По пьяному делу Лефорт ведь еще много чего рассказал, что еще больше запутало меня. Перемешивая русские слова с немецкими, он бормотал о какой-то старинной фузее с колесцовым замком и связанной с ней легенде. Мол, есть где-то в царских закромах огнестрельный огнебой, что привезен был из далекой-далекой страны на Востоке. Денно и нощно, рассказывал Лефорт, вот уже сто лет четверо дюжих монахов с пистолями и саблями, окропленными святой водой, сторожат это оружие. Боятся, что нечистый придет за своей фузеей и заберет ее.
– Постой-ка, уж не одно ли это из моих ружей, которое я сделал для Ивана Грозного во время одного из своих путешествий во времени? Шустро палит, замок с колесиками, все как у меня. – Мелькнувшая догадка мне показалась очень верной. – Вот, значит, как. Разобраться с моим ноу-хау не смогли. Лучше, значит, охаять и спрятать под замок. А зачем тогда эту мистическую мишуру наворотили? Сторожа-монахи со святой водой? Дьявола сюда приплели? Странно… Что-то не нравится мне все это. Дурно пахнет, друзья-товарищи.
Честно говоря, реальность, действительно, пахла не розами и подснежниками. Моя недолгая жизнь в личине последнего казанского хана Ядыгара, который в реальной истории должен был сгинуть на стенах осажденной крепости, как оказалось, внесла некоторые изменения в историю эпохи. Мое эффектное исчезновение из подземной темницы произвело на царя и его сподручников поистине неизгладимое впечатление, что не могло не сказаться на многом… И так не сильно светского склада ума, царь Иван Васильевич окончательно ударился в религию, начав с дикой яростью преследовать любые отклонения от традиционного уклада жизни, объявленного едва ли не главной православной ценностью Отечества. Сильно усилившаяся Церковь получила настолько широкие права, что ее структуры стали нередко заменять собой государственные органы. При многочисленных монастырях из иноков – бывших стрельцов и казаков – создавались особые церковные дружины, которые в городах и крупных селах вообще заменяли собой власть.
Церковь рьяно боролась с любыми отклонениями от патриархального канона, мощным катком давя скоморошьи ватаги, светские развлечения, любознательных розмыслов. В только что созданных лекарских школах молитва и пост стали наиглавнейшим средством и методом лечения, а лекарства заменили собой святая вода и крест. Привезенные из других стран книги сжигались, а сказанное в них объявлялось ересью.
Однако превращению России в теократическое государство, где верховный правитель сочетал в себе и высшую религиозную власть, помешала, как и в реальной истории, – Смута. Ослабленное и внутренними раздорами, и тяжелой войной с Речью Посполитой государство вновь погрузилось в пучину анархии.
История в очередной раз показала себя сложным заржавевшим механизмом, для поворота которого было недостаточно малого усилия. Здесь требовалось мощное комплексное воздействие по всем фронтам.
…Я же уже пригрелся под теплым покрывалом, лежа в своей каморке под лестницей, когда мне с жуткой силой захотелось по-маленькому. Выпитый на ночь ядреный квас настойчиво запросился на волю, и игнорировать это желание было бы очень опрометчиво. С проклятиями я вылез из тепла и, накинув на себя какую-то дерюгу, выбрался на крыльцо. От идеи справить нужду прямо здесь отказался.
– Сегодня с крыльца отливаешь, завтра срать в доме начнешь. Не-ет, друг любезный, давай-ка отойдем подальше, – с бормотаниями я пошел в сторону конюшни, за которой было подходящее место. – Блин, тут уже все заминировано! Чуть не вляпался! Немецкая слобода, мать их, сортир нормальный сделать не хотят! Планы тут по захвату вселенной строят, а гадим у забора.
В этой самой позе писающего мальчика я и замер. Не знаю, что так подстегнуло мою умственную деятельность, – то ли тихая ночь, то ли великолепное звездное небо над головой, – но я вдруг начал фонтанировать интересными идеями.
– Вот чем можно заинтересовать царевича. Не детскими фокусами и быдловатыми развлекухами… Его можно поразить лишь настоящей Идеей, – остекленевшими глазами я смотрел в темень и шептал и шептал: – Мечтой! Целью! Он же фанатик. Целеустремленный до ужаса, верящий до упора в свое дело. Пусть сейчас он еще не такой, но уже скоро им станет. – Улыбка тронула мои губы; я определенно был на верном пути. – И я должен стать тем человеком, кто и заразит его этой мечтой – мечтой о сильной стране, крепко стоящей одной ногой на огромных многопушечных линейных кораблях, а другой – на многотысячных полках прекрасно обученных солдат.
Да, да, теперь я точно знал, что должен рассказать будущему императору. Расскажу ему про великую страну и великого самодержца, который заботится о своих подданных, а те, в свою очередь, его любят и уважают. Упомяну про разумно организованную и работающую экономику страны, основанную на тысячах мануфактур с разнообразными механизмами и довольными работниками. Мягко ткну его в сегодняшние феодальные заводики, больше похожие на рабовладельческие латифундии и производящие совершенные крохи продукции. Не забуду и про крестьян, которым как воздуха не хватает земли; и про мздоимцев, что кровопийцами присосались к государству.
Потом «зайду с козырей», начав рассказывать про армию нового типа. Ведь флот еще может подождать. Строить его долго, а учиться его водить еще дольше. Армия же ждать не будет. Пусть юный Петя послушает и мотает себе на ус, что сегодняшние стрелецкие полки – это вчерашний день. В современных войнах, где на поле боя господствует быстрый маневр и жесточайшая дисциплина, не место старым традициям и обычаям. В красках расскажу про стройные колонны шведских полков, которые перестраиваются с четким изяществом роботов и залповой стрельбой накрывают ряды солдат противника. Поплачусь о древних фузеях, которые едва достреливают до врага; о сотнях орудий разного калибра; об отсутствии полковых кухонь; о косящей солдат дизентерии от плохой воды; о неудобной военной форме и т. д. и т. п.
В конце своей речи перейду к морю, которое с самого детства манило Петра. Благодаря тоннам прочитанных пиратских романов и сотням просмотренных фильмов морской тематики я в красках и запахах опишу наследнику красоту морского заката, страх и ужас бушующего шторма, отчаяние выброшенного на необитаемом острове. Будут в моем рассказе и яростные сражения многопушечных фрегатов и галеонов, везущих из далекой Новой Испании тонны серебра и золота; и визжащие от страха пленные, запертые в тонущих кораблях; и радость моряков, с победой возвращающихся домой. Не забуду рассказать про прославленных пиратов Запада, корабли которых с развевающимся на мачте Веселым Роджером наводили ужас на целые страны. Пусть имена Ф. Дрейка, У. Кидда, Черной Бороды и многих других звучат таинственной музыкой в его ушах и заставляют еще сильнее бредить морем.
В моей речи, естественно, почти не будет подробностей и проблем. Это будет идеал, лубочная картинка, но сейчас юному Петру нужно именно это. Сначала прекрасный миф, а только потом сопутствующие ему пот, грязь и кровь.
…На этой мысли я очнулся. Было зябко. Оказалось, так и продолжаю стоять возле конюшни с приспущенными портами.
– Ну я и дал! Сколько же тут, как статуя, стоял? – чертыхаясь на себя, на Петра и на судьбу, я подтянул порты и быстро завязал завязки. – Аж все хозяйство окоченело… Все, хватит философствовать. Я готов, готов! Я на него столько всего вывалю, что он мне в рот будет заглядывать. Да что там в рот?! Молиться на меня будет, – продолжал бормотать я. – По каждому вопросу советоваться будет. Я же все знаю. Я же ходячая Википедия!
Это были очень смелые и самоуверенные заявления. Ну и что?! Я был воодушевлен. Мне казалось, что прошлое уже не повторится и дальше все пойдет как по маслу. К сожалению, мне это только казалось…
Глава 4. Заговорщики наносят удар
Коломенский дворец, построенный еще при царе Алексее Михайловиче и сейчас служивший резиденцией для царевны Софьи, со стороны реки был похож на нарядную игрушку, что во множестве привозят коробейники на рынки и базары городов и городков огромной страны. Раскинувшийся на невысоком холме, дворец, состоявший из двух десятков башен и теремов, был окрашен в самые разные цвета. Золотом сверкали пузатые шатры церкви Казанской иконы Божией Матери, старым серебром – оловянные пластинки на крышах разноуровневых теремов, багровым и желтым цветом – высокие резные наличники на остроконечных окнах, светло-бурым цветом – неровные четырехугольные плашки осинового теса на стенах, так похожего на луговой камень.
Эта красочная игрушечность, пряничная нарядность казалась, на первый взгляд, такой милой и беззащитной, что многие заграничные послы, искавшие милости могущественной царевны Софьи, лишь разводили руками и славили невиданную смелость российской правительницы. Мол, только очень сильный духом и любимый подданными государь, не боящийся ни хитрости наемных убийц, ни ярости нищего люда, может править из такого открытого всем ветрам дворца без высокой каменной стены, без глубокого рва и мощных защитных бастионов. Конечно же, дьяки Посольского приказа и встречавшие послов бояре на все эти восхищения важно кивали головами с длинными бородами и говорили, что наша государыня «великими милостями воспылала к черному люду, вельми заботлива к сирым и убогим, даже самый грязный калика перехожий могет к ее милости воззвать».
Тот же, кто обладал наметанным глазом и хотя бы раз бывал при штурме городов и крепостей, при всех этих россказнях непременно бы улыбнулся или даже рассмеялся. Уж слишком нелепо звучали эти слащавые комплименты о великой заботе и милости государыни к народным низам в этом месте… Дворец лишь казался нарядной игрушкой, которая сама просилась в руки врага. На самом деле все было совсем иначе. Со стороны видневшегося вдали леса дворец защищал почти километровый частокол из мощных дубовых бревен, концами упиравшийся в невидимые для гостей глубокие овраги. Вражеская атака с этой стороны почти сразу же захлебнулась бы, так и не став опасностью для правительницы. Со стороны реки вражеским ратникам пришлось бы карабкаться по довольно крутым склонам холма и стать прекрасной мишенью для лучников, защищающих дворец. Казавшаяся беззащитной широкая дорога, ведущая прямо к Передним воротам дворца, также таила в себе множество опасных сюрпризов для тех, кто посмеет нарушить покой грозной правительницы Российского государства. Нападавших здесь подстерегали и многочисленные ручницы, спрятанные в стенах стрелецких изб у дороги, и многопудовые пушки, ждавшие своего часа за фальшивыми стенками. Крепким орешком были и внешние стены дворца, составленные из неохватных руками мореных дубов, лишь для красоты обшитых в хрупкий и нарядный осиновый тес.
Вот и сейчас все это подобно молниям в июньскую грозу промелькнуло в голове у мчавшегося во весь опор по дороге всадника в развевающемся на ветру дорогом стрелецком кафтане и украшенной седыми соболями шапке. Как все это было не знать самому Федору Леонтьевичу Шакловитому, могущественному главе Стрелецкого приказа, по одному слову которого под стены дворца могли подойти почти два десятка тысяч стрелков с огнебойными мушкетами и пушками. Шепотом рассказывая о могуществе боярина, не забывали упомянуть и об особой благосклонности к нему со стороны царевны-девицы, которая всякий раз одаривала его всякими дорогими подарками – заморскими стеклянными кубками, уральскими яхонтами и новгородскими соболями. Поговаривали даже, что были они тайно обвенчаны друг с другом и в одной из верных семей рос плод их любви – светловолосый мальчонка, которого даже прочили в новые государи. Но знал ли кто-нибудь из этих шепчущих правду? Вряд ли. Ведь сенным девкам, прислуживавшим самой царице, за слишком длинные языки было обещано их вырвать, а их самих стегать батогами до костей. Сама же государыня хоть и сияла ярче солнца при встречах с милым другом, но также никому ничего не рассказывала.
– Милостивец, испей квасу с дороги, – к пересекшему Передние ворота всаднику уже подскочил один из стрелецких голов, что ведал охраной дворца. – Матушка государыня с утречка уж не раз тебя поминала. Как, мол, там боярин Федор Леонтьевич поживает? Я, как вами было и велено, всегда ответствовал, что по государевым делам занят.
Шакловитый, хмурый и недовольный, молча спрыгнул с коня.
– Вот, милостивец, испей. Ядреный, с хренком и чесноком.
Тот рыкнул на него так, что крынка с квасом выскочила из ослабевших рук стрелецкого головы и упала на землю, щедро разливая ядреную жидкость на пыльную дорогу. Сам же боярин, бросив поводья, едва ли не бегом понесся через весь двор к крыльцу.
Внутри дворец, состоявший из двух десятков теремов и башен, для непосвященного человека больше напоминал лабиринт, по которому можно было часами бегать в поисках нужной комнаты. Двести семьдесят разных помещений, соединенные переходами и лестницами в единый комплекс, впечатляли и поражали. Однако боярин здесь был настолько частым гостем, что все эти красоты его совсем не прельщали. Да и дело, что привело его сюда, было не настолько радостным, чтобы любоваться великолепными росписями стен и деревянной резьбой мебели.
Вот уже показался знакомый коридор, весь залитый светом от широких стрельчатых окон, ведущий к покоям царицы. Не успел Шакловитый сделать и пары шагов, как показалась сама она, Софья. Статная, дородная, с высокой грудью, она была облачена в царские одежды, поражавшие своей пышностью и богатством. На ней было темно-синее парчовое верхнее платье, богато расшитое крупным жемчугом. Оплечье, плотно охватывавшее шею царевны, серебрилось от блестящей вышивки серебряными нитями и от этого казалось каким-то невиданным восточным украшением. Вставки из шелковистого бархата и капелек белоснежного жемчуга украшали наручи царевны. Однако больше всего поражал своим богатством высокий головной убор царевны, искрящийся в лучах солнца от многочисленных сердоликов, опалов и кораллов. Встречавшая в таком облачении послов, Софья не одного иноземца заставляла в восхищении застыть на месте, а потом, втайне, скрежетать зубами от зависти и злобы.
Царевна, выскочившая в коридор, руками отстранила служанок, что-то ей подававших. Круглое лицо ее светилось радостью от встречи с любимым человеком. Вряд ли бы в это мгновение у кого-то могло возникнуть сомнение в том, что этих двоих связывало нечто большее, чем служба или дружба. С такой теплотой и любовью, с диким желанием прикоснуться к любимому человеку друг на друга могли смотреть лишь влюбленные.
– Федорушка, свет мой, что же ты так долго? – Из-за длинного, до пола, одеяния казалось, что царица не бежала, а плыла по деревянной поверхности коридора. – Заставил меня волноваться. Я же все глаза проглядела в окошко и думала уже послать за тобой. Почто ты так?
Обнявший ее Федор тоже шептал ей что-то ласковое, что было слышно только им двоим. Возможно, это была какая-то милая дребедень, которой так любят обмениваться любящие люди. Но вот он отстранился от нее и замолчал, с тревогой вглядываясь в глаза Софьи.
– Что с тобой? – сразу же почувствовала неладное царица. – Али случилось что?
Оглянувшийся по сторонам Шакловитый дернулся в сторону покоев царевны.
– Пройдем в светлицу, любушка, – сделав несколько шагов, он оказался у двери. – Про братца твово говорить будем. Новости у меня нерадостные есть, Софьюшка.
Вскоре, выпроводив служанок и накрепко затворив дверь, они сидели рядышком на низкой тахте. Ее руки касались рукава его кафтана, словно в страхе, что он снова куда-то исчезнет. Он же в задумчивости теребил пустой кубок, по стенке которого медленно стекала кроваво-красная капля.
– Плохо, Софьюшка, плохо. Братец твой, как оженился, силу стал набирать. И пяти ден не прошло со дня свадебки, а он уже разных людишек вокруг себя собирает. Да и Нарышкины головы стали поднимать. Смотрят дерзко да рты свои поганые не закрывают. Гутарят, что скоро всех противников своего Петеньки вешать будут на заборах.
Гримаса исказила лицо царевны, сделав его угрожающе жестким. Окаменев, она уставилась куда-то вдаль, в сторону окошка.
– Верные людишки донесли, что седни уже на Кукуе он шабаш свой сбирает. Будет там много иноземцев, что полками и ротами нашими командуют, – продолжал рассказывать Шакловитый нерадостные новости. – Сказывают, что выскочка этот уже похвалялся, что тебя, Софьюшка, в монастырь отправит на вечное сидение, а меня и боярина Василия Голицына, дружку твово, жизни лишит при всем народе. Вот что за участь нам сготовил нарышкинский ублюдок. Нежто ты, любушка моя, такой себе судьбы хочешь?
Правда, не сказал своей любовнице Шакловитый, что чуть приврал он в своей речи. Веселились и праздновали, конечно, Нарышкины, что родственник их Петр Алексеевич женился и теперь по закону станет полновластным государем. Но никто особо волком на Софью не смотрел и слова особо дурного в ее сторону не говорил. Никто крови ее не хотел. Придумал он это, чтобы царевна слушать его речи стала и планам его не сопротивлялась. Был у него свой резон нагонять на женщину такого страха. При всей своей кажущейся силе и грозной власти, не готова была царевна к открытой и кровавой борьбе за трон. Брату своему она, конечно же, совсем не благоволила и считала малолетним оболтусом и разгильдяем, но и смерти его не желала.
Федор же Леонтьевич имел совершенно иное мнение на все это. Царевича Петра, что бегал за немцами как собачонка и со своими потешными ратниками игрался, он уже сейчас признавал за своего кровного врага. Его совсем не обманывало малолетство царевича, кажущаяся наивность и отсутствие интереса к трону. Все это может измениться в один момент. Малолетство сменится юностью, наивность – расчетливостью, а трон покажется очень желанной целью. За странными и смешными развлечениями Петра с потешными войсками он видел совсем не потеху и дурость, а нечто иное, более серьезное, что очень скоро вырастет в настоящую угрозу для всех них. Эти деревенские увальни, которые бегали вместе с царевичем по полям и оврагам, стреляли из пушек пареной репой и штурмовали ледяные крепости, уже завтра превратятся в первоклассных воинов, которым погрязшие в хозяйстве стрельцы будут на один зубок. Не забывал Шакловитый и про иноземных офицеров, которых Петр особо привечал. Среди всякой иноземной швали, что валом валили на Русь, глава Стрелецкого приказа встречал много опытных военных, которые очень многому могли научить петровских солдатиков.
– Ты пойми, душа моя, еще пару ден, и все станет другим. Нашепчет матушка свому сынку Петруше про великие обиды от тебя, а остальные Нарышкины ее поддержат.
Прикусившая губу Софья еще сильнее вцепилась в рукав Федора.
– На моих стрельцов тоже скоро надежи может не быть. Жалованье мы им задержали почти за полгода. Разговоры среди них разные ходят. Полковники уж двоих нарышкинских людишек у себя ловили, что стрельцов смущают и речи разные говорят. Тебя поносят и братца твово хвалят. Как бы чего не вышло.
Шакловитый всем своим нутром чувствовал, что Петр сегодня, завтра или послезавтра все равно станет для них угрозой. Он же, будучи опытным воякой, привык устранять такие угрозы, пока они не превратились в настоящие проблемы. Он был убежден, что действовать нужно как можно скорее, и старался это свое мнение донести до Софьи.
– Самое время сейчас, Софьюшка, – напирал Шакловитый, видя, что царевна уже готова во все поверить. – Нарышкинские людишки еще дня четыре, а то и всю седмицу, гулеванить будут. Мои послухи вызнали, что всей дворне десяток бочек пива и вина столько же выкатили. Закуски любой поставили. Ешь и пей, сколько душеньке угодно. Если сейчас выступить, то всех их можно со спущенными портками взять. Саму Нарышкину и сынка ее в монастырь отправить надо, в Соловки, чтобы света белого там не видели. А если пожелаешь, Софьюшка, – тут черты лица Шакловитого сделались жесткими, словно высеченными из камня; чувствовалось, что принимать и исполнять такие решения ему было совсем не впервой, – то и не доедут они до монастыря. Мало ли каких татей на дорогах водится? Вдруг кто из них позарится на добро и кровь им пустит? Как пожелаешь, так и сделаю.
Царевна его словам едва уловимо кивала. Но едва до нее дошел смысл последнего предложения, она вздрогнула.
– Ты что, Феденька, царскую кровь пустить хочешь? – всплеснула она руками. – Душу свою загубишь. Проклянут нас Нарышкины, да и другие не простят.
На губах Федора едва уловимо мелькнула улыбка, но тут же спряталась где-то в густоте усов. Конечно, ему было наплевать на чьи-то проклятия и угрозы. Он был главой Стрелецкого приказа и слышал все эти стенания и проклятия по десятку раз на дню. Сейчас его заботила лишь эта угроза, а не что-то иное, мистическое.
– Софьюшка, ради тебя я готов и душу свою загубить. – Он с чувством приобнял ее. – Я же тебе добра желаю. Нарышкины тебя погубить мечтают, нешто ты этого не желаешь видеть? Защитить тебя хочу…
Однако царевна все еще не сдавалась. Ей владели противоречивые чувства. С одной стороны, она уже вкусила и распробовала это сладостное чувство власти, когда перед тобой склоняют голову тысячи мужчин и женщин, а твой взгляд ловят могущественные дворяне и бояре. Ей нравились роскошные царские одежды, кричащее богатство отцова дворца, ликующие сотни стрельцов под ее окнами. И она почти поверила, что так и останется всегда. Верила, что братец ее перебесится и сам собой признает власть более опытной сестры. Мамаша его тоже не скажет слова поперек ее воли. С другой стороны, она боялась сама себе признаться, что так, как раньше, уже больше не будет. И взрослеющий Петр вот-вот начнет показывать свои клыки, а его матушка призовет под свои знамена многочисленных родственников. Она просто боялась принимать решение.
