Это только ступени

По пыльным дорогам Гражданской войны,

Где дым и пожары повсюду видны,

Идут гимназисты, идут реалисты,

Уходят на битву России сыны…

Михаил Устинов.

Ноябрь 1917 г.

1.

Снег. «Скрип, скрип!» Как весело хрустит он под ногами. Первый в этом году. Пока Петя сидел за партой, он посыпался из небесного лукошка. Стёпка, сидящий у окна и по обыкновению «ловивший ворон», увидел его первым. «Снег пошёл!» – вырвалось у него, пока учитель математики, Павел Семёныч, скрипел мелом на доске, поворотившись к классу спиной. Стриженые головы гимназистов враз повернулись к окнам, загалдели.

Обернувшись на шум, Павел Семёныч сразу всё понял и улыбнулся.

«Поздравляю вас с зимой, господа!» – с какой-то особой теплотой произнёс он, на что даже «революционеры» не обиделись, и не вставили своё обычное «товарищи». Класс пошептался ещё немного и погрузился в списывание с доски.

Впрочем, на дворе ещё был ноябрь. Холода в этом году пришли рано, словно природа пыталась поскорей остудить кипевшие людские страсти. Но страсти не унимались.

По правде говоря, Пете до чёртиков надоело ходить в гимназию. Ну как же можно было учиться, если, начиная с февраля, каждый второй урок превращался в митинг и демонстрацию? Где все кричали, топали ногами, перебивая друг друга и учителей? Убрали молитву. На уроке Закона Божьего устроили такую постыдную обструкцию отцу Афанасию, что этот полноватый, добрый, всегда улыбчивый батюшка, даже необходимую строгость сопровождавший словами Христа и Апостолов, со слезами на глазах молча покинул класс, и больше не вернулся.

Петя и другие «монархисты» ходили к директору, просили прощения за весь класс, в котором были в явном меньшинстве, но увы. Более того, они с ужасом увидели на лице директора – страшного, всегда несгибаемого директора! – усталость и какую-то обречённость.

Некоторые одноклассники уже перестали посещать уроки. Кого-то видели на митингах в Городском саду, кто-то, как Федя Феофани, уехал с семьёй за границу, «переждать». А куда податься ему, Пете?

Домой он не торопился. Дома мама, всегда за машинкой, ей всегда некогда. Заказы. Надо работать, чтобы оплатить ему образование. А если уже никакого образования не осталось, за что же прикажете платить?

Хотя до дома от гимназии было минут пять ходу, Петя прошёл нужный поворот и устремился на Большую Садовую1. Ему хотелось подольше погулять, надышаться морозным воздухом, хотелось, чтобы вот так: «скрип-скрип» – скрипел снег под сапогами.

А ещё ему позарез надо было, чтобы вновь пришла Муза. В прошлый раз она прилетела к нему так же, на осенней прогулке, и нашептала стихи, которые он аккуратно записал в тетрадочку. Уже не первые. И хотя Петя их никому не показывал, само их наличие грело ему сердце. Он мечтал стать поэтом. «Как заполню тетрадь, то издам книгу» – твёрдо решил он, и ждал, когда Она опять его посетит, и боялся, что этого не случится.

Большая Садовая горела электрическим светом. На этой улице всегда праздник, всегда шумная радость, как будто не было ни войны, ни отречения, ни революции. Нарядная публика гуляла и радовалась погоде, от проходивших мимо слышались Пете возгласы восторга и счастливый смех. Кавалеры и дамы входили в Городской сад и выходили из него, как ни в чём не бывало. Ещё недавно там гремел митинг, полоскались на ветру кроваво-красные флаги, доносились призывы: «отнять, реквизировать, освободить», кого-то предлагали «ниспровергнуть», кому-то кричали «долой!». А сейчас, когда солнце закатилось и зажглись фонари, всё вернулось к такому приятному обыкновению.

Уж неизвестно почему, но Петя невзлюбил революцию и революционеров. Может быть, потому что он учился на «отлично», а в «революционеры» в их классе записались в основном закоренелые троечники и второгодники? Или потому, что он всю свою маленькую жизнь боготворил Государя Императора, любил вставать на молитву, гордился победами русской армии, а сейчас всему этому сказали: «долой»? Потому ли, что его отец, казачий офицер, погиб в японскую войну, и он его не помнит, но всё хорошее, правильное, светлое – воплощает собой его фотография, в парадной форме, с орденами? А сейчас всё это у революционеров не в чести? Как же можно ему это принять, хотя бы и весь класс записался в большевики?

«Уйду», – решительно подумал он. «Надо только сначала найти, что делать дальше».

Внезапно впереди он услышал и увидел драку. Вообще, уличные драки были не редкостью в городе, но не на Большой Садовой, где было столько городовых. Только сейчас Петя осознал, что прошёл уже три квартала, но пока не встретил ни одного стража порядка.

Впереди двое били одного, по виду студента, уже упавшего на снег. Вокруг них бегала дама и пыталась урезонить нападавших. Внезапно один из них развернулся и сильно толкнул даму в грудь. Этого Петя стерпеть уже не смог и ринулся в бой.

Петя драться не любил, но умел. Жизнь заставила. В детстве его часто дразнили: «маменькин сынок», а такой обиды Петя никому не спускал. Недостаток роста и физической силы он всегда замещал быстротой и натиском, словно любимый его герой из истории, Суворов. Благородная ярость восстала в нём и кулаки стремительно замелькали. Не ожидавшие такого поворота, обидчики дамы растерялись и пропустили несколько болезненных ударов Пети, один из драчунов вдруг застонал и схватился за челюсть, а второй отскочил и начал громко ругаться площадной бранью. Избиваемый студент, воспользовавшись передышкой, поднялся и молча атаковал сквернослова, боксёрским ударом уделав того снизу в челюсть так, что тот до крови прикусил язык и дико завыл. Его подельник побежал в сторону Таганрогского2, получив вдогонку по спине кулачком от разъярённой дамы. Прикусивший язык сплюнул кровью, выкатил налитые злобой глаза, прошамкал: «Ещё встретимся, буржуи проклятые!» и затрусил вослед товарищу.

Победа была полной, как при Рымнике, Шипке и в недавнем Луцком прорыве. Пленных решили не брать. Студент пожал гимназисту Пете руку и представился:

– Георгий. А это Ксения, моя сестра. Большое спасибо.

Ксения оказалась дамой совсем юного возраста, примерно ровесницей Петра.

– Пётр. Не мог не прийти на помощь, когда двое на одного, да к тому же, вашу сестру так грубо толкнули. Но кто это были такие?

– Какие-то залётные, наверное, с Затемерницкого3. Попросили закурить. Я не курю. Один грубо выругался, я сделал замечание, что при даме так нельзя. Ну и пошло-поехало.

– Раньше такого бы не было, городовые бы вмешались. Но их сейчас нет.

– Да, ни городовых, ни дворников. Новые порядки, революция, свобода… – Георгий произнёс это таким тоном, что Петя понял, что у него с Георгием есть общие взгляды на мир.

– Вы далеко живёте, вас проводить?

– В Нахичевани4. Но тебя, наверное, родители дома ждут?

Петя немного обиделся, решив, что его считают маленьким.

– Мама меня не особо-то и ждёт. Она вся в работе. И ещё не поздно.

– Ну, тогда пошли, у нас дом на Первой линии. Приглашаем на чай.

– Благодарю, с удовольствием, – совсем по-взрослому чеканно ответил Петя.

Так Петя познакомился с семьёй Вериных. У них дома вкусно пахло ужином. Отец, невысокий худощавый брюнет в очках с тонкой оправой, и мама, красивая, с тонкими чертами лица, спокойно, не без внутреннего волнения выслушали рассказ Георгия о «битве при Садовой», как окрестил Петя, любитель военной истории, их приключение.

– Чёрт знает, что такое! Никакого порядка не стало с февраля! С каждым днём всё хуже! Надо приобретать револьвер, иначе скоро нельзя по улицам будет пройти.

– Может, угомонятся, – робко предположила мама Георгия, разливая чай по тонким, фарфоровым чашечкам.

– Сами не угомонятся. Только сила их успокоит, непреклонная сила. Нужна личность, вождь. Такой, как Корнилов. Говорят, будто бы он в Новочеркасске, собирает под знамёна людей. Да только я не вижу, чтобы было много желающих. Пойду к нему сам, что остаётся?

– Ну куда ты пойдёшь, ты без очков на три метра не видишь. Ты же доктор, а не солдат.

– Вот доктором и пойду.

– А на что им окулист? У военных хорошее зрение.

– Вспомню, чему меня учили в училище, ведь всякому. Не могу я сидеть тут и распивать чаи, когда происходит вся эта разнузданная вакханалия.

В гостиной воцарилось молчание. Его прервал Георгий.

– Я с тобой пойду, отец. Всё равно учёбы сейчас никакой не стало. Невыносимо всё это.

Мама закатила глаза и шумно вздохнула. Затем она очнулась и стала решительно отговаривать мужчин от «этой авантюры».

Петя слушал и лихорадочно думал. Его сердце учащённо билось. Всё высказанное настолько соответствовало его собственным мыслям, что нельзя было не увидеть в этом перст судьбы.

– А вот давайте послушаем, что скажет гимназия! Что вы думаете об этом, молодой человек?

Петя сообразил, что обращаются к нему. Он поднял своё румяное юное лицо, посмотрел почему-то на Ксению, и ещё больше зарделся.

– Мой отец был офицером. Он погиб за Веру, Царя и Отечество. И я готов. Мне тоже всё это ужасно не нравится, – как можно решительнее произнёс он. Его голос при этом слегка подрагивал.

– Браво, молодой человек! Вот с такой молодёжью мы победим! Но, боюсь, вы пока совсем не призывного возраста. Вам ведь шестнадцать?

– Мне семнадцать. Будет. Скоро.

– Кошмар какой-то, – закрыла лицо ладонями мама Георгия, встала и вышла из комнаты.

Стали прощаться. К одевающему пальто Пете подошла молчаливая до сей поры Ксения, взяла его руку в свою и шепнула на ухо:

– Ещё раз, огромное спасибо. Вы – настоящий рыцарь, без страха и упрёка. Приходите опять на будущей неделе, как сможете. Вечером мы дома.

Петю залил румянец. Не помня себя от счастья, он, окрылённый, полетел домой.

2.

В конце ноября немного потеплело, но задули сильные ветра. С ними по Дону приплыла флотилия из Севастополя. На берег сошли матросы в чёрных бушлатах, с красными бантами и пулемётными лентами крест-накрест, и установили советскую власть, легко и практически без сопротивления. Казаки и солдаты гарнизона отказались поддерживать законно избранного атамана Каледина и разошлись по домам и казармам. Лишь горстка казаков ещё удерживала вокзал. На восточной границе Нахичевани, по Кизитериновской балке, пролегла позиция, образовались окопы и пулемётные гнёзда. Опасались «кадетов» генерала Алексеева и казаков Каледина, со стороны Новочеркасска. До горожан начали доноситься частенько выстрелы, сначала по ночам, а потом и средь бела дня. Городом управляла таинственная «Пятёрка»5, кто они и откуда, никто толком не знал.

Всё это Петя слышал от мамы, соседей и от семьи Вериных. Уроков не стало, всех распустили по домам. Петя перечитывал «Квентина Дорварда» Вальтера Скотта, сравнивал Ксению с Изабеллой Де Круа, и строил с Георгием планы сбежать в Новочеркасск. Но это было невозможно, так как никакого сообщения со столицей Войска Донского не стало.

Мама Пети строчила на машинке. Её последняя работница, Анфиса, ушла от неё

«делать революцию», а она, «эксплуататор рабочего класса», взвалила на себя двойную работу. Она была модистка и шила платья на заказ, для «высшего общества». Заказов, как ни странно, меньше не стало. Высшее общество продолжало развлекаться, а по кафе и ресторанам, по клубам и синематографам сидело много офицеров-фронтовиков, не собиравшихся ни к «кадетам», ни к Каледину.

– Мой Саша бы не сидел, – обращаясь неизвестно к кому, вдруг вслух обронила мама, и слеза скатилась по её щеке.

– Мама, а как погиб отец? – Обернулся к ней Петя.

– Я тебе уже сто раз говорила, не знаю, – ответила мама. Погиб и всё. На японской.

– А письмо осталось?

– Какое письмо?

– Ну такое, какие с фронта присылают. Погиб, мол от пулевого ранения в грудь навылет, в бою под Ковелем, за Веру, Царя и Отечество…. Мне Медведев показывал. У него отца как убило, так сразу прислали письмо.

Мама на минуту задумалась.

– Ладно, повзрослел ты, можно тебе открыть, поймёшь, – она встала, распрямилась, подошла к комоду. Пошелестев там бумагой, вынула письмо и подала сыну.

Петя углубился в чтение.

Через минуту он, гневно отшвырнув письмо, вновь обратился к ней.

– Так что выходит, не в бою отец погиб?

– В бою, сынок. Только не на фронте и не от японцев, а от наших же русских людей. Его полк возвращался с фронта, из Манчжурии. Везде по дороге бунтовали рабочие, так же, как и сейчас. Полк прибыл в Самару, они должны были помочь властям в наведении порядка. Какой-то бомбист метнул бомбу в казарму. Трое убитых, в числе их твой отец.

– Кто это были, революционеры? Большевики?

– Я не знаю, сынок. Большевики, эсеры, анархисты – один чёрт. Убийцу потом поймали и повесили. А я всем сказала, что на японской погиб, не хотела, чтобы пересуды начались, у нас тут многие революционерам тогда сочувствовали. Прости, сынок.

– Мама, я отомщу.

– Кому? Говорю же, поймали и…

– Им всем. За то, что всё ломают, топчут нормальную жизнь. За «Бога нет», за Государя. За отца.

– Сынок, Господь заповедовал не мстить. Твой отец писал с войны, как тяжело ему было попервой стрелять в человека, даже во врага, в японца. Только Долг перед Государем и Отечеством его понуждал. А сейчас, и царя уж нет. Скинули…

– Мама! Не смей так о Государе. К тому же, осталось Отечество.

Петя встал и стал стремительно одеваться.

– Боже мой, куда ты?

– Не волнуйся мама, я к Георгию. Вернусь, – твёрдо и смотря прямо в глаза ей, ответил Петя и закрыл за собой дверь.

«Совсем взрослый стал, мужчина» – не без гордости, но с волнением и тревогой подумала мама и вновь села за машинку. Работу надо было докончить до завтра.

До Первой линии6 Петя добрался без помех, доехав на подножке трамвая. По пути он видел патрули матросов в чёрных бушлатах и ещё каких-то личностей в штатском, но с винтовками и красными бантами, пришитыми к пальто. Они важно расхаживали взад-вперёд по Садовой.

Георгий сразу отвёл его в спальню и заговорщицки зашептал:

– Петя, я револьвер раздобыл.

– Да ну, где?

– Тише! У матроса выменял. На папины сигары.

– У матроса??

– Ага. Он пьяненький был, лыка не вязал, я сказал ему так: «Товарищ, поделись, мол, с товарищем оружием, я, мол, из молодёжной рабочей дружины, нам надо вместе с контрой бороться.» И дал ему сигары, за револьвер системы «Наган». И за патронов коробку в придачу. Выгодное дельце!

– Ловко! Не зря ты в коммерческом учишься!

– Ага!

– И что теперь? В Новочеркасск?

– Пока рано. Скоро, я думаю, Каледин их разобьёт. Говорят, казаки просыпаются. А я пока среди своих, в коммерческом, отряд формирую. Уже десять человек записалось.

– Ты молодец, Георгий! А я не могу уже ждать, скука одна. К тому же сегодня выяснилось, как погиб отец. Оказывается, его бомбой убили бунтовщики в пятом году. Мама скрывала от меня…

– Вот как. Сволочи.

– Знаешь, мне тоже надо оружие добыть. Только, как у тебя, у меня не получится. Я торговаться вообще не умею. Мама ругается, что на базаре я всё дорого покупаю…

– И как же ты его добудешь?

– А вот как! Одолжи мне револьвер на пару дней, я тебе верну.

Ночью в спальне, тайком от мамы, Петя рассматривал револьвер, открывал и закрывал «дверцу», крутил барабан, извлекал и вновь вставлял патроны, вскидывал в руке, прицеливался. Наутро, когда мама отлучилась за покупками, раздобыл в её коробках красную ленту, сделал бант, достал старую смятую кепку, надвинул на лоб, накинул пальто и выскользнул на улицу. В таком виде он потолкался у Ротонды, где собирались большевики, походил по улицам, пока не приметил одного низенького, сутулого красногвардейца, с винтовкой на плече и револьвером в кобуре на поясе, завернувшего во двор по нужде. Петя юркнул за ним под арку, надвинул шарф на подбородок и окликнул:

– Эй, товарищ! Можно вас?

– Чего тебе, парень? Не мешай, не видишь, мне приспичило?

Красногвардеец снял винтовку, прислонил её к стене, повернулся спиной, расстегнул штаны и начал справлять нужду прямо на ступеньки наружной лестницы, ведущей на второй этаж.

Петя с трудом сдержался, чтобы не выстрелить ему в спину.

– Ну, чего тебе? – наконец повернулся к нему большевик, оказавшийся рябым среднего возраста мужиком, с нагловатым лицом, выражавшем крайнее раздражение.

Петя навёл на него револьвер.

– Расстегни ремень с кобурой и брось на землю. И уходи. Попробуешь кричать, я тебя убью. Вы моего отца убили. Мне тебя не жалко будет.

– Да ты чего, парень? Шутки шутишь? Тебе в гимназию пора!

– А тебе – на завод. Паровозы клепать. А ты тут дворы обсыкаешь. Делай, что велено!

Мужик, поражённый металлом в голосе Петьки и его бешеным взглядом, нехотя расстегнул ремень и швырнул его на снег.

– Теперь уходи, не оборачиваясь. Винтовку тоже оставь. Крикнешь – убью.

Красногвардеец насупился и побрёл к арке. Петя посторонился, держа его на мушке.

– Всё равно тебя поймаем, щенок. Тебе не жить. В топке паровозной спалим, – зло прошипел мужик, входя в арку. Вскоре он исчез за воротами.

Петя быстро схватил ремень с кобурой, покосился было на винтовку, но решил не возиться.

Дворами он выбежал на Сенную7 и был таков.

3.

Двадцать девятого8 вернулась Анфиса, молодая швея, родом откуда-то с Владимирщины, полнощёкая и курносая. Мама нанимала её себе в помощь за жалованье. В октябре она исчезла без объяснений, а после соседи видели её среди рабочих, на митингах. Петя по поручению мамы тогда разыскал её, но она наотрез отказалась возвращаться:

– Хватит, попили моей крови, эксплотаторы!

А сегодня она всё же вернулась требовать неуплаченное жалованье за неделю. Видать, средства закончились. Пришла не одна, а с симпатичным лопоухим пареньком с рассеянно-мечтательными глуповатыми синими глазами, в старом поношенном пальто.

Мама пригласила их на чай.

– Чаво там церемониться, давайте ужо расчёт, да мы пойдём…

Но, видимо по привычке, порог переступила и расселась на кухне. Её кавалер снял шапку и тоже, не снимая пальто, в обуви, бухнулся на стул.

– Чем же ты живёшь, Анфисонька? Нашла работу-то? – Ласково спросила мама, наливая заварку в чашки.

– В комитете я работаю, флаги и транспаранты шью, – важно заявила Анфиса.

– Хорошее жалованье-то?

– А я не за деньги! За идею работаю!

– За какую-такую идею?

– За свободу и этот…соцализм!

– И в чём же идея ваша, расскажи-ка, будь ласкова?

– А очень просто: эксплотаторов вон, классовых врагов – вон, тогда всё перейдёт в наши, рабочие руки. И фабрики, и заводы, и дома. Всё будет общее, сами себе жалование назначать станем. Заживём!

– Понятно. А я значит, по-твоему, эксплуататор?