Великий Мусорщик
Второй удрученно кивнул.
Постояв еще некоторое время и убедившись, что дальнейшее ожидание бессмысленно, саквалары отправились докладывать о бегстве и гибели арестованного своему командиру.
Догадавшись по осыпавшимся сверху камням, что конвоиры уходят, Ален передохнул и снова нырнул в воду. Он знал, что невдалеке, на глубине трех-четырех метров, существует подводный коридор, ведущий в подземелья крепости, то ли пробитый строителями, то ли возникший естественным путем, коридор, которым ему уже приходилось пользоваться. Разыскав широкое отверстие в скале, он проплыл под водой метров десять и оказался на дне вертикального колодца, через который выбрался в подземное помещение крепости.
В одной из келий, служившей, по-видимому, когда-то местом заточения, он устроил себе убежище еще до своего изгнания из Лакуны. В келье стояла железная, скользкая от ржавой плесени койка, колченогий табурет и в нише, выбитой в скале, – керосиновый фонарь.
Здесь Ален чувствовал себя в полной безопасности: крепость была окружена колючей проволокой, и проникнуть туда не мог никто. В течение сотен лет жители столицы брали тут камни для своих домов. Башни обрушились, а те, что еще держались, ежеминутно грозили обвалом. Лет десять назад двое ребятишек, забравшихся сюда поиграть, погибли под внезапно упавшим куском стены. С тех пор проход в крепость был запрещен. Ален находился под защитой этого запрета.
Он с трудом стащил с себя мокрые джинсы и рубашку, вытащил из-под койки оцинкованный ящик, достал темно-серые шаровары, холщовую рубашку, козий жилет с потускневшими позументами и короткие мягкие сапожки. Тело было влажным, и переодевание не принесло облегчения. Тем более что он ощущал тупую боль в правом плече – очевидно, ударился о выступавшие из воды камни. Ален повалился на койку и мгновенно уснул. Проснувшись, взглянул на часы и понял, что проспал всего полчаса. Он встал и вышел из кельи. На ощупь двинулся узкими коридорами подземелья.
Испещренное сложными ходами и переходами, оно имело, помимо тоннеля, еще два выхода: один в двух километрах от крепости, в нагромождении прибрежных скал, другой – в овраге, невдалеке от дороги, ведущей в город. Этот последний, похожий скорее на лисью нору, чем на подземный ход, Ален обнаружил случайно. Полгода назад он несколько ночей работал киркой и лопатой, расширяя узкий лаз так, чтобы можно было ползком вылезти в глубокий овраг, поросший колючим кустарником.
Теперь, выбравшись наружу, он огляделся и, выпрямившись, пошел к шоссе. В козьем жилете с выцветшими галунами, в круглой шапочке из вяленой шерсти он ничем не отличался от какого-нибудь деревенского паренька, направляющегося в город по своим делам. Пройдя в сторону города метров двести, он свернул к одинокому хутору, стоявшему на краю леса.
Хозяин хутора Йорг, высокий плечистый парень, как и большинство лакунцев – черноволосый, заметил его издалека. Он встретил его в воротах, молча пожал руку и провел в дом. Здесь, прикрыв дверь, Йорг обнял Алена и радостно засмеялся.
– Вернулся! Все-таки вернулся! – произнес он низким певучим голосом. – Я думал, никогда больше тебя не увижу. – Внезапно лицо его стало серьезным. – Ты морем? С ними?
Ален кивнул и снял шапочку.
– Все? До одного? – глухо спросил Йорг.
– Похоже, что кроме меня никто не спасся…
Они помолчали. Йорг перекрестился.
– Да… Может, оно и лучше – лежать на дне, чем… – Йорг не договорил и безнадежно махнул рукой.
Ален поглядел на него с сочувствием: Йорг, которому, в соответствии с параграфом тридцать семь Евгенического кодекса, запрещено было иметь детей, безумно любил их и мечтал о большой семье. У себя на хуторе он устроил мастерскую игрушек. Резал из дерева, лепил из глины и весь с ног до головы вечно был перепачкан краской. Игрушки эти, необычные, странные, вроде собак с шестью ногами или тележки с парусом, почему-то очень любили ребятишки, прибегавшие полюбоваться диковинками, а иногда и покупавшие его безделушки и делавшие собственные заказы. Так, знаменитые кошки с крыльями и коровы с окошечками на боках были сделаны им по рисункам детей.
Взрослые недовольно косились на его уродцев: было в них что-то сомнительное, вызывающее подозрение. Кое-кто, убежденный, что деятельность Йорга плохо согласуется с идеями Кандара, сообщал куда следует о нездоровой любви мастера к уродству. К Йоргу приходили хмурые чиновники и тупо смотрели на игрушки, вызывавшие у них отвращение. Но поскольку в законах Лакуны подобные случаи конкретно не предусматривались, чиновники, выразив на всякий случай свое порицание, удалялись, оставляя мастера в покое.
Вертя в руках лошадку с заячьей головой и двумя хвостами, Ален поведал Йоргу о своей встрече с Марией и, заметив, как бы между прочим, что она необыкновенно красива, сказал, что ему необходимо ее увидеть.
Йорг покачал головой с легкой грустью и чуть насмешливо.
– Влюбился? – спросил он.
Ален невольно улыбнулся: Йорг угадал. “Охотника за дьяволом” интересовала сейчас только дочь Диктатора.
Йорг задумался. У него в голове мелькнул довольно рискованный план.
В соседней комнате спал двоюродный брат Йорга, саквалар из пограничного карга, включенный за какие-то особые заслуги в состав почетного караула на церемонии вручения Почетного знака Грону Барбуку. С вечера он довольно основательно злоупотребил запрещенным в Лакуне напитком и пребывал в состоянии полной прострации. Ален может воспользоваться его мундиром и таким образом не только увидеть Марию, которая, конечно, будет присутствовать на церемонии, но и выручить злополучного братца.
– Прекрасная мысль! – воскликнул Ален, и оба направились в комнату, где прямо на полу, растянувшись во весь рост, храпел бравый саквалар. Раздеть пьяного оказалось делом нелегким, и они изрядно повозились с ним. Бедняга остался в одном белье, и, чтобы ему не было холодно, Йорг прикрыл его ковром.
– Сана! – прохрипел саквалар, и это было единственное слово, которое он произнес за все время.
Мундир пришелся Алену в самый раз, и Йорг одобрительно похлопал его по плечу.
– Кричи погромче “Сана!”, и все будет в лучшем виде, – сказал он, смеясь.
Ален улыбнулся – всякий раз, когда ему случалось идти на предприятие отчаянное, а подчас и совсем безнадежное, ему сопутствовала удача, почти неправдоподобная.
Он увидел Марию. Они обменялись взглядами, не оставлявшими сомнения в том, что встреча на пляже не прошла бесследно для них обоих. Ален вовремя скрылся. Как ему показалось, никто из стоявших с ним в одной шеренге ничего не заподозрил.
Вернувшись после церемонии к Йоргу, он переоделся и в самом лучшем настроении, насвистывая и помахивая прутиком, направился к себе в крепость, не обратив внимания на девушку, которую привел в такое смятение своим таинственным исчезновением, скрывшись в потайном лазе.
Глава восьмая
Солнце уже скрылось из виду, и только верхушки деревьев были освещены золотистым светом. Темные корявые стволы вековых буков сделались почти черными, а нависшая над поляной скала, вся в трещинах и разломах, казалась Лане огромным притаившимся чудовищем, едва ли не самим Вэллом.
Посреди поляны лежал огромный камень, круглый и плоский, как стол. Вокруг камня хороводом стояли деревья, такие старые, что в дупле каждого из них могли бы спрятаться от дождя по меньшей мере человек пять. Это была та самая поляна, о которой говорила Ора. Если бы она подробно и точно не объяснила Лане, как сюда добраться, девушка ни за что бы не нашла это странное и жутковатое место.
Лана и раньше бывала в лесу, но сюда никогда не забредала: к поляне не вела ни одна тропка, и Лана долго продиралась через густые заросли, прежде чем увидела скалу и окруженный буками камень, похожий на стол.
Теперь ей надо подняться на него и сказать не очень громко, но отчетливо: “Я пришла, Вэлл! Я, Лана, пришла к тебе, Вэлл!”
Так велела Ора. Что будет потом, Лана не знала. О том, что за этим последует, Ора молчала.
Лана почувствовала, что дрожит. Все тело вибрировало – дрожали руки, ноги, дрожало что-то внутри… Лане захотелось убежать, прежде чем произойдет нечто неизвестное, быть может непоправимое. Но Ора предупредила, что поначалу ей станет страшно, но это пройдет. Не надо поддаваться страху. Все будет хорошо. “Все будет хорошо”, – прошептала Лана. И звук собственного голоса слегка успокоил ее. Ора прошла через это, и вот – жива, здорова, весела… Ничего плохого с ней не случилось. Лана вспомнила ее широкую, открытую улыбку и почувствовала, что Ора не могла обмануть, все действительно будет хорошо.
Она вскарабкалась на каменный стол и, повернувшись, как учила Ора, лицом к скале, тихо, так тихо, что едва различала собственные слова, произнесла:
– Я пришла, Вэлл!
Кругом стояла такая неправдоподобная тишина, что Лана услышала, как быстро-быстро стучит ее сердце.
– Я пришла, Вэлл! – повторила она громко. – Я, Лана, пришла к тебе, Вэлл!
И снова в напряженной тишине она услышала стук своего сердца. Золото на верхушках деревьев стало совсем тусклым и чуть заметным. Лана ждала.
Вдруг откуда-то сверху донесся легкий, похожий на шелест листьев шепот.
– Зачем ты здесь, Лана? – приветливо спросил кто-то.
– Я пришла к тебе, Вэлл! – снова повторила она, и сердце застучало еще сильней.
– Ты пришла сюда по собственной воле, Лана? – спросил ее тот же голос.
Лана огляделась. Она не могла понять, откуда идет этот ласковый, успокаивающий шепот – вокруг никого не было.
– Я пришла по собственной воле, – проговорила она, обернувшись к скале.
– Я рад, что ты пришла, Лана. Я рад твоему приходу. Подними руку и поклянись, что все увиденное, услышанное тобой, все содеянное здесь навсегда останется тайной.
Лана подняла руку.
– Клянусь, что все, что я увижу и услышу, и все содеянное здесь останется тайной, – пролепетала она срывающимся от страха голосом.
– Тебе страшно, Лана? – спросил голос.
– Да, Вэлл, мне страшно.
– Сейчас твой страх пройдет. Подойди к дереву, стоящему позади себя. Там в дупле стоит чаша. Выпей из нее.
Лана спустилась с камня и нашла в дупле деревянный ковш, наполненный красной маслянистой, похожей на кровь жидкостью, от которой пахло полынью, смолой и еще чем-то резким, неприятным. Лана почувствовала легкую тошноту.
– Пей, Лана! – произнес голос ласково и в то же время повелительно. – Пей!
Лана зажмурилась и с отвращением стала пить тягучий, солоноватый напиток. Когда она опорожнила ковш, раздался громкий, раскатистый звук, похожий на удар грома. Лана подняла голову, но небо было чистым и бледным, чуть подсвеченным заходящим солнцем. Легкое облачко медленно плыло над ее головой.
– Тебе все еще страшно? – спросил голос.
– Нет, Вэлл, мне больше не страшно, – ответила Лана, удивляясь тому, что от ее страха не осталось и следа.
Она по-прежнему ощущала внутреннюю дрожь, но теперь ничего не боялась: теперь все в ней дрожало от веселого, озорного возбуждения, от готовности к чему-то манящему, неясному ей самой. Это ощущение было сродни тому волнующему ожиданию, которое порой не давало ей уснуть, но сильней, нестерпимей, радостней.
– Покажись мне, Лана! – услышала она и растерялась, ведь она стоит перед ним и он, Вэлл, ее видит, что же значит это “покажись”?
Но растерянность длилась лишь мгновение. Она поняла, чего хочет Вэлл, и это показалось ей таким естественным, что она засмеялась и легким движением сбросила с себя платье…
Обнаженная, она стояла на камне, и легкие тени ветвей падали сверху на ее смуглое тело. Она стояла зажмурившись, раскинув руки, и ждала: сейчас он подойдет к ней, этот таинственный Вэлл, она откроет глаза и увидит Его.
– Вэлл, Вэлл… – прошептала Лана, но только легкий, едва ощутимый ветерок коснулся ее разгоряченного тела.
Она открыла глаза. Никого не было.
– Вэлл! Я хочу видеть тебя, Вэлл!
Вокруг царило безмолвие.
И вдруг тихо, так, что она едва расслышала, до нее донесся все тот же почти неуловимый шепот:
– Ты прекрасна, Лана…
Лана вздрогнула и засмеялась. Она прекрасна! Вэлл принял ее! Он сам сказал, что она прекрасна! Теперь все будет так, как обещала Ора, будет лучше, чем даже мечталось! Вэлл сказал, что она прекрасна! И что ей теперь этот проклятый параграф!
Внезапно несколько тяжелых капель упало ей на плечи. Она взглянула вверх: сквозь ветви деревьев розовело безмятежное послезакатное небо. Она дотронулась до капли, упавшей на грудь. Красное пятно расплылось по груди.
– Что это, Вэлл? – воскликнула она испуганно.
– Кровь, Лана, – ответил голос. – Кровь первого посвящения. Живая кровь Вэлла. Ты обрела свободу, Лана! Теперь ты принадлежишь только мне, Вэллу! Никто не властен над твоими желаниями, ни мать, ни отец, ни закон! Ты свободна, свободна, свободна, потому что Вэлл – это свобода! – Голос теперь звучал торжественно и сильно.
Лана радостно ловила падающие откуда-то с высоты слова.
– Что я должна делать, Вэлл? – спросила она, когда голос смолк.
– Иди домой, Лана! Я позову тебя, когда придет День. Прощай, Лана!
Снова раздался удар грома, и все смолкло.
И если бы не кровь на груди, на плечах, на ладонях, если бы она не видела себя обнаженной и платье не валялось у ее ног, она решила бы, что все это был сон. Нет! Вэлл действительно был здесь, говорил с ней, принял ее… Она медленно натянула на себя платье и снова взглянула на скалу, нависавшую над ней темной громадой, чужой и молчаливой. Внезапно скала вдруг осветилась – как-то странно, будто изнутри. Ей показалось, что на нее смотрят чьи-то глаза. Одни глаза – завораживающие, огромные, немигающие глаза великана, заточенного в скале. Лана вскрикнула и упала, потеряв сознание.
Она не видела, как погасло свечение, как потемнело небо и поляна погрузилась во мрак.
Из-за деревьев вышел Йорг. Он бережно поднял девушку и аккуратно, так, чтобы ее не задевали ветви, вынес на лесную тропу. Он нес ее, ощущая грудью слабое биение ее сердца, а щекой – прикосновение мягких, пахнущих мятой волос.
Он вынес ее из леса и опустил на траву возле дороги, ведущей в город. Взошла луна. Йорг сидел, не отрывая взгляда от совсем еще детского личика. Он сидел долго, пока Лана не зашевелилась и не открыла глаза. Тогда Йорг бесшумно вскочил и, прежде чем она пришла в себя окончательно, исчез в зарослях кустарника. Он видел, как Лана поднялась и медленно побрела в город. Йорг незаметно проводил ее до самого дома, и только когда закрылась за ней дверь, отправился к себе.
Глава девятая
Кандару незачем было заглядывать в свой блокнот, чтобы вспомнить о записи, связанной с Марией. Вчерашние события дали новый толчок его давней тревоге о судьбе дочери.
До самой смерти Лиллианы, матери Марии, Кандар мало вникал в вопросы ее воспитания; работа над новыми установлениями, дела по переустройству страны целиком поглощали его, и он лишь изредка с некоторым неудовольствием замечал, что Лиллиана частенько отступает от принятых еще в первые годы после Январской революции “Правил начального воспитания”. Лиллиана, конечно, следовала этим Правилам, но привносила в воспитание дочери некоторые элементы, по мнению Кандара деформирующие его идеи.
Однако любовь к жене, смутное ощущение вины перед ней, оторванной от того мира, в котором она выросла, делали его более снисходительным, чем следовало.
Лей Кандар познакомился с Лиллианой в Вене, где изучал в то время медицину у профессора Лангеманна.
Здесь, в Вене, он провел свое детство. Отец его, Гар Кандар, один из богатейших людей Лакуны, владелец обширнейших поместий на юге страны, жил безвыездно в столице Австрии. Великан почти двухметрового роста, с большой головой и густыми “венгерскими” усами, он был человеком щедрым и общительным. Его огромный дворец на окраине Вены был всегда полон гостей и прихлебателей. Гар Кандар занимал пост Чрезвычайного посла Лакуны в Австрии и был ближайшим другом последнего императора Лакуны Одра Шестого. Предки Одра вели свою родословную от Карла Великого, что, как они полагали, давало им право именовать себя императорами.
Гар Кандар частенько посмеивался над пышным наименованием своей крохотной родины – Лакунская империя – и относился к породившей его стране с нескрываемой иронией. Жить там он не желал, и его сын лишь в девятилетнем возрасте впервые увидел Лакуну.
Грязь, нищета, скудное, примитивное существование народа, открывшиеся ему при первом знакомстве с родиной, произвели на него гнетущее впечатление, едва ли не испугали.
Первое его пребывание в Лакуне длилось неполный месяц, но еще долго после возвращения в Вену он не мог отделаться от чувства брезгливости и тошноты при одном воспоминании о своих соотечественниках. Он попытался заговорить об этом с отцом. Отец расхохотался и сказал, что так оно и есть, что Лакуна, в сущности, не что иное, как огромный хлев, где люди живут как свиньи и недалеко ушли от своих предков-обезьян в умственном развитии. Гар Кандар был человеком просвещенным и до известной степени атеистом.
После внезапной смерти бездетного Одра, отравившегося базарными пирожками во время народного гулянья, страна была объявлена Республикой, а императорский трон был сохранен как символ ее славного прошлого.
В Вену к Гару Кандару прибыла делегация именитых граждан Лакуны с предложением занять пост президента новоиспеченной Республики. Гар Кандар долго и раскатисто хохотал. Хохотал до слез. Отхохотавшись, он сообщил именитым гражданам, что слишком уважает себя, чтобы согласиться на комическую роль президента такого дурацкого государства.
Глава делегации дрожащим от обиды голосом сказал, что в этом “дурацком государстве” Кандарам принадлежит едва ли не треть всех годных для обработки земель. На что Кандар заявил, что земля, годная для обработки, еще не государство и лучшее, что можно сделать для Лакуны, это просить Австрию присоединить Лакуну к себе, если только Австрия согласится на такую глупость.
Лей, присутствовавший при этом разговоре, болезненно переживал оскорбительный тон, которым отец разговаривал с посланцами Лакуны. К тому времени он уже не вполне разделял отношение отца к соотечественникам как к существам, недалеко ушедшим от обезьян.
Может быть, именно тогда, глядя на причудливо одетых именитых граждан Лакуны, за исключением национальных костюмов мало чем отличавшихся от респектабельных посетителей Кандарова дворца, будущий преобразователь Лакуны впервые подумал, что если хорошенько отмыть остальных лакунцев и одеть более или менее прилично, они тоже ничем не будут отличаться от других представителей рода человеческого.
Гар Кандар президентом не стал. Он остался жить в Вене, где Лей окончил школу и поступил в университет.
В отличие от отца, мать Лея любила свою злополучную нищую Лакуну и частенько проводила каникулы вместе с сыном на берегу Шедарского залива. Эти короткие посещения Лакуны, знакомство с людьми меняли отношение Лея к родине, и в голове мальчика рождались самые фантастические планы преобразования своей забытой Богом страны.
Лиллиана была единственной дочерью натурализовавшегося в Австрии Максимилиана фон Вейнероде, владельца небольшого, хотя и очень древнего замка в Гарце. Сам фон Вейнероде, вдохновленный примером великого Гумбольдта, все свое время проводил в путешествиях по Азии и Африке. Болезненная его супруга жила безвыездно где-то под Ниццей, а дочь воспитывалась в частном пансионе в Швейцарии.
Настроенная весьма романтически, девушка была склонна к поступкам экстравагантным. Так, незадолго до своей встречи с Кандаром Лиллиана сбежала из пансиона, и в один прекрасный день, вернувшись с охоты на носорогов, Максимилиан фон Вейнероде обнаружил дочь у себя в палатке, за тысячи километров от пансиона, в африканских джунглях.
Лей Кандар впервые увидел эту высокую порывистую девицу с тонкими, на редкость правильными чертами лица, напоминавшими камею, в тот день, когда она сразу же после возвращения из Африки, в ореоле своего подвига, вместе с отцом появилась в Кандаровом дворце.
Кандар влюбился с первого взгляда. И первые слова, которые он произнес, после того как их представили друг другу и они остались наедине, были предложением выйти за него замуж.
Лиллиана тут же дала согласие.
Поразительно, что поступок этот, самый необдуманный в его жизни, был одновременно единственным, о котором он никогда впоследствии не жалел. Лиллиана оказалась преданным другом и, как ему казалось, полностью разделяла его учение.
Сейчас, через три года после ее смерти, Кандар склонялся к мысли, что Лиллиана, в сущности, не так уж глубоко воспринимала его идеи и восхищалась не столько его замыслами, сколько им самим, его личностью.
Открытие это нисколько, однако, не повлияло на его любовь, которую он целиком перенес на Марию.
Единственной тенью, падавшей на эту ничем не омраченную любовь, была подлая фальшивка, появившаяся после ее смерти и ходившая по рукам под названием “Завещание Лиллианы”, где его Революция, и все его преобразования, и он сам изображались в самом комическом виде.
Лиллиана была не лишена остроумия, но Кандар не сомневался, что “Завещание” – не что иное, как грубая подделка, изготовленная за рубежом, и Лиллиана к ней никакого отношения не имеет. Смущало его лишь то, что в тексте “Завещания” попадались отголоски некоторых мыслей и даже выражений, напоминавших ее высказывания.
В последние годы жизни Лиллиана тосковала и просила отпустить ее с дочерью в Вену, где Мария могла бы завершить образование. Кандар категорически отказал ей. Он сказал, что его дочь должна остаться подлинной лакункой, не испорченной тлетворным влиянием европейской псевдокультуры, развращающей не только тело, но и дух человека.
Лиллиана рассмеялась. Смех ее напомнил ему тот, которым Гар Кандар встретил в свое время предложение стать президентом Лакуны. Лей был оскорблен этим издевательским смехом и в течение трех дней избегал Лиллиану.
Живой он больше ее не видел.
Она умерла. Врачи констатировали отравление. Лиллиана покончила с собой.
Кандар нашел ее поступок жестоким и несправедливым, тем более что накануне ее смерти он подумывал, не отпустить ли все-таки жену и дочь в Вену, если и не для завершения образования Марии, то хотя бы для того, чтобы Лиллиана могла повидаться с престарелым отцом. Он даже советовался по этому поводу с Гельбишем.
– Она не вернется, Учитель. Вы ее больше не увидите. Ни ее, ни дочери, – сказал Гельбиш уверенно.
Кандар подумал и согласился со своим верным другом.
Лиллиана отравилась таблетками, доставленными через контрабандистов – другими путями добыть их она не могла. В народе, правда, поползли слухи, что она была отравлена – если не самим Кандаром, то уж, во всяком случае, Гельбишем. Но до Кандара эти вздорные слухи не доходили.
Лиллиану похоронили в парке резиденции, и Кандар в редкие свободные минуты навещал ее могилу. Статуя из белого мрамора, изображавшая Лиллиану в лакунском национальном костюме, изготовленная известным французским скульптором, получившим заказ через посольство в Греции, была поразительно похожа на живую Лиллиану, хотя скульптор пользовался для работы лишь фотографиями. Лиллиана стояла чуть подавшись вперед, виновато улыбаясь, и протягивала руки, как бы прося у Кандара прощения за свой необдуманный поступок. И Кандар прощал ее…
Мария жила в отдельном домике под присмотром Гуны, его тетки, с которой особенно близка была при жизни Лиллиана. Кроме Гуны в доме жили две девушки, полугорничные-полуподруги, Зея и Вила, с которыми Мария проводила почти все свое время.
Марии исполнилось восемнадцать лет, и по законам Лакуны она в течение года должна была выйти замуж. Однако всякий раз, когда отец заговаривал на эту тему, Мария начинала смеяться, и Кандар прекращал разговор.
Вчерашнее появление выброшенного морем чужестранца, ее поведение в купальне и потом, во время церемонии, обеспокоило Диктатора. Он решил всерьез поговорить с дочерью.
Кандар знал, кого хотел бы видеть своим зятем. Из всех претендентов на руку дочери он предпочел главного помощника генерального директора ЕКЛ доктора Червиша.
Доктор Мэт Червиш, один из наиболее талантливых представителей поколения, воспитанного Революцией, воплощал в себе законченный идеал того нового человека, каким его видел в мечтах Великий Преобразователь Лакуны. Отличный спортсмен с безукоризненной фигурой (длинные ноги, хорошо развитый торс, красиво посаженная, большая, чуть продолговатая голова, трезвый уверенный взгляд), доктор Мэт в свои двадцать шесть лет достиг высокого поста исключительно благодаря таланту и глубочайшей верности идеям Революции 19 Января. Лей Кандар втайне подумывал, что лучшего преемника трудно даже себе представить.
К этому следует добавить, что сам Мэт некоторое время назад обратился к нему с просьбой быть посредником между ним и Марией, к которой, как он сам признался, давно питает самые глубокие чувства. Кандар отнесся к его просьбе благосклонно. Тем более что Мэт тоже достиг предельного возраста, предписанного Законом для вступления в брак.