Жатва. Сборник повестей и рассказов

Глава первая. Давний друг

Интерьер кафе был вполне приличным: мягкие, угловатые диваны, обитые молочным флоком, нежили тело, уставшее от дальней поездки на жёсткой полке купе поезда дальнего следования. Равнодушные официантки не досаждали. Приятным сюрпризом в кафе оказался бесплатный WiFi и неожиданно вкусный «американо».

Аромат кофе, замысловатое и в меру сладкое пирожное, успокаивающая, не навязчивая музыка – Ильмера просто млела от наслаждения. К тому же, из-за недавних неприятностей и долгого мотания в поезде она сильно постройнела, и теперь изящная тридцати девятилетняя девушка ощущала себя свободной, беззаботной студенткой. Правда, в студенчестве она не могла себе позволить ни такого дорогого кафе, ни навороченного планшетника и ему подобных гаджетов, которые теперь врассыпную лежали в её необъятной сумке. А если ещё учесть, что она только что вышла из дорогущего салона красоты, где привела себя наконец-то в порядок…

Что ещё для счастья надо?

Наманикюренный пальчик водил по экрану сенсорного планшетника. Бесцельно просматривая страницы социальных сетей, она увидела живописное фото – белый песок, пальмы, лазурное море и бездонное чистое небо – подпись гласила «Побережье Гоа»…

Ильмера мечтательно посмотрела в витражное окно, где высоко над многоэтажными бетонными джунглями хмурилась серая масса беспросветных облаков…

***

– Ириш, привет! – молодая дама вздрогнула, оторвавшись от разглядывания неба. – Давно ждёшь?

На диван напротив Ильмеры плюхнулся молодящийся мужчина, одетый роскошно-небрежно – однокурсник Семён Туманов, который теперь был известен под псевдонимом Афанасия Пятницкого, известного фельетониста, ведущего свою еженедельную колонку в пятничном выпуске популярной областной газеты. Картинно откинув назад короткие вьющиеся русые волосы, и бросив небрежно на спинку соседнего дивана бежевое шевиотовое пальто, оставшись в лёгком бежевом пиджаке и бежевых джинсах в облипочку, расплывшись в прямо таки лучезарной улыбке, Семён вопрошающе уставился на Ильмеру, заставив её на секунду смутиться.

– Да нет, не так долго – вот, ещё кофе выпить не успела. Привет, привет, Сёма, ты пунктуален как всегда. О, да ты сбрил свою бородку?

– Це ж мовитон – у меня теперь такой стиль. Все бороды отпускают, должен же я чем-то отличаться от толпы?

Только что скучавшие официантки оживились, наперебой шепча что-то друг другу, кокетливо поглядывая в сторону их столика – видно было, что девушки узнали Семёна и одна из них с, насколько это было ей под силу, обворожительной улыбкой, принесла меню, раскрыла перед ним позолоченные корочки и уставилась обожающим взглядом на своего кумира.

Видно было, что Семён привык к подобной реакции окружающих – его часто приглашали на телевидение, где он мелькал в субботне-воскресных развлекательных передачах, которые впоследствии собирали сотни тысяч просмотров на ютубе.

Он величественно махнул рукой в знак отказа и произнёс:

– Коньяку и сигару!

Ильмера, еле сдерживая смех, уставилась на официантку, которая заморгав глазками, пролепетала:

– Афанасий Гордеевич, у нас не курят, простите. И спиртное тоже только после двух.

Семён картинно обратил взор на Ильмеру:

– Вот, Ильмера Богдановна, дожили мы до светлых дней – не бухнуть, ни покурить красиво, – и обратился к улыбающейся официантке, – ирландский кофе и жвачку, любезная. Счастливая официантка быстро унеслась выполнять заказ, попутно рассказывая своим коллегам о новой выходке обожаемого «клоуна».

Ильмера, подавив смех, спросила:

– Шут гороховый. Тебе не в журналистику, а в театральный надо было. И потом – когда это ты курить начал? Да ведь и коньяк ты, помнится – не очень…

– А красиво «понтануть»? Эх, ничего ты, Ириш, не понимаешь!

– Куда уж мне. Да… каким ты был, таким ты и остался.

Семён уставился на Ильмеру:

– Да и ты не изменилась – всё такая же красавица-зануда. Как там столица?

– Цветёт и пахнет, – в тон ему ответила Ильмера.

– Жиреет, значит?

– Я бы сказала – множится и расширяется.

– Надолго к нам в глубинку?

– Похоже, теперь надолго, – Ильмера вздохнула и, откинувшись на спинку дивана, допила остывший кофе.

– Что же так? – с деланным удивлением спросил студенческий друг, картинно приподняв бровь.

– Не спрашивай. Так вышло… Потом как-нибудь расскажу.

– Ну да, ну да… Я слышал, ты ещё журналистикой занимаешься?

– Зам редактора была… – Ильмера вздохнула, – на том и погорела.

Семён хмыкнул. Ткнул пальцем в планшетник:

– Что показывают?

– Да так, – Ильмера показала ему фото. – Побережье Гоа, – усмехнулась. – А помнишь, как ты на выпускном целовал всех однокурсниц подряд и орал: «Поехали на Гоа!» – ну и ржачно было.

– Да, роскошное время было. Весь мир казался у моих ног… А теперь я в этой дыре, – усмехнулся, – местная знаменитость.

– Ну, уж не такая это и дыра – один из крупнейших областных центров миллионников.

– Но и не столица.

– Сём, далась она тебе? Везде люди живут. Я вон, двадцать лет на издательство отпахала, а меня пинком…

Девушка почувствовала, как в горле застрял комок. Слёз уже не было – одна досада оттого, что Ильмера всю душу вложила в инновационные проекты неблагодарного издательства. А в результате…

Семён подозвал официантку и попросил бокал воды. Ильмера, сделав несколько глотков, уставилась на хрустальный бокал, водя пальчиком по его краям.

Семён дотронулся до руки задумавшейся подруги:

– Ириш, я ведь и сам всё знаю, что там у тебя случилось. – Она удивлённо посмотрела на Семёна, резко сбросившего шутовскую «маску». Тон друга стал внезапно серьёзно печальным. – Я отслеживал судьбу всех однокурсников – благо теперь есть всемирная паутина. Знаю, что ты была замужем и зам редактора. А некоторое время назад Расколова, помнишь, выскочка была, на курс нас старше, написала, что одна дурочка наехала на депутата одного подмосковного городка, обвинив его в коррупции, да ещё где-то документы раздобыла. Сказать – кто эта дурочка неразумная?

– Не надо.

– Ну, не от большого же ума ты это сделала? Надоело в уютном кабинете сидеть и нехилые деньги получать? Ира, ты что, наивная девочка? Коррупция – закон жизни! Вот я – гноблю потихоньку этих уродов, под маской эстетствующего шута, а они меня снисходительно по плечу треплют, мол, что с клоуна возьмёшь. Зато народ – он всё понимает, что я хотел сказать. А ты – сразу в лоб!

Ильмера, зажав губу, отвернулась к окну, за которым с почти беззвучным шелестом падал дождь. Затем повернулась и, глядя в глаза другу медленно, с металлическими нотками в голосе произнесла:

– Знаешь, я такого насмотрелась за прошлые годы, что тошно стало от беззакония и цинизма. Вот и решила, что хоть одну гниду выведу на чистую воду.

– Ну и что, вывела?

– Теперь понимаю – не так надо было, а сразу в прокуратуру…

Семён с досады стукнул по столу:

– Как хорошо, что эта «светлая» мысль тогда не пришла тебе в голову! Иначе бы сейчас не здесь со мной сидела, да кофеёк с пирожным уминала, а за решёткой. По статье – за клевету. И это в лучшем случае, если бы жива осталась… – помолчали. – Ир, ведь ты так хорошо начинала – одна из немногих после журфака зацепилась в московском издательстве. И – на тебе…

Ильмера насупилась:

– Ты кто такой мне, чтобы нотации читать?! Клоун фельетонист. Иди ты знаешь, куда! Я думала, что ты мой друг… – Она вскочила.

– Стоп! Беру все свои слова обратно. И хватит психовать.. С нуля, значит, всё решила начать?

Девушка кивнула.

– Ой ты, горе моё луковое. Ладно, поехали ко мне. А там что-нибудь придумаем.

– Да я в гостинице уже остановилась.

– Обидеть меня хочешь? Возражения не принимаются! Ко мне, значит ко мне!

Глава вторая. Харлей-Харитон

Прошёл год после позорного бегства из столицы, где на Ильмеру всё же завели дело, но, не найдя доказательств состава преступления, дело закрыли, и неприятная история начала забываться как страшный сон.

Семён, как и обещал, помог устроиться подруге в местную областную газету, где ей выделили собственный кабинет, а так же служебную квартиру на окраине города – не у каждого же сотрудника имеется на руках красный диплом журфака МГУ и опыт работы в столичном издательстве.

Как только Ильмера обжилась в отреставрированной двухкомнатной «хрущёвке», заявился Семён, приведя за собой на поводке массивного лабрадора светло-бежевого окраса.

– Ира, вот, держи, владей – это новый друг Харлей.

– Ты с ума сошёл! Что я с этим мотоциклом буду делать? Его же кормить надо, выгуливать!

– Ириш. Не спорь. Хозяева собаки уехали в Сирию – делать военные репортажи, а мне его из Питера прислали – присматривать. Но я парень ненадёжный, дома часто не бываю. Да и девушки ко мне иногда нахаживают – не все собак любят. А ты одинокая…

– Ну, ты наглец, – не зло покачала головой Ильмера. – Ладно, давай свою псину, – девушка присела перед псом, заглянув в растерянные глаза лабрадора, – Теперь ты будешь жить у меня, пока твои хозяева не вернутся, – глаза собаки наполнились слезами и её морда ткнулась в правое плечо девушки, – только что у тебя за дурацкое имя – Харлей? Нарекаю тебя Харитоном.

Собака моргнула и завиляла хвостом.

***

Больше Ильмера не чувствовала себя одинокой. Работа, забота об умной псине занимали теперь всё её свободное время. Так уж получилось, что семьи у Ильмеры давно не было. Ну, не сложилось. Сначала учёба, затем работа, в которую она окунулась с головой, неудачное замужество, которое погубили бесконечные командировки и её успешный подъём по карьерной лестнице, до одури бесившие бывшего благоверного…

Казалось, столичный круговорот безумно важных дел будет незыблемым и вечным, как восхождение на бесконечную гору.

В конце концов, она обрела стойкую уверенность, что со своим авторитетом и значимостью в журналистских кругах, где слыла разоблачительницей неприглядностей окружающей действительности, она вполне уже может критиковать власть предержащих. Но оказалось, что табу распространяется и на неё…

И всё же, Ильмера вспоминала прошлое без ностальгии. Теперь, по прошествии времени, она даже благодарила судьбу за тот неразумный порыв – написать обличительную статью, ведь именно из-за опасного просчёта она выпала из бурного потока действий в замкнутом кругу.

Здесь, в N-ске, она не только начала новую жизнь, обзавелась другом и добродушным лабрадором, а так же скучной работой корректора, где она чётко выполняла свои обязанности от и до, без самодеятельности, что позволило ей отключиться от чужих проблем и сосредоточиться на главном.

Когда-то давно Ильмера начала писать роман о путешественнике по таинственным заброшенным городам древней Индии. Но были написаны только несколько глав – сказывался столичный цейтнот. Теперь же у новоявленной писательницы было вполне достаточно времени, чтобы продолжить работу над романом.

В свободное время девушка начала посещать спортивную секцию по стрельбе из лука. Это было давнее увлечение Ильмеры. Что-то ощущалось первобытное, пришедшее из глубин времени от пращуров – умение выпускать стрелы точно в цель. Она даже когда-то была мастером спорта. Но любовь к журналистике победила в ней амазонку. Или только отступила на время? В своей новой жизни девушка два раза в неделю упражнялась на полигоне, показывая великолепные результаты, под одобрительное погавкивание Харлея-Харитона.

Словом, только теперь Ильмера почувствовала, что начала жить. Не существовать в предлагаемых обстоятельствах, а именно жить.

***

Семён всё так же работал в областной газете. Ну, как работал – раз в неделю приносил флешку с сатирическими стихами в редакцию и со словами – «А теперь смейтесь и плачьте», – удалялся. И два раза в месяц лично заявлялся – за гонораром.

Иногда Ильмера приходила в гости к другу, спасая Семёна от участившихся запоев, и оставляла ему Харитона, у которого неожиданно выявился дар – пёс безошибочно находил любое крепкое спиртное, хватал зубами, каким-то чудом открывал балконную дверь и сбрасывал бутылки вниз, на железный заборчик, предусмотрительно убедившись, что внизу никого нет. Подобные поступки лабрадора сначала приводили Семёна в ярость. Но, отвесив подзатыльник псу, наткнувшись на его укоризненный взгляд, Семён садился рядом и, обхватив шею Харлея-Харитона, цитировал ему свои лирические стихи, которые никогда и никому не показывал:

Пёс заглядывал в глаза неудавшегося поэта пьяницы и слизывал его тёплые слёзы со щеки…

После работы Ильмера забирала Харлея-Харитона. Окрылённый своим гением во время общения с псом, Семён картинно с ним прощался :

– Чтож, Харитон Подзатыльников – иди, иди, возвращайся в свою скучную жизнь. Но в следующий раз я расскажу тебе такое…

Ильмера оживлялась:

– Какое такое? Я тоже хочу услышать!

– Нет, Ирочка, только Харитон Подзатыльников поймёт – о чём плачет душа поэта! Только он, эта чистая душа, не замутнённая вселенским сором зла и равнодушия!

– Ну, ну, куда уж мне, – девушка смеялась, принимая участие в пьяной комедии друга.

Парадоксально, но Ильмера заметила, что после общения с лабрадором, Семён стал меньше пить и постепенно перешёл на лёгкие баночные вина. Хотя, она подозревала, что чудо произошло только потому, что банки не бьются, а только слегка плющатся, упав с небольшой высоты второго этажа. Мало того, к Семёну вернулось вдохновение, и он ежедневно одаривал подругу и лабрадора новой порцией весьма неплохих стихов.

***

Однажды случилось то, что, собственно однокурсники и ожидали с неловким трепетом во время встреч, которые их всё более и более сближали.

Как-то, проснувшись в ворохе незнакомых роскошных чёрных шёлков, Ильмера с трудом вспомнила, как накануне праздновала своё сорокалетие. Сначала они вдвоём сидели в ресторане, затем отправились к Семёну, где девушка долго рыдала на плече друга, проклиная своё беспросветное одиночество.

Так, значит дружба закончилась постелью, банально-то как. Она повернула голову в сторону витражного окна, в проёме которого стояли две фигуры. Увидев, что Ильмера проснулась, Харитон деликатно гавкнул, а Семён, протягивая подруге изящную чашку из белого фарфора с золотой каёмочкой, наполненную чёрным кофе, произнёс скорее псу, чем Ильмере:

– Это ничего не значит. И мы не вместе. Она вчера так рыдала, так рыдала, уверяя, что совсем одна и её никто не любит. Но смею уверить, подобное утверждение – категорически абсолютная неправда. Что мне оставалось делать, чтобы разубедить девушку в ошибочности её воплей? Правильно мыслишь – я как друг, просто обязан был помочь. Логично?

– Гав, – ответил пёс, переминаясь с лапы на лапу.

– Я тоже так считаю. И смею вас уверить, Харитон Подзатыльников, что подобное больше не повторится.

Пёс глубоко вздохнул, подошёл к постели и положил свою умную морду на прикрытые шёлком колени Ильмеры.

Да. Он всё понимал. Лабрадор прекрасно знал, что такое одиночество.

Глава третья. Больница

Время шло. После неожиданного финала празднования дня рождения Ильмеры, Семён перестал выпивать и спать со студентками. Мало того, популярность Семёна неожиданно поползла в гору, и его пригласили на телевидение вести пятничную юмористическую программу «Смеховстреча», где он весьма элегантно обсмеивал знаменитых приглашённых гостей, да так, что те сами смеялись над собой. Уже раздавались звонки продюсеров московского телевидения, с приглашениями вести подобную передачу в столице. Семён отшучивался и тянул время. Попутно вышел из печати сборник лирики Семёна Туманова «Силуэт в тумане», который тут же стал бестселлером, и Семёна начали настойчиво приглашать в Союз писателей.

На фоне оглушительного успеха студенческого друга, у Ильмеры в жизни всё было по-прежнему. Разве что иногда, поддавшись тоске, она приходила к Семёну, который как настоящий друг утешал её. И дело как-то неожиданно всегда заканчивалось постелью с нежнейшими чёрными шелками – и где он их только покупал? – Ильмера всё забывала спросить…

***

Близилось лето, и они с Семёном планировали совместить отпуска, чтобы съездить отдохнуть на юг. Куда – ещё не решили. Но в районе февраля Ильмера почувствовала, что с ней что-то не так. Надеясь, что это беременность, девушка понеслась в поликлинику. Но посещение врача повергло её в шок. Быстро прогрессирующая миома стремительно заполняла её тело.

Конечно же, Ильмера ринулась сдавать всякие анализы, пробы и Бог знает ещё что. Семён устроил её в платный диагностический онкологический центр. Но даже за короткий срок опухоль увеличилась до такой степени, что журналистку принимали за беременную, и не мудрено – опухоль внутри, разрастаясь, шевелилась, словно живое существо из фильма ужасов.

Перед операцией в палату зашёл угрюмый Семён в голубых бахилах и смешном бумажном халате, словно сделанном из промокашки. Только что анестезиолог поведал ему, что у Ильмеры редкая непереносимость анестезии, и что могут начаться проблемы – как во время операции, так и после. Разумеется, от подруги решено было держать подобную новость в тайне. Сев рядом с кроватью, Семён взял в ладони ледяную руку девушки:

– А я так надеялся, что это будет наш с тобой ребёнок.

Ильмера заплакала. Теперь она плакала всегда. Что за жизнь корявая ей досталась? Так хорошо начиналось – и юность и карьера, даже это изгнание, где она обрела неожиданное счастье. Неужели всё закончится здесь, в этой больнице – её жизнь, в которой она только-только начинала понимать, что такое – любить…

– Оперировать тебя будет сама заведующая, ассистировать – профессор из Москвы…

Помолчали, разглядывая капельницу – кап, кап, кап… драгоценное время утекало в вены вечности…

Перестав плакать, Ильмера улыбнулась и, вытерев слёзы, погладила волнистые русые волосы друга:

– А ведь ты мне в институте абсолютно не нравился. Таким фанфароном всегда выглядел, самовлюблённым гением. Эти твои шарфики шёлковые – задушить была готова – хорошо, что теперь не носишь. А однокурсницы все от тебя с ума сходили…

– Ты мне тоже не нравилась – зубрила… – улыбнулся Семён. – Вся правильная такая. Я тебя даже за девушку не воспринимал – прямо ходячий свод правил. Но знаешь, чем дальше, тем больше о тебе думал. Наверное, девушка такой и должна быть – самодостаточной и целеустремлённой.

– Ну и куда меня эта самодостаточность привела? Видишь… – задёргалась губа, глаза заполнились влагой.

– Подожди. Я должен сказать… перед этим… – он говорил медленно, словно подбирая нужные слова. – На выпускном, помнишь, пресловутую историю, когда я всех звал на Гоа – ну, дебил был – ты подошла ко мне и сказала: «Я поеду с тобой на Гоа – там притесняют индусов. Может, революцию замутим?» И всё, понял, что только о тебе и думаю. После института я всегда всё про тебя знал – как ты жила все эти годы, чем дышала. Мужа твоего видел – как ты вообще могла полюбить подобного сноба?.. Не удивился, что вы развелись… Так тогда обрадовался, что сразу рванул в Москву…

– А почему же мы не встретились?

– Свободу, дурак, потерять испугался… Я потом часто прилетал, заходил в твоё издательство, смотрел через стекло, как ты работаешь за компом – смешная такая… революционерка с хвостиком… Потом ругал себя на чём свет… Идиот, думал – и зачем я тебе нужен? А когда ты написала ту статью – знала бы, сколько подключил знакомых, чтобы замяли дело. Теперь ты представляешь, как я был ошарашен, когда ты позвонила. Ты. Позвонила. Именно. Мне. Не кому-то на курса, а именно мне…

– А кому ещё, Сём? Каждый раз в редакции, я пошевелиться не могла, когда краем глаза видела – как ты на меня смотришь… Детский сад… Дураки мы с тобой. И теперь – почти два года ломали комедию. Если бы не операция, так, наверное бы и состарились…

Поцелуй был долгим… долгим, и шум крови в висках стучал в унисон с каплями капельницы – тук, кап, тук, кап, тук…

Глава четвёртая. Наркоз

Небывало сильный, порывистый, почти ураганный ветер со свистом просачивался сквозь пластиковые окна в палату. Там, по другую сторону стекла, началось настоящее светопреставление. Едва наступивший рассвет резко сменился глубокими сумерками. В тёмных, низко опустившихся густых облаках, угрожающе затянувших небо, постоянно полыхали молнии, но дождя всё не было. Кроны деревьев перед окнами нещадно трепало во все стороны, то и дело слышался угрожающий треск, и мимо окон временами пролетали оторванные ветви…

Ильмера натянула на ноги нелепые белые эластичные операционные чулки и сидела на кровати в ожидании операции. Семёна попросила не приходить – ей невыносимо было видеть отчаяние любимого человека.

– Карелина! На выход!

Ильмера вздрогнула – ну вот, за ней и пришли. За дверями палаты стояли две одутловатые хамоватые санитарки, тут же засунувшие в халаты тысячные купюры, протянутые Ильмерой, а так же высокая каталка, которая доставила девушку на верхний этаж девятиэтажного диагностического центра. Длинный тёмно-зелёный коридор и множество дверей, за которыми одномоментно проходило несколько десятков операций. Ильмере стало немного жутко – это сколько каждый день, каждый час операций по извлечению опухолей?! Там, за стенами больницы, она даже представить себе не могла подобных ужасающе-грандиозных масштабов болезни… А может быть в стране эпидемия, но о ней молчат?.. «Надо репортаж написать – рак наступает», —подал робкий голос в смятённом мозгу журналист.

Из дверей то и дело выскальзывал персонал и, с почти беззвучным шуршанием прошмыгнув мимо, исчезал – то в проёмах дверей, то в темноте коридора. Было ощущение, что люди просто растворялись в воздухе.

Ильмера смотрела в потолок, думая о разном – и о том, что операционный этаж гораздо выше остальных, хотя с улицы все этажи одинаковые, и что ремонт здесь не делали, пожалуй, со сталинских времён, а может и с дореволюционных, и о прошлом…

Вся её жизнь проносилась мимо – воспоминания обрывками вспыхивали и гасли, и отчего-то все они были безрадостными, словно ничего хорошего в её жизни и не было – все самые неудачные моменты жизни, словно с укоризной указывали ей – не успела, не сказала, не помогла, не смолчала, не… не… не…

Казалось, Ильмера лежала вечность в мрачном коридоре. Но вот ближайшие двери открылись, и каталка въехала в операционную, затем крепкие руки санитарок, словно неживой груз, переложили её на железные пластины операционного стола, резко пронзившие голое тело ледяным холодом металла. И даже простынёй не накрыли…

Ильмера ощутила, что она перестала быть человеком, которым была ещё секунду назад, там, за дверями.

Значит она теперь – просто мясо, лежащее на разделочной доске… Просто мясо…

Юркая, безликая медсестра крошечного роста сделала первый укол. Теперь мозг журналистки, попавшей в совершенно иной мир, с беспристрастностью исследователя констатировал каждую деталь происходящего. Он с изумлением отмечал, что стены и потолок зала… раздвинулись. Потолок стал высоченным прозрачным куполом, сквозь который было видно глубоко черное звёздное небо… но ведь сейчас день! Стены с громадными витражными окнами резко исказились, и теперь вместо гладкой поверхности они представляли собой грубо обработанные наросты – можно было подумать, что стены просто обляпали кусками глины, а затем закрасили зелёной краской.

Зашёл анестезиолог, сел в изголовье операционного стола, зажал голову Ильмеры металлическими зажимами. Кто-то в это время бесцеремонно пристегнул к столу её ноги, и, раскинув руки в стороны – на запястьях застегнул металлические же наручники.

«Распяли меня как на кресте… Почему так жестоко-то? Словно я заключённая в каземате».

Развернулась от соседнего столика с несколькими шприцами и медицинскими приборами медсестра – громадная, как гренадёр, сжала руку у локтя и одним выверенным движением с хрустом вогнала толстую иглу в запястье, выше наручников. Пошла по вене ледяная жидкость…

– Карелина, вы меня слышите? – равнодушный голос анестезиолога начал звучать словно издалека.