Пациент
В ту ночь, наверняка по причине упомянутого в письме печального опыта этого санитара, вдруг поднял голову один из моих старых детских кошмаров. Я не стал бы во все это углубляться, поскольку эта тема пробуждает у меня ужасные воспоминания, но она крайне важна для понимания того, что случилось потом, так что лучше уж я объясню.
Когда мне было десять лет, моя мать угодила в психушку с параноидной шизофренией. Отец отправил ее туда после той ночи, когда, проснувшись, обнаружил ее склонившейся над кухонным столом с самым острым ножом, который только нашелся в доме, и что-то бормочущей про дьявольских букашек, которых сатана засунул ей в уши, чтобы заставить ее слышать вопли обреченных на вечные муки. Она думала, что, если порежет себя, эти насекомые выйдут из нее вместе с кровью и она перестанет слышать голоса. Ни о чем таком я тогда и понятия не имел. Позже отец сказал мне, что всеми силами старался выставить меня из дома, когда у мамы случались подобные эпизоды, и это объясняет, почему он с такой готовностью позволял мне отправляться с ночевкой к школьным приятелям. Но даже в том возрасте я понимал, что происходит что-то плохое, и не был удивлен, когда однажды утром проснулся и увидел сидящего за кухонным столом отца, сурового и хмурого, который объяснил мне, что маме пришлось уехать.
Но, естественно, я очень скучал по матери и вскоре начал приставать к отцу, чтобы тот взял меня с ней повидаться. Он очень долго мне отказывал, но со временем все-таки сдался и взял меня с собой в больницу Святой Кристины – ту психушку, в которую определили маму. Это единственное посещение почти сломало меня и окончательно потушило любое желание опять ее повидать.
Чтобы вы немного сориентировались: больница Святой Кристины – это одна из тех практически нищих и по-городскому перенаселенных психиатрических лечебниц, которые всегда страдали от недостатка финансирования и вплоть до нынешних дней регулярно подвергаются травле за жесткое обращение с пациентами. В глазах местной администрации она фактически представляла собой не более чем свалку для человеческих отбросов, а город, из которого я родом, не особо волновали удобства тех, кого здесь видели в качестве таковых.
К счастью, у отца имелся твердый заработок, и он мог позволить себе уберечь мать от участи подобных ей бедолаг, которых можно встретить на улице толкающими перед собой полные разномастного тряпья магазинные тележки и бессвязно выкрикивающими какие-то слова случайным прохожим, – но не более. Так что, кроме Святой Кристины, иного выбора у нас не имелось. В детстве я не понимал, что какие-то больницы могут быть лучше остальных. До того визита.
Мою мать поместили в небольшом флигеле, в котором содержалось большинство пациентов, финансы которых оставляли желать лучшего, и задолго до того, как попасть к ней в палату, я уже понял, что категорически не хотел бы сюда загреметь. Нутро флигеля скрывалось за двумя тяжеленными и уродливыми серыми дверями, которые открылись под противный треск электрического замка, звук которого был словно специально рассчитан на то, чтобы входящий сюда и сам повредился умом. Вестибюль за ними представлял собой не более чем мрачный куб с драными креслами, прикоснуться к которым побрезговали бы даже клопы.
Кое-кто из пациентов, облаченных в одинаково ветхие больничные сорочки, свободно расхаживал по уходящим вглубь здания коридорам, бросая на нормальных посетителей затравленные взгляды и что-то невнятно бормоча. Даже в десятилетнем возрасте я уловил гнев и страх в этих взглядах, из самой глубины которых, казалось, так и рвался безмолвный крик: «Ну что ты тут забыл среди всех этих обреченных на вечные муки людей, бедный ты маленький дуралей? Разве твоя мамочка не говорила тебе, что тебе здесь не место?»
Но моя мамочка и была в числе этих обреченных на вечные муки. Я понял это, как только мы добрались до ее палаты и санитар открыл дверь. В ту же секунду меня буквально прошибло зловонием мочи и крови, и даже санитар машинально прикрыл нос от отвращения, прежде чем истошным криком воззвать к своим сотоварищам. Еще не понимая, что случилось что-то страшное, я шагнул внутрь.
Моя мать, сжавшись в комок, сидела на корточках возле стены в медленно расплывающейся луже собственной мочи, пропитавшей ее больничную ночную рубашку. В кулаке у нее была зажата маленькая самодельная заточка, которую она наполовину воткнула себе в запястье; из него струилась ярко-красная кровь. Мамочка, наверное, почувствовала на себе мой взгляд, поскольку повернулась ко мне, пока я беспомощно таращился на нее, и ее лицо расплылось в такой широченной улыбке, что меня удивило, как это у нее не треснули щеки. На лбу у нее красовалась уродливая темно-багровая ссадина – судя по всему, она только что колотилась головой об стену.
– Паркер, детка, – пробормотала она. – Помоги-ка мне. Видишь, эти чертовы личинки никак не хотят вылезать.
Я и понятия не имел, что сказать в ответ. Понятия не имел, что даже подумать. Просто стоял и таращился на чудовище, некогда бывшее моей матерью. При виде моего лица, на котором наверняка отразились шок и отвращение, жутковатая улыбка сдулась, и мать выронила заточку. Из запястья у нее по-прежнему хлестала кровь. Задрав лицо к потолку, она испустила какой-то совершенно дикий звериный вой, постепенно сменившийся сдавленным хохотом. Или всхлипываниями. До сих пор искренне не понимаю, чем именно. А потом она медленно поползла ко мне – кровь из руки, смешиваясь с мочой, оставляла за ней смазанный след из отвратительной бурой жижи. Какая-то часть ее, видно, помнила, что она мать, и понимала, что ее ребенок испуган, поскольку она монотонно принялась мычать колыбельную хриплым от долгих месяцев страданий голосом.
– Баю-баю, детки на еловой ветке… – сипела она. – Тронет ветер вашу ель, закачает колыбель… А подует во весь дух, колыбель на землю бух![19]
Сзади послышался грохот тяжелых шагов, и мимо меня в палату ворвались двое санитаров, один со шприцем в руке. Мать все еще напевала – и смеялась, – когда они подхватили ее и швырнули на кровать.
– Колыбель на землю бух! – вскрикивала она. – Бух!
Шприц впился в руку, и она сразу притихла. Я развернулся и бросился бежать, прямо в раскрытые объятия отца, который просто держал меня, пока я заходился в каких-то первобытных рыданиях, сам того не сознавая.
Вам нужно все это знать, поскольку вы должны понимать, что как раз в тот день я и решил стать психиатром. И не просто каким-то психиатром, а таким, какой в жизни не станет обращаться с пациентами как с какими-то отбросами, вне зависимости от того, насколько безнадежными и отвратительными они ни казались бы.
Это опять приводит меня к тому кошмарному сну, который приснился мне после прочтения истории болезни Джо. Одно из наиболее предсказуемых последствий какого-либо травмирующего опыта – это плохие сны, в которых вы опять его переживаете, особенно если ваш мозг еще находится в процессе развития, как у меня в момент того рокового столкновения с моей матерью. Как вы наверняка можете судить, читая эти строки, меня до сих пор преследует ощущение, что я просто обязан помочь всем до единого людям, страдающим от душевных болезней, – просто потому, что какая-то часть меня до сих пор ищет ответа на вопрос: уж не было ли какой-то моей собственной вины в том, что моя мать сошла с ума, для начала? Да, подобные обвинения в собственный адрес совершенно иррациональны, но дети – да и те из взрослых, что продолжают переживать какую-то детскую травму, – не обвиняют себя просто из одного лишь тайного стремления к самоненавистничеству. Они обвиняют себя, чтобы ощутить контроль над тем, что представляется неразрешимой ситуацией, поскольку единственный способ почувствовать, будто ты способен разобраться в ней, а в итоге и с ней, – это пересмотреть свою самоидентификацию как субъекта внешнего воздействия, пусть даже обвиняя себя в чем-то, над чем ты не властен.
Мне нравится думать, что с возрастом я обрел бо́льшую способность управиться с травмой, нанесенной тем негативным опытом, не чувствуя нужды ставить перед собой откровенно невыполнимые задачи, чтобы ощутить, что владею ситуацией. Но поначалу это было не так – отсюда наверняка и растут ноги у кошмара, о котором я собираюсь вам поведать.
В том сне все начиналось так, как было в реальной жизни. Я вхожу во флигель и усаживаюсь в унылой приемной. Только вот рядом со мной никого нет. Вообще-то во сне я почему-то знаю, что во всем здании никого нет, кроме меня. И его. Того существа, которое я называл своей матерью.
Я чувствую его присутствие в здании, даже не видя и не слыша его. Это ужасное, тревожное чувство чего-то гибельно-непоправимого дрожит в каждом дюйме стены, кресла и продранного ковра у меня перед глазами. И пусть даже я отдал бы все на свете, только чтобы вскочить и убежать отсюда без оглядки, подальше от этого жалкого ветхого монумента персональному аду сломанных душ, то, что я хочу сделать, и то, что сон позволяет мне сделать, – это совершенно разные вещи. Так что вместо того, чтобы бежать, я чувствую, что встаю, как заколдованный, и медленно, шажок за шажком, плетусь по покрытому какими-то пятнами серому линолеуму пола в сторону палаты, в которой содержится моя мать.
И, даже еще не дойдя до двери, уже слышу ее смех. Пронзительное, безрадостное гоготание, больше похожее на плач по покойнику, от которого стены буквально смыкаются вокруг меня, словно желудок удава. Чем ближе я подхожу к палате, тем отчаянней силюсь повернуть назад, и чем больше силюсь, тем быстрее сон вынуждает меня продвигаться вперед. Когда я наконец подхожу к двери, за которой бессвязно хохочет и лопочет ад моей детской травмы, в ноздри, перехватывая дыхание, ударяет запах мочи и крови, но сон неумолимо и безжалостно вынуждает меня посмотреть на причину всех этих звуков и запахов.
Моя мать, как и в реальной жизни, скрючилась на корточках возле стены своего – его – логова, его грязная больничная сорочка ниже пояса пропиталась до самой кожи от медленно расплывающейся лужи мочи под ней. Когда я вхожу в палату, оно чувствует мое присутствие и поднимает ко мне свое искаженное в недоброй ухмылке лицо.
И тут мое подсознание каким-то образом ухитряется трансформировать и без того ужасные подробности того воспоминания в совершенно жуткую галлюциногенную составляющую кошмара. Улыбка моей матери теперь не просто широкая и маниакальная – она настолько широка, что щеки лопаются, открывая кровоточащие десны, с которых на подбородок и ночную рубашку капают какие-то жуткие густо-красные выделения. Ее руки не просто вскрыты жестокими рваными порезами от самодельной заточки – раны полны гноя и копошащихся в нем личинок. И хотя моя настоящая мать и без того казалась мне высокой по сравнению с моим детским ростом, мать из кошмара настолько высока, что не может выпрямиться во весь рост в своей камере и нависает надо мной, упираясь согнутой в дугу спиной в потолок – паук, уже впрыснувший яд беспомощной мухе, надежно застрявшей в его паутине.
А потом оно испускает дикий вой. Обычно я избавлен от необходимости слышать его хоть сколько-нибудь дольше, поскольку в этот момент обычно просыпаюсь от собственного крика. Но по какой-то причине в ночь после того, как я нашел историю болезни Джо, мой мозг не позволил горлу произвести необходимый звук. Глотку перехватило от ужаса, и я сумел выдавить из себя лишь какое-то испуганное хриплое карканье, пока этот бесконечный мучительный вой гудел и реверберировал у меня в ушах. Как долго это продолжалось, сказать не могу, поскольку время во сне не измеришь даже самым точным хронометром, но психический стресс, который я испытал, был настолько силен, что с равным успехом все это могло длиться и несколько часов.
И все же это оказалось далеко не единственным ужасным сюрпризом, который припасло для меня мое подсознание. Возникло в этом сне и нечто новое, еще более ужасное. Пока я смотрел, как моя мать из сна кричит на меня, липкая жижа под ногами существа, в которое она превратилась, внезапно стала пениться, словно бы закипая. А потом откуда-то из глубин этой загаженной мерзкой лужи вдруг резко взметнулась вверх пара щупалец, которые со страшной силой обвили мою мать. Выглядели они так, будто были сделаны из спутанных черных волосков и окровавленной кожи, но извивались и дергались, словно усики какого-то жуткого внеземного насекомого. Щупальца повалили мать из кошмара на пол, прямо в кипящую жижу, и она вдруг на глазах стала уменьшаться в размерах, ее раны зажили, а на лице появилось выражение той расстроенной любви, которое возникало на нем, когда моя мать – моя настоящая мать – пыталась успокоить меня.
– Милый мой мальчик, – промурлыкала моя мать. – Сладкая моя детка…
Сон не позволил мне и пальцем пошевелить, чтобы хоть как-то помочь ей. Вынудил лишь смотреть, как эти два жутких щетинистых щупальца затягивают мою мать в то, что теперь выглядело настоящим озером из ее собственной скверны. И когда наконец ее голова оказалась у самой поверхности, я услышал тот страшный звук: хлюпающий, клокочущий, отрывистый смех, эхом доносящийся откуда-то из глубины лужи и полный нарастающего безумного садизма, когда щупальца окончательно заталкивали мою мать в ее глубины. Каким-то образом это зрелище заставило мозг освободить горло, и я бешено заорал:
– Мамочка! Мама! Вернись! Ма…
– Паркер! Паркер!
Я ощутил, как меня кто-то трясет, и в какой-то миг сон вылетел у меня из головы. Я понял, что смотрю прямо в осоловелые, очень испуганные, но все равно невыразимо прекрасные глаза Джослин.
18 марта 2008 г.
Привет, ребята! Просто классно, что аудитория растет. И спасибо за отклики. Нет, я больше не могу ничего для нее сделать. Моя мать скончалась, когда я был еще довольно молод, что только усугубляет мою неспособность помочь ей. И эта история на самом деле не про нее. Мне просто было надо, чтобы вы получили представление о моем прошлом.
К счастью, кошмар той ночью больше не возвращался, и к моменту возвращения в больницу я более или менее о нем забыл. Читая историю болезни, я проникся твердым намерением все-таки отыскать какой-то способ лично пообщаться с нашим загадочным проблемным пациентом. Подумывал, как бы проделать это через голову своего руководителя, поскольку знал, что тот решительно пресечет подобные начинания. Проводя со мной ознакомительную экскурсию по отделению, он намеренно даже не заходил в тот конец коридора, где располагалась палата Джо. Когда я спросил его про это, он чуть не оторвал мне башку – велел заниматься моими собственными пациентами и не совать нос в дела других психиатров. «Ты не можешь помочь абсолютно всем!» Так что надо было найти оправдание, чтобы сделать это без его ведома. Но когда я приехал в больницу, то оказался перед лицом нового отвлекающего фактора.
Возле главного входа собралась немалая толпа, в том числе несколько человек, микрофоны и камеры в руках которых безошибочно выдавали в них журналистов. Сразу же заинтересовавшись, что тут происходит, я протолкался сквозь толпу – только лишь для того, чтобы увидеть, как больничную каталку с упакованным в пластиковый мешок телом грузят в полицейский фургон. Обеспокоившись, изучил толпу в поисках знакомых лиц и заметил санитара, которого видел в одной из вверенных мне палат. Пробравшись к нему, я спросил, что случилось.
– Несси умерла. – Его голос прозвучал глухо, словно он находился в миллионе миль от меня. – Говорят, что вчера после вечернего обхода спрыгнула с крыши. Никто не знает, почему, но кто-то из пациентов сказал, что она сделала это, как только закончила… Ну, сами знаете – с ним.
Теперь столь же объятый ужасом, как и мой собеседник, я вытянул руку и крепко стиснул его за плечо, словно желая показать, что хотя бы кто-то еще испытывает те же самые чувства. Он никак не отреагировал. Видимо, так до сих пор и не отошел от сильного шока.
И в этот момент мое стремление излечить Джо стало для меня сугубо личным делом.
Примечание: Продолжение последует в пятницу. Мы подбираемся к тем материям, говорить о которых мне реально тяжело, так что излагать их в письменном виде буду небыстро.
21 марта 2008 г.
Эх, ребята, я прекрасно понимаю, что своим прошлым постом зашвырнул в эту ветку гранату, но такого никак не ожидал! Господи, модераторы закрепили эту тему на самом верху ленты! Вот уж не думал, что эта небольшая исповедь удостоится подобного внимания – или будет столь тепло встречена, – и просто не могу выразить, насколько я всем вам благодарен. Также меня немало позабавили ваши попытки диагностировать Джо, пусть даже никто из вас и близко не подобрался к истине. Но чтение ваших комментов заметно упростило задачу припомнить все то, что тогда остальные врачи успели исключить, и, соответственно, сейчас мне куда проще припомнить и ряд других важных подробностей.
Я все еще не добрался до той части, которая вынуждает меня сомневаться в собственном здравом уме, и воспоминания уже вызывают у меня чувство, будто мне нужно все чаще и чаще прикладываться к бутылке, просто чтобы усидеть на месте и продолжать писать. Жена беспокоится за меня, но как только я рассказал ей, о чем речь, она поняла. Кроме нее, больше я никому об этом пока не рассказывал, и то ли из любви, то ли по причине широты своих взглядов она верит мне. Я по-прежнему рад видеть, что многие из вас тоже мне верят, и после прошлого отрывка кое-кто из вас, похоже, немного ближе подобрался к истине. Правда, не думаю, что хоть кто-нибудь сумеет разгадать эту загадку целиком. Только не сейчас. У вас просто недостаточно информации.
Как бы там ни было, в тот раз я остановился на самоубийстве Несси и том, как оно потрясло великое множество людей.
Честно говоря, иначе и быть не могло. Пусть даже на тот момент я и успел проработать в больнице всего ничего, но все равно понял, что потеря такой медсестры, как Несси, будет аукаться здесь еще долгие годы. За те дни, что последовали за этим горестным событием, стало ясно, что дела во вверенной моим заботам палате заметно забуксовали – а все из-за того, что под боком не было Несси, на плечи которой и приходилась основная масса работы. Полиция тоже не способствовала нормальной работе отделения – они вбили себе в голову допросить всех сотрудников до единого, что еще больше всех затормозило и вызвало к жизни немало неловких подозрений насчет того, что тут что-то нечисто. Но в конечном счете дело было закрыто – гибель Несси окончательно списали на самоубийство, и полиция наконец оставила нас в покое.
Для того, чтобы навести порядок в отделении, доктор П. был вынужден наконец заняться делом и уделить подчиненным больше руководящего внимания, чем он теоретически уделял до этого. Его «ценные указания» по отношению ко мне выражались в том, что первым делом он как следует наорал на меня – мол, нечего тратить время на индивидуальную психотерапию, это всего лишь пустая болтовня, для этого есть групповые сеансы, и вообще, дай им таблеток, и они быстро угомонятся! Какой-нибудь более зашуганный врач наверняка лишь просто бы взял под козырек, но только не я. Вместо этого я попросил доктора П. лично пообщаться с моими пациентами, раз уж он считает, что мои методы недейственны, поскольку иначе я письменно заявлю, что он вынуждает меня предпринимать что-то не приносящее эффекта. Доктор П. жутко разозлился и долго бушевал, обзывая меня такими словами, которые рука не поднимается тут напечатать, но в итоге сдался, тем более что знал, что от балды я ничего не выписываю – все лечение подбирается индивидуально, – плюс постоянно торчу в отделении, уделяя внимание пациентам, что тоже не могло не сказываться на общих результатах.
– Ладно, я тебя услышал, – буркнул он. – Но после смерти Несси всем придется впрячься по полной и взять на себя дополнительную нагрузку. Если твои методы с этим несовместимы, ищи себе другое место работы.
Насчет «впрячься по полной» он попал в точку, и черт меня, храбреца, возьми, поскольку я по личной инициативе отправил ему докладную записку с расстановкой приоритетов и указанием дополнительных пациентов, которых желал бы взять на себя, дабы уменьшить нагрузку на него самого. Я вписал туда двух больных, страдающих от тяжелой депрессии и, что более важно, те самые имя и фамилию: «Джозеф М.».
На следующий день приехал в больницу пораньше и, обнаружив, что доктора П. на рабочем месте еще нет, подсунул коричневый конверт с докладной ему под дверь. Через два часа тот наконец явился в больницу, как всегда всем недовольный и пышущий негодованием, и, практически не обращая внимания ни на кого из персонала, открыл дверь своего кабинета и быстро вошел внутрь. Послышалось шуршание бумаги, и я увидел, как он немного помедлил, а потом потянулся к полу. Я быстро удалился и занялся более полезными делами. Какова бы ни была реакция доктора П., мне хотелось дать ему по крайней мере несколько минут, прежде чем на мою голову…
– Паркер, мать твою, Х.!
Голос доктора П. прогремел, словно огромный надтреснутый колокол. Батюшки светы, становилось все интересней и интересней! Я услышал, как гневные шаги приближаются к моему кабинету, а потом в дверь просунулась физиономия доктора П., багровая от изумления и злости.
– Ко мне в кабинет, вундеркинд! Быстро!
Я встал, страстно желая сохранять спокойствие, и последовал за ним, чувствуя, как на руках начинают проступать капельки пота. Стиснув их в кулаки, уселся напротив доктора П., из всех сил напустив на себя совершенно безмятежный вид.
Доктор П. подхватил мой список новых пациентов и практически швырнул мне его через стол.
– Это еще что такое? – вопросил он, тыча в написанное в нем «Джозеф М.» толстенным пальцем. – Это еще что за хрень?!
Я пожал плечами.
– Вы попросили меня взять на себя дополнительную нагрузку. Готов, так сказать, соответствовать.
Доктор П. аж дышать стал с присвистом – в тщетных усилиях сохранять спокойствие.
– Откуда у тебя эта фамилия? – медленно поинтересовался он. – Кто тебе сказал, что у нас есть больной с такой фамилией? Ты вообще хоть представляешь, кто это такой?
– Да, знаю. Узнал от Несси.
Формально говоря, это действительно было так.
Глаза доктора П. превратились в две злобные щелочки.
– Ты что-то знаешь про этого пациента?
– Да, и хочу лечить его.
– Нет! Хрена с два! Ни хрена ты про него не знаешь! Ты просто хочешь доказать всем, что ты, мля, крутой, как вареные яйца! Круче тебя только тучи! Ну что ж, блин, на сей раз ты зашел слишком далеко, Паркер… Поступим вот каким образом. Ты сейчас выйдешь из моего кабинета. И никогда и слова про это не вякнешь. Никогда! Или же я лично прослежу, чтобы тебя на хрен отсюда уволили – уберешься обратно к своим мажорам в Нью-Хейвен с поджатым хвостом, усёк?!
– Хватит уже, Брюс.
Я чуть не подпрыгнул. Холодный, острый как бритва голос, донесшийся из-за двери, мог принадлежать только доктору Г. Доктор П., который даже перегнулся через стол, чтоб было сподручней на меня орать, вдруг побледнел и рухнул обратно в кресло.
– Роуз… – пролепетал он. – Что ты тут… В смысле, всегда приятно видеть тебя в отделении, но почему…
– Потому что мне надо тут кое-кого повидать, – ровным голосом отозвалась доктор Г., с ледяной величавостью вступая в кабинет. – То есть если ты уже закончил давать ему повод подать на тебя жалобу в кадровую службу.
– Э-э… – замялся доктор П. – Ну… Я просто…
– Кыш отсюда, Брюс.
– Да я всего лишь…
– Никакими словами не выразить, насколько мне на это плевать. Брысь.
– Погоди… Но это же… Это же мой кабинет!
– А мне нужен твой письменный стол на несколько минут.
Доктор П., который словно разом сдулся, встал и двинулся к выходу. Однако по дороге, видно, ему что-то вдруг пришло в голову, поскольку он повернулся ко мне с видом, в котором одновременно читались и злость, и жалость.
– Тупой ты молокосос, – пробурчал он. – Я пытался защитить тебя! Ты показал себя здесь молодцом. Жутко не хочу этого признавать, но это так. Отвали в сторонку, пока еще не слишком…
– Выметайся, Брюс. Сию же секунду.
Бросив на меня последний обиженный взгляд, доктор П. выкатился из кабинета. Я остался один на один с доктором Г., которая обошла стол доктора П., уселась и бросила на меня взгляд, полный опасливого интереса. Потом глаза ее опустились на мой список дополнительных пациентов, и пока она его читала, рот ее кривился в мрачной усмешке.
Конец ознакомительного фрагмента.
Текст предоставлен ООО «ЛитРес».
Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.
Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.