясности нет. Если он не сам застрелился, дверь мог оставить открытой убийца. Но уже не «зачем-то», а «почему-то». Потому что дверь не захлопывается, а ключей он не нашел. Они и сами их едва отыскали – в потайном кармане висевшей в прихожей кожанки – специально ли покойный их так прятал или тоже привычка? Сейчас уже не спросишь. В общем, открытая дверь версию самоубийства ни подтверждает, ни опровергает.

Затем – орудие. Почему – «беретта»? Почему не привычный, как зубная щетка, «макаров»? Да и откуда она взялась, эта «беретта»? Нет, разумеется, ничего необыкновенного в том, чтобы у бывшего опера сохранился неучтенный ствол. Но в то же время… шубинская ли это «беретта»? Ох уж эти опера с «завалявшимися» в сейфе пистолетами. Табельное-то оружие, выходя в отставку, сдают – если не наградное, конечно – а вот «завалявшееся»… И что, если «беретта» – посторонняя? Тогда все очень даже логично: некий посетитель выстрелил… а Шубин даже достать свой ПМ не успел.

Правда, Плюшкин говорит, что угол вхождения пули правильный, а следов борьбы нет. Достать ПМ старый опер, может, и не успевал, но, к примеру, уклониться, упасть, схватить гостя за руку – это ведь на уровне рефлексов, это он успел бы. Разве что доверял владельцу «беретты» и позволил зайти со спины. Балконная дверь нараспашку, значит, и отражение в стекле не предупредило бы об опасности.

Да, так могло быть.

Вот только все это никак не объясняет безумного – семь убийств он, видите ли, совершил! – предсмертного «признания». Или… объясняет? Что, если шубинская записка – никакое не предсмертное признание? Там ведь ни слова о намерении покончить с собой. Может, у него были совсем другие планы?

Планы, которые разрушил неизвестный гость с «береттой» в кармане.

Гость? Посреди ночи? Впрочем, почему нет.

Вытащив телефон, Арина на минуту задумалась. Начало двенадцатого, считается, что в такое время звонить уже неприлично, разве что самым близким людям. Но, с другой стороны, опер и следователь – куда уж ближе. Да и с места они отбыли в одиннадцатом часу, Мишкин только-только до дому успел добраться и поужинать.

И, кстати, она ведь так и не спросила Стаса про «психа», который ее остановил: девушка, сюда нельзя. Забыла. А сейчас вдруг вспомнила.

Номер молодцовского напарника, естественно, размещался в списке самых частых вызовов. Гудки накатывали длинно, протяжно, уныло – пятый, десятый, тринадцатый… неужели Стас уже спать завалился? Ладно, сейчас автоматический голос сообщит, что абонент на вызов не отвечает и тогда уж придется ждать до завтра. Или оставить голосовое сообщение?

Она принялась было формулировать вопрос, но в трубке щелкнуло.

– И тебе не хворать! – весело пожелал голос мишкинской жены.

Отведя телефон от уха, Арина несколько растерянно посмотрела на экран – нет, все правильно, Стас Мишкин.

– И ведь как хорошо мой-то устроился, – продолжала веселиться мишкинская половинка. – Работа, видите ли, и ничего не попишешь. Звонок – и полетел на свидание. Где уж мне, серой мышке, с тобой, молодой и красивой, соперничать? Слушай, Арин, – деловито продолжила она, – давно попросить хотела. Ты меня заранее предупреждай, а? Я тогда бы кого-нибудь приглашала, чтоб меня, брошенную и одинокую утешали. Вон Стефан Робертович уж так соблазнительно мне улыбается, так улыбается, а я все ни-ни-ни, глазки долу, мужняя жена, тишь да гладь, божья благодать, светлых глаз нет приказу поднимать…

Арина опознала упрощенную ахматовскую цитату – опознала не вдруг, с секудной задержкой. Маринка-то «мыслями великих» оперировала легко и свободно. Не оперировала – разговаривала. Как дышала. Ну еще бы, это ж жизнь ее! Стефан же Робертович Лещинский возглавлял гимназию, где мишкинская супруга преподавала русский язык и литературу.

– Насчет молодой, пожалуй, – рассмеялась Арина, – а про красивую перебор, не думаешь? Первая красавица у нас Эльвира.

– Фу-у-у! – перебила Маринка. – Во-первых, она не во вкусе моего дражайшего, больно уж вамп, а во-вторых, она ж с младшим Пахомовым любовь крутит. Стасу благородство не позволит у коллеги девушку отбивать.

По паспорту мишкинская супруга числилась Тамарой, но звали ее почему-то то Марикой, а то и вовсе Маринкой. Лишь сам Стас упрямо именовал супругу Томкой. Арине казалось, что это мягкое имя саркастичной Маринке совсем не подходит, но Мишкин, надо полагать, знал свою ненаглядную лучше. Это для всех она – язва с язычком острее золингеновской бритвы, а с ним, может, нежнее лебяжьего пуха.

– Сам-то где, дражайший и благородный который? – проговорила Арина сквозь смех. – Неужели уже баиньки? И поужинать не успел, бедненький? Уработался?

– В ванне булькает, – собщила Маринка. – Пойду гляну, может, прямо там заснул. Или утонул… тоже вариант… буду молодая вся из себя прекрасная вдова… что добавляет интересности, согласись? – томно протянула «вся из себя прекрасная».

– Не дождешься, – раздался на заднем плане мягкий и округлый, как сам Мишкин, баритон. – Привет, Вершина! – голос приблизился. – Чего людям спать по ночам не даешь?

Он сказал «людям» с ударением на втором слоге. Стас частенько имитировал простонародный говор и вообще любил прикидываться валенком – добродушным недалеким увальнем – уверяя, что лучшей манеры для опера не сыщешь. И в самом деле, разговорить он мог самого равнодушного, а то и откровенно недружелюбного свидетеля.

– Ты ведь, Вершина, разрушаешь семейный очаг бедного опера, – продолжал он совершенно серьезным, даже печальным голосом. – Вот выгонит меня Томка, придется к тебе на иждивение переходить. Ты готовить-то умеешь? Я люблю долму и пирожки с картошкой, только луку чтоб побольше, такого, поджаристого, рыженького, и чтоб жареные, не печеные.

– С твоим пузом только пирожками увлекаться.

– Что б ты понимала! – радостно возмутился Стас. – Борцов сумо видела? Вот у них – пузо. И то ничему не мешает, а наоборот. А у меня – пузико максимум. Меня еще кормить и кормить. Тем более у меня, в отличие от сумоистов, основной рабочий орган – мозг. Ему питание нужно, – вещал он очень серьезным голосом. – Ну так что там у тебя с кулинарными навыками? На случай, если у Томки терпение лопнет.

– Ой, я тебя умоляю! Скорее египетский сфинкс в пляс пустится. Можно подумать, она первый день замужем, и только что открыла для себя странные особенности совместной жизни с опером. Хватит балабонить, давай по делу, а? Пока она тебя за излишне долгие разговоры с молодым красивым следователем – это не я, это она так про меня сказала – пока она тебя без ужина не оставила, – Арина едва удерживалась, чтобы не хихикать.

– Чего хотела-то, молодая красивая? – уже деловито поинтересовался Стас. – Вроде только-только расстались.

– Ну да, только что. Ты ж мне ничего толком и не рассказал.

– Ну мать! – перебил Мишкин. – Ты же знаешь, если б было «чего», на блюдечке бы принес. Всех соседей обошел, весь подъезд то есть. Бесполезняк пока.

– А камеры…

– Какие камеры, окстись! Избаловались вы, господа следователи! Ну и мои коллеги тоже не без греха. Нет чтоб как раньше – топ-топ, поквартирный обход, да не по одному разу, нет, всем сразу записи видеонаблюдения подавай, да еще нос воротить изволят, когда картинка недостаточно четкая. Нету там камер. Нетушки. Простой дом, каких сто тысяч. Даже какой завалящей торговой точки поблизости, и то нет.

Арина задумалась:

– Ну, может… многие домофонные компании свои табло дополняют еще и камерами, ну чтоб домофоны не ломали.

– Не многие, а сугубо некоторые, – хмыкнул в трубке Стас. – На твоем подъезде, кстати, простой домофон, без изысков. Сказал же, нету там камер. Придется по старинке, с живыми свидетелями работать. А их еще поди найди. Пока что никто ничего не видел, не слышал. Мамашка молодая сверху что-то вроде выстрела слышала, так я тебе про то уже доложил.

– С соседями понятно. А как насчет местного контингента? Есть там кто-нибудь?

Контингентом привычно именовались бомжи и прочая неопределенная публика.

– Контингент-то везде есть, как не быть. Но тебе оно надо? Если мы на каждом самоубийстве станем весь могучий оперативный организм задействовать, что ж на серьезные дела останется, износится организм-то, а?

– Ну Стас, лапушка! – жалобно перебила Арина.