В поисках серебряной пыли…
Константин Абаев
В поисках серебряной пыли…
В поисках серебряной пыли…
(вместо предисловия)
эссе
…Скоро поеду в Цхинвал. И в Дзау заеду, наконец. Который год собираюсь, теперь уж всё, пора. Дедовский, дзауский дом стоит весь в трещинах, еще после землетрясения 1991 года, а дом в Цхинвале давно пора приводить в божеский вид после пятидневной войны. Он еще держится молодцом, наш дом, если учесть, что ему скоро сто тридцать. Его построил, а после отдал своей дочери в приданое, мой прапрадед, Николай Карсанов, купец 2-й гильдии, бывший, по семейным преданиям, человеком весьма суровым. Я с трёхлетнего возраста, особенно во время частых приступов бронхиальной астмы, любил часами рассматривать его на толстенных, старинных фотографиях, облаченного в черкеску с кинжалом…
Предок мой жил в доме, который располагался рядом, до того момента, пока победившая новая власть не решила передать особняк народной милиции. Кстати, там и по сей день находится МВД Южной Осетии…
Дочь свою, Варвару Николаевну, прапрадед выдал за небогатого, но яркого Бидзину Кочиева, окончившего Казанскую духовную академию, а впоследствии, за свою недолгую жизнь, успевшего организовать народный театр и газету в Тифлисе, педагогическое училище и научно-исследовательский институт в Цхинвали, написать десятки пьес, сборники стихов и очерков, учебников, включая первый осетинский букварь на основе латинского алфавита, словом, стать ''выдающимся просветителем, ученым и общественным деятелем''… В ЦК Компартии Грузии латинский алфавит, в отличие от грузинского, сочли политически чуждым и прадеда в 37-ом расстреляли, а за десять лет до моего рождения, в 55-ом, реабилитировали. Смысл и взаимосвязь этих слов – «расстрелять» и «реабилитировать» мне – пятилетнему – пыталась объяснить бабушка, Вера Бидзиновна, во время наших с ней любимых прогулок от дома до медлаборатории, которой она заведовала, по бульвару, мимо здания обкома, на фоне руин которого дирижировал оркестром Валерий Гергиев в августе две тысячи восьмого…
А еще, рядом с бабушкиной лабораторией было два волшебных места – «пятачок» у киноафиши, где любила припарковывать свой голубой деревянный ящик на подшипниках мороженщица Наргиза. И, наконец, метрах в шестидесяти, вверх по бульвару, – кинотеатр «Фидиуаг» («Глашатай»)!
Если мы приходили в кино с бабушкой, она брала билеты непременно в ложу, отделанную малиновым бархатом. А вот с папой мы демократично устраивались в партере. Я довольно отчетливо помню свой первый поход в кино, – отец решил показать мне свою любимую «Великолепную семерку», это был 1969-й год, мне было четыре. На следующий же день мы с двоюродным братом Гией были пострижены и побриты наголо «под Криса»! Мама была в ужасе…
… В последний раз мы пойдем в кино с папой уже в Москве, в 1987-м. Будем смотреть «По главной улице с оркестром» Петра Тодоровского, с Олегом Борисовым. Мы досмотрим фильм, и отец неожиданно скажет: «Страна разваливается на глазах…А у Борисова глаза какие-то…Словно не жилец».
Когда начнется война, мама тяжело заболеет. Отец, как и большинство его сверстников, не сможет «вписаться в рыночные отношения» и уйдёт от повторного инфаркта в апреле 95-го, пережив нашего с ним любимого актера ровно на один нервный год.
Недавно, поминая за столом погибших, я сказал, что не уехал бы из города никуда, если бы мог предположить, во что он превратится, наш город… Но тогда шел 82-ой, и я уехал с золотой медалью в кармане в Москву, чтобы поступить на журфак.
И вот уже 39-й год я живу в Москве. И дочь давно вышла замуж, и сын закончил актерский, и скоро семь лет, как я стал дедом…
Всякий раз, когда мне удается заново пережить то былое свое состояние ни с чем не сравнимого счастья, когда я впервые, в свои 17 лет, вырвался за пределы треугольника «Цхинвал – Дзау -Тбилиси», мне без труда удается выстроить череду удивительных событий, выложить заново мозаику ощущений, переживаний и открытий!
…Репетиции и выступления в студенческом театре факультета журналистики…
…Бессонные ночи на «скорой помощи», Цирк на Цветном, и черт знает, что еще на спецсеминаре нестареющего Шаха, Владимира Владимировича Шахиджаняна…
…Фантастические месяцы на практике в газете «Молодежь Эстонии» …
…Счастливые годы стажерства в «Известиях». Лозунг – две заметки в неделю, не меньше! Телевизионная страничка, интервью со звездами советского телевидения, принципиальный разговор на повышенных тонах по телефону с «cамим» Лапиным, пораженный моей наглостью Андрей Иллеш («ты хоть понимаешь, старик, кому ты сейчас дерзил!?») …
…Военные лагеря под Ковровом, телеграмма перед строем – «родилась дочь», на сутки в Москву…
…1987-й. ЦТ, программа «Служу Советскому Союзу!» Первый эфир. Первый фильм, положенный на «полку» («по-твоему получается, у нас до сих пор сотни тысяч незахороненные с войны лежат?! И это ты хочешь народу сказать?!») …
…Уход в «Человек и закон». Первая командировка – землетрясение в Армении. Вылет военным бортом. Из-за опоздания осветителя «бочка» (Ил-76) c югославскими спасателями улетает без нас. Наутро трагическая новость – разбились при посадке в Ленинакане…
… «Горячие точки». Резня в Фергане, Оше… Фильм совместно с покойным ныне Олегом Вакуловским («боевыми друзьями можно стать и в мирное время») …
…Эфир – раз в неделю. Командировка – студия – монтаж… Программы, фильмы – из Бразилии, из Италии, из США, из Финляндии…
…Фильм о расстреле Белого дома… («мы видели страх на лицах расстреливавших нас «демократов», – животный страх!») …
…Удивительные истории людей словно сами просятся на камеру, –отснятый материал регулярно становится доказательством невиновности одних и виновности других…
…И так – 13 лет.
…Каждое утро у центрального, у 17-го подъезда в Останкино тебя встречают отчаявшиеся люди, приезжающие отовсюду, с надеждой на поддержку («Помогите, сынки, в стране беспредел») …
… И исподволь ты начинаешь думать, что ты – чуть ли не полубог…
…Через пару лет, взяв тайм-аут, ты с удивлением обнаруживаешь, что вновь можешь говорить, что думаешь, делать, что считаешь нужным. Как когда-то, совсем недавно…
…Чуть ли не на спор, в 2003-м, с коллективом в 250 человек, за два с небольшим месяца удается запустить в прямом эфире канал. Небольшой, спутниковый, но – телеканал! Это было обыкновенное чудо…
…А потом, потом, как это часто бывает, твои идеи перестают дружить с возможностями инвесторов и старших партнеров, и ты решаешься выйти в открытое море в одиночку!
…И вот, наконец, настает тот миг, когда ты понимаешь, что у тебя появляется возможность делать то, что тебе по душе, общаться с теми, кто тебе интересен. И ты снимаешь одну реальную историю, другую… И тебя с новой силой охватывает отчаяние – не успеть осуществить задуманное, подобное тому, какое испытал пятнадцатилетним мальчишкой, узнав, что строители, ремонтировавшие чердак дома в Цхинвале, по простоте своей, выбросили найденный старый портфель, набитый рукописями твоего расстрелянного прадеда…
…У меня есть два полнометражных сценария в столе. И целый – готовый – фильм. Я просматриваю его во сне – когда частями, когда полностью…
…C каждым годом, с каждым новым месяцем, все отчетливее я начинаю вспоминать запахи и звуки, которыми был населен Дом Моего Детства. Мои пальцы, оказывается, помнят на ощупь тяжеленную бордовую портьеру в гостиной, за которой я любил прятаться, вдыхая сладковатую пыль и чувствуя приближение астматического удушья. Я выбираю момент, выпрыгиваю из-за портьеры и слышу высокий бабушкин голос:
– Довольно шалить, Котик! Пойдем-ка мы с тобой лучше прогуляемся за мороженым. А потом – может быть – пойдем в кинотеатр.
– В ложе будем смотреть, ба?
– В ложе, Котик. Конечно, в ложе…
– А волшебная серебряная пыль из ложи видна, ба?
– Если она по-настоящему волшебная, она видна отовсюду, с любой точки. Это уж точно…
Запахи, воскрешающие прошлое
(эссе)
…Кажется, индейцы… Да-да, именно североамериканские индейцы имели обыкновение таким образом восстанавливать в своей памяти события многолетней давности: они носили у себя на поясе множество плотно закрытых флакончиков с сильно пахнущими травами, смолами и маслами, которые доставали в момент каких-либо событий или сильных переживаний и вдыхали тот или иной аромат. Спустя годы, вновь открыв флакончик, они как бы заново испытывали былое своё состояние, восстанавливая в памяти картины давно минувших дней.
"…ничто так полно не воскрешает прошлого, как запах, когда-то связанный с ним". Да, прав Владимир Набоков, чертовски точен…
Роза Чародейки из дома напротив
…Ха! Я давно подозревал, что бабушка Ева, живущая напротив, за калиткой с номером «12» по нашей улице Хетагурова, никто иная, как старушка-чародейка, околдовавшая Герду в своём чудесном саду!
Ведь в то время, когда наступали холода и, к примеру, наши розы, а также все цветы у того же дяди Булика Зубрицкого увядали, за забором бабушки Евы было тепло, как летом, а цветы и не думали увядать!
Я поделился своими сомнения со своей бабушкой Верой, с которой мы частенько захаживали в гости к бабушке Еве.
– Не чародейка ли она?, – бабушка с интересом посмотрела на меня. – Х-м-м, всё может быть… Хотя… Она из Гуфта, а там чародеек, насколько я знаю, отродясь не было…
– А в Тонтобет, в твоём родовом селе? В Тонтобет чародейки есть?
– Ну, разве что я!, – рассмеялась бабушка.
Шутки шутками, но я решил пойти напролом.
– А Вы знакомы с Гердой?, – тихо спросил я у бабушки Евы в очередной наш визит в её чудесный сад.
– С Гердой? А кто это, детка?, – бабушка Ева вскинула брови, глядя на меня поверх круглых маленьких очков.
– Ясное, дело – кто, – я чувствовал себя хозяином положения. – Сестра Кая, кто же ещё?!
– Нет, хъæбул, не знаю… А может, запамятовала…
Ну, теперь-то я был готов поклясться полуночным набегом на янтарную черешню математика Гавруша с улицы Карла Маркса (о, вкуснейшая и запретная черешня – Гаврушы бал!), что передо мной, среди вечного лета, в своем плетёном кресле сидела сама чародейка из сказки "Снежная Королева"! Ну, а как иначе? Даже не знать, не слышать о Кае с Гердой?! Все о них знают – бабушки Вера и Варя, и дед Григол, и мама с папой, и Гия – мой двоюродный брат, и Вале Парастаев, и Дудаев Сосик. Про лапландку с финнкой и Северного Оленя я уже и не говорю, а бабушка Ева и слыхом не слыхивала?! Просто не хочет, чтобы кто-то в городе разгадал тайну, это же ясно – как постоянное лето в её чудесном саду… А я и не думал выдавать её тайну. Наоборот! Очень скоро я понял, сколько могущества может принести мне эта тайна…
… Я не стану сейчас раскрывать её имени. Скажу только, что она жила по соседству и была самой красивой девочкой из всех, кого я видел. Да – и она была старше меня на два года. То есть ей должно было вот-вот исполниться семь.
И чёрт меня дёрнул на улице, при ребятах, пообещать ей красную розу в подарок на День рождения! Не зря бабушка Вера говорит, что у меня язык без костей: надо было, конечно, сначала добыть розу и сделать сюрприз…
Но отступать было поздно и накануне Дня рождения Самой Красивой Девочки я напросился с бабушкой Верой в гости к Чародейке из дома напротив. Я сказал, что немного побуду в чудесном саду, когда бабушка собралась на работу к себе в лабораторию, под аптекой. Ну, там, где обычно Наргиза продаёт мороженое из голубого ящика на гремящих колёсах-подшипниках. Когда бабушка ушла, а Чародейка задремала в своём плетёном кресле, я потихоньку пробрался в отдаленный уголок чудесного сада и сорвал заранее намеченную, самую красивую розу. Она была пышной и пахла малиной, мамиными духами и ещё чем-то там вкусным – аж за пять больших шагов…
…То, что происходило на Дне рождения Самой Красивой Девочки, было как в тумане: но одно знаю точно – я чувствовал себя героем. На улице была почти зима, а я подарил единственную розу в городе, пахнущую малиной, мамиными духами и – вспомнил – пломбиром в брикете из голубого ящика еврейки Наргизы…
И Самая Красивая Девочка взяла розу, погрузила в неё свой носик, покраснела и еле слышно сказала: "Спасибо, Котик…"
И я какое-то время не мог дышать.
Вот и всё.
И да, я уже сказал, что её имени не назову, и не просите: она замужем, и говорят, муж её ревнив как Отелло. Кто знает, что взбредёт в его горячую цхинвальскую голову, верно?
…Чуть не забыл. Как-то раз, уже поздней весной, мы с бабушкой Верой пришли в чудесный сад напротив. Бабушка Ева угощала нас свежесобранной клубникой. Я быстро умял целую тарелку, и Чародейка громко сказала:
– Собери себе ещё клубники, детка. И вымой под краном…
А потом добавила потише, чтобы не услышала бабушка Вера:
– А за розами, хъæбул, приходи в конце лета…
…Вся штука в том, что у меня есть «машина времени». Она находится во дворе Храма Святого Князя Владимира на улице Забелина, на Китай-городе, в Москве. Она, эта роза, растёт там и благоухает. Конечно, не сейчас, – нынче она укрыта от холодов чёрным мешком. Но настанет срок и можно будет прийти сюда, и вдохнуть её аромат, пахнущей и малиной, и мамиными духами, и мороженым моего детства… И перенестись в чудесный сад бабушки Евы.
Мунджи
… О! За свои сто двадцать лет она выросла до невероятных размеров: в три отцовских обхвата толщиной и высотой с трехэтажный дом, эта наша груша сорта "гоха"!
Каждый плод весил сильно за полкило, и когда осенью созревшие груши срывались вниз, они запросто могли покалечить любого, кому не повезёт оказаться под кроной исполинского дерева.
Вот поэтому и приехал в тот день мамин отец, дед Григол, пригнав из Тбилиси целую автовышку с «люлькой» для ремонта уличных фонарей: только так и можно было быстро и безопасно собрать урожай наших гигантских груш. Дедушка заведовал изрядным автопарком 31-го Тбилисского авиационного завода и приводил меня в восторг, приезжая на разных грузовиках с весёлыми шоферами, разрешавшими мне садиться руль в сладко пахнущих дерматином и нагретых солнцем кабинах…
…Мама до сих пор не верит, что я отчётливо помню тот сентябрьский солнечный день. И я её понимаю: мне было лишь два года и четыре месяца.
Шофёр Нико, стоя в «люльке», собирал груши, которые всё-таки время от времени срывались вниз и, оказавшись по ту сторону нашего забора, разбивались об асфальт, выложенный вокруг здания горисполкома, истекая пахучим соком и обнажив белую сахарную мякоть… Дед, посадив меня на колено, изображал бешеную скачку на коне, заставляя хохотать и визжать от удовольствия.
– Уа-а… Странно всё-таки, – в задумчивости обратился дед Григол к подошедшей маме и опустил меня на пол. – Кæд мунджи нæу ашы лæппу… Как бы немым не оказался этот парень… Странно… Пора бы ему уже заговорить, а?… Может, специалистам показать его, что ли?
Мама вздохнула и закусила губу.
– Ну, ладно, поехали мы, Жанна, матери позвони, скажи, что я выехал домой…
… Дедушка с Нико уехали, а мы с мамой пошли прогуляться в горисполкомовский сквер, как обычно, среди цветочных клумб с дурманящими ароматами… Я помню, как встретили соседа дядю Лёву со смешной фамилией Тертеров, и тётю Нелли, которая принялась, было, меня щекотать по своему обыкновению, но я вырвался и ломанулся прямиком в цветник… Вдохнул этот запах, потом ещё… И неожиданно внятно произнес первое в своей жизни слово. ««Цветок»», —сказал я, заставив маму пару минут спустя звонить бабушке в Тбилиси.
– Мама!, – кричала она в телефонную трубку. – Котик заговорил! Скажи папе: Котик за-го-во-рил!!! Он уже не будет мунджи! Он точно не немой!!!
… Сколько лет уж прошло, но запах городских цветов, всяких там колокольчиков и анютиных глазок, способен в мельчайших подробностях воскресить тот день моего раннего детства, когда я, наконец, заговорил…
… Пройдет несколько лет и Нико погибнет, заснув за рулём от усталости. Но цветочный аромат запускает механизм моей памяти, и я помню лицо, улыбку этого парня, его голос, шутки, которые звучали в нашем дворе…
Анжелика и солонджи
…Он подал мне руку, как взрослому.
– Меня зовут Котик.
– А меня зовут так же, как твоего папу – Алан! Ну, давай посмотрим твоё брюхо… О, да оно уже со шрамом! Грыжа? Карселадзе делал? Его почерк, красивый шрам… Тут болит? А тут? Ясно, катаральный аппендицит. Послезавтра вырежу аппендикс – и у тебя будет уже два шрама, для симметрии…
…Утром в палату вошла медсестра – вылитая домоправительница Фрекен Бок.
– Тæрсыс? (Боишься?), – спросила «фрекен» по-осетински и протянула мне бритву. – Ма тæрс (Не бойся). Мæнæ дын безапъас æмæ – дæхæдæг зоныс… Бери, мол, бритву, сам знаешь, что делать. Мне было уже тринадцать, и я сообразил.
…Несмотря на местную анестезию, было больно. Очень. И время операции тянулось и тянулось, как конфеты «Золотой ключик» на зубах, пока я вдруг не почувствовал чьё-то прикосновение на своём взмокшем лбу. Я посмотрел вверх и… боль тут же исчезла.
На меня смотрели глаза Анжелики из фильмов «Анжелика и король», «Анжелика, маркиза ангелов» и ещё дюжины картин с Мишель Мерсье! Моя Анжелика была в медицинской маске, но я был готов поклясться, что она нежно улыбнулась, когда промокнула мне лоб марлей:
– Потерпи, Котик, потерпи, скоро всё закончится…
Я уже не хотел, чтобы это закончилось, видит Бог…
– Как приятно пахнут Ваши руки, – неожиданно для самого себя брякнул я. И теперь я отчётливо понимаю, что, с одной стороны, это был мой первый в жизни флирт, отчаянный и безнадёжный, но – с другой стороны – я, чёрт подери, сказал правду!
– Это запах солонджи, – шепнула она, наклонившись ко мне так низко, что я чуть не потерял сознание. – Мы пекли торне вчера…
На следующий день меня навестил в палате дядя Геге.
– Вот, племяш, черешня тебе точно не помешает, – выложил он на тумбочку здоровенный кулёк. – Отец твой собирался прийти, фæлæ дядяйæ адджындæр у! Дядькина черешня всегда вкуснее!
…И тут произошло то, что отныне подняло меня в глазах дяди Геге на головокружительную высоту. Дверь палаты приоткрылась.
– Котик, как ты?, – волнующим шёпотом осведомилась моя «Анжелика» и послала воздушный поцелуй. – Не скучай!
– А ты и не скучаешь здесь, как я посмотрю, – дядя Геге выглядел несколько озадаченным. – Ешь, нажимай на черешню. И дам угощай…
…Время от времени я прошу своих одноклассников привезти или прислать мне из Цхинвала солонджи, голубой пажитник. Они и понятия не имеют, в какой сладостный и немного печальный трип сквозь года способен отправить меня его аромат…
Где ты теперь, моя «Анжелика»? Бог весть…
Запах осенней грусти
…Знаете ли вы, как пахнет ракетка для игры в пинг-понг? Верно, она пахнет резиной…
…Мы выходим с мамой из магазина спорттоваров «Динамо», купив для меня эспандер на пружинках, переходим через старый мост и очень скоро начинаем шуршать розовой крошкой дорожек парка.
Это был точно не выходной, парк почти пуст. «Чёртово колесо» не работало, раскачиваться на лодках я не любил – тошнило, тир был закрыт.
– Поиграем в пинг- понг?, – предлагает мама.
Но тут-то, как назло, почти все столы оказываются заняты. Кроме одного, вздувшегося от дождей.
– Ракетка один остался, болше ниету, – дядька с печальным, похожим на баклажан, носом, виновато пожимает плечами.
– Ничего, – решительно протягивает руку мама. – Мы и с одной сыграем.
– Он хароши, миягки, – оживляется дядька-баклажан, протягивая маме ярко-красную ракетку, обгрызанную по краям. И, посмотрев на меня, уважительно поднимает вверх указательный палец: – Японски ракетка, вот!
Мама отдает ракетку мне, а сама отбивает мячик ладошкой. «Японски ракетка» мне не помогла – я проиграл несмотря на то, что мама поддавалась, я это понимал и оттого злился ещё сильнее. И грыз края ракетки, пахнущую резиной…
…И сегодня, стоит мне только учуять этот запах резины, тут же перед глазами встаёт наш осенний цхинвальский городской парк, мама в темно-коричневом пальто и в туфлях на каблучках, с прической как у Анук Эме в фильме "Мужчина и женщина", ловко отбивающая теннисный мячик ладонью… И я, пятилетний. И пасмурно. И папа уехал в командировку в Орджоникидзе… И очень-очень грустно. Хоть плачь…
Друг мой, астма
(рассказ)
…Мне было три года, когда я заболел астмой.
Приступы случались довольно часто, особенно весной и осенью. Спровоцировать приступ могло всё, что угодно: запах жасмина или типографской краски, которой пахли свежие газеты, книжная пыль, а также пыль с тяжёлой портьеры в бабушкиной гостиной, холодная вода из-под крана после футбола на улице, тот же грецкий орех, от которого начинало першить в горле и ночью почти наверняка дело заканчивалось удушьем…
Когда острая фаза приступа сменялась умеренной, можно было читать, сколько душе угодно- хоть сутки напролёт! И ещё…смотреть в окно.
Точек обзора – основных – было четыре: из окна, выходящего на милицейский гараж, куда постоянно приезжали чиниться весёлые шофёры, а самое главное – дважды в неделю приводили мыть под краном с мылом огромных немецких овчарок. Они, отфыркиваясь и отряхиваясь, стояли в сверкающих на солнце брызгах воды…
Второй мой наблюдательный пункт располагался на веранде, выходившей на горисполком и прилегавший к нему сквер – с одной стороны, и дом кузнеца Вано – с другой. Вот где было на что посмотреть! По нескольку раз в день к нему подъезжали тележки, запряжённые лошадьми. Вано не спеша распрягал их, привязывал к деревянному столбу, сковыривал старые подковы, срезал, стёсывал омертвевший рог и подковывал заново. Можно было глазеть на это часами…
Третья точка позволяла наблюдать за верандой Валерки Парастаева, который, вместе с мамой и тёткой по имени Фрося, а если коротко – Фро, занимал комнату на втором этаже. У Фро была навязчивая идея откормить тощего племянника манной кашей, любой ценой. Валерка, ясное дело, сопротивлялся, и Фро не упускала случая поставить меня в пример, приговаривая на осетино-русско-грузинском "эсперанто": «Бакæc, Валерик, куыд хорз лæппу у Котик! Куыд нард у! Просто куклАиа, ну, куклАиа, ра!» Погляди, мол, племяш, как хорошо выглядит Котик, какой он полный и славный, просто куколка! Да, в раннем детстве я был полноват и изрядно комплексовал на этот счёт, поэтому старался не попадаться Фро на глаза лишний раз…
На первом этаже жил странный персонаж, которого звали Валико. Ходил он всегда в чистом пиджаке и рубашке, в отутюженных до острейших стрелок брюках и в начищенных лакированных штиблетах. Манера держать голову, наклонив чуть набок и придерживая её рукой за шею, обусловила прозвище, которое носил наш сосед: «Кисера», то есть, попросту «шея» по-грузински. Опрятная внешность и миролюбивый нрав странным образом контрастировали с регулярными буйными попойками в квартирке у Кисеры в компании явных забулдыг, набивавшихся у хозяина в каком-то неправдоподобном числе…
…И, наконец, четвертое моё окно выходило на улицу Хетагурова. Тут было на что посмотреть уже с раннего утра: и на всегда печального Сосико, везущего бочку с керосином на повозке, запряженной такой же печальной каурой лошадкой, и на вечно спешащую куда-то с ворохом журналов и газет Флору, которая, по слухам, была когда-то оперной певицей, в той, другой, навсегда потерянной жизни…
А как я, дошкольник, завидовал всем бегущим в школу соседским ребятам и девчонкам!
Вот проносится мимо, на бегу повязывая пионерский галстук и пытаясь прожевать горбушку хлеба с маслом и сахарным песком, Гия по прозвищу Самсам, подгоняемый бабушкой Анико, огрызаясь на её напутствия и проклятия!
Вот спортивной упругой походкой шествуют братья-близнецы Геннадий с Аркадием, а вот и Валерка Парастаев вразвалочку с неизменной папкой вместо портфеля.
Вот, с огромным белым бантом – отличница Дареджан, а вот и сёстры Никорашвили – Натела и красавица Нана, а вот и флегматичный Нуго Болатаев, вот здоровый и мощный, как трактор, Тадтаев Элгуджа…
…Похоронные процессии, с оркестром и покойником в гробу на грузовике с открытыми бортами…
…По вечерам обрывки разговоров родителей за ужином.
«… Парень совсем молодой, только школу закончил… Пришёл домой, перед сном решил освежиться: голову под кран с холодной водой подставил… Наутро – температура, головная боль… Менингит… Взяли пункцию… На пятый день умер…»
«…Такая жизнерадостная женщина была…Не болела никогда, по врачам не ходила… С диагнозом ошиблись, аппендицит поздно обнаружили… Перитонит…»
«… Сердце… Он, когда почувствовал, что теряет сознание, встал вышел к жене и лишь успел ей сказать: только не пугайся, если что-то со мной сейчас случится… И упал…»
…Так продолжалось до тех пор, пока мне не исполнилось семь и я, наконец, не пошёл в школу. Нет, приступы астмы случались, и довольно часто, но теперь было чем заняться помимо созерцания окружающего мира из окна.