Я никому ничего не должна

– Перестань, – мягко грассируя, останавливал друга Марк Львович, – еврейское счастье.

Именно на Маркуше всегда заканчивалась вода в чайнике и бефстроганов в столовой. Перед его носом уходил автобус, а если он садился в трамвай, то отключался ток в проводах. Марк Львович только смеялся.

Мама очень любила Маркушу, он всегда был в нашем доме желанным гостем. Видимо, в его лице она находила подтверждение своей теории, что «все будет не просто плохо, а очень плохо, а если будет хорошо, то потом все равно плохо». Мама даже мне говорила, что если я много смеюсь, то скоро обязательно буду плакать.

Марк Львович считался номером вторым в больнице. Номером первым был, конечно же, папа с идеальной биографией, идеальным единственным браком. Причина была не только в анкете, но и в поведении – Маркуша очень любил женщин и по своей натуре был очень порядочным человеком. На каждой своей избраннице он женился – раз и навсегда, потому что хотел стать настоящим еврейским папой, консерватором и пессимистом. Он мечтал, чтобы у него были красивые, кудрявые, умненькие детки, жена, которая умеет готовить фаршированную щуку. Да что там щуку – хотя бы просто готовить. Чтобы была возможность вздремнуть после обеда минут сорок и чтобы вся семья в этот момент ходила на цыпочках. Нормальные мечты, если разобраться.

Маркуша был влюбчив, неразборчив в связях, умен, циничен и расчетлив. Адское сочетание. К тому же он был врачом, очень хорошим врачом, который все понимал в природе генетики, наследственных связях и клинической картине. Именно поэтому у него не было детей: ни одна из его избранниц – а Маркуша на момент папиной смерти готовился к пятой свадьбе – не отвечала строгому генетическому отбору. То дед в анамнезе попадался шизофреник, то бабка с плохими сосудами и кардиограммой. Эти факты Маркуша выяснял у очередной барышни сразу. Не засыпал, как все нормальные мужики, а садился на кухне, сам варил себе кофе и устраивал допрос. Маркуша был великим психологом. Барышни рассказывали ему то, что родной матери или гинекологу никогда бы не рассказали. Плакали, заламывали руки, в деталях описывая чокнутых родственников, рассказывая про аборты, курортные романы, лечение от гонореи, про спайки, миомы, эрозии и прочие жизненные и женские проблемы. Все они очень хотели за Маркушу замуж и пытались быть честными и порядочными. Маркуша слушал и кивал с таким пониманием, такой любовью в глазах, что слезы девушек продолжали литься рекой, признания становились откровеннее, и ни одна из них не заподозрила Маркушу в том, что тот мысленно составляет анамнез, пишет «историю болезни». Ни одна из них после того, как Маркуша исчезал из их жизни так же неожиданно, как появлялся, не догадывалась, что причина в тех самых откровениях, в том самом душевном стриптизе, который на самом деле претил Маркуше. Каждый раз прекрасная принцесса оказывалась совсем не принцессой, а обычной дамочкой с «биографией».

Лилечка вроде бы подходила по всем параметрам – черненькая, кудрявая. Маркуша даже сначала принял ее за еврейку. Лилечка была красоткой – совсем не славянской внешности, хоть и русской по паспорту. К тому же – о чудо расчудесное – она умела готовить фаршированную щуку и форшмак и делала куриные котлетки не хуже, а то и лучше Маркушиной мамы, что само по себе удивительно, поскольку невозможно в принципе. Она была молчалива, замкнута, стеснительна. Когда Маркуша на очередных посиделках на кухне за чашкой кофе спросил о ее прошлом, Лилечка сделала огромные, как у лани, глаза и не ответила. Притворилась, что вопроса не услышала. Маркуша решил, что Лилечка невинна, как агнец, и влюбился без памяти, как никогда ни в кого не влюблялся, и женился в рекордные сроки, чтобы такое сокровище больше никому не досталось. Да, имелся еще один решающий момент – Лилечка по профессии была педиатром, отчего Маркуша окончательно потерял голову. Одна профессия, одно дело, детки будущие будут в надежных руках, чего еще желать?

Лилечка была идеальной женой ровно год. Готовила форшмак и даже пекла нечто похожее на халу. Поздравляла Маркушу с Ханукой. Свечи не зажигала, но печеные яблочки, куриные котлетки – все было… Только детки не получались. Два выкидыша почти подряд. Лилечка на самом деле Маркушу не то чтобы любила, но здраво, по-женски, рассудила: муж из него получится идеальный – хочет семью, детей, надежный, зарабатывающий, все в дом, все в дом. Она ведь очень хотела, чтобы и дом, и муж, и дети. Даже в этом у Лилечки не было проблем, что Маркуша, конечно же, выяснил еще до свадьбы. В роду ни шизофреников (как у его первой жены), ни сердечников (как у второй), все живы-здоровы, никакой дурной наследственности в виде папаши – бродяги-командированного (как у третьей). Все хорошо: и Маркуша здоров, и Лилечка, а вот с детками никак.

Коллега-гинеколог, к которому Маркуша ходил вместе с Лилечкой, объяснил, что они слишком похожи, как брат и сестра, что организм Лилечки не хочет вынашивать детей от Маркуши – отторгает и выкидывает. Но можно пролечиться, подождать, расслабиться, переключиться, может произойти чудо… Это ведь не сердце, а совсем по-другому. Никто не знает, как именно, почему, в какой момент, по какой причине. Почему беременеют женщины, которым поставлен диагноз «бесплодие», почему не могут родить совершенно здоровые девушки. Маркуша тогда очень разозлился на коллегу-гинеколога. Не поверил в его «Бог даст», обиделся, что тот не нашел решения проблемы. А Лилечка поверила абсолютно. Значит, им не дано, не за что им давать такое счастье – стать родителями. Лилечка повязала платочек и пошла в церковь. Маркуша, когда ее увидел, орал так, что слышали соседи:

– Ты совсем с ума сошла? Какой Бог? Это чистая медицина! Ты же медик, ты должна понимать! Надо проверить гормональный фон! Сдать еще анализы! Пойти к другому врачу! Я позвоню завтра же!

– Мы сдавали, врач не поможет, я слышала, есть такой камень, который… если приложишься, то забеременеешь, – шептала Лилечка.

– Ересь какая-то! – орал Маркуша.

– Ты здоров, я здорова… – бормотала Лилечка. – Значит, есть что-то еще, какая-то сила, которая нам неизвестна.

– Какая, на хрен, сила? – истерил Маркуша.

Так они спорили, точнее, спорил Маркуша, а Лилечка вяло кивала головой и собиралась поехать приложиться к камню.

К камню приложилась, не помогло. Тогда она решила – не сама, конечно же, добрые люди насоветовали, – что нужно мужа крестить, обвенчаться, и тогда… Бог пошлет.

Лилечка долго готовилась к разговору, репетировала перед зеркалом речь, аргументы приводила, примеры случившихся чудес…

Когда разговор состоялся, у Лилечки из головы вылетела вся речь, она смогла просто промямлить про крещение и чудо и быстренько вжала голову в худенькие плечики, боясь, что Маркуша сейчас начнет кричать, вопить и бить об ее голову тарелки. Того, что произошло, она не ожидала никак. Маркуша начал хохотать так, что скрутило живот. Он даже свалился под стол.

– Лилечка, ты дурында, – только и смог сквозь истерические спазмы хохота сказать Маркуша.

И это слово, «дурында», сказанное хоть и с любовью, Лилечку задело, больно царапнуло по самому сердцу. Она поняла, что Маркуша не хочет ребеночка, младенчика, и она, которая только об этом и мечтает, – «дурында».

На самом деле Марк Львович, конечно же, хотел детей. Но в случае с Лилечкой пришел к выводу, что где-то просчитался, не все выяснил. Видимо, были у жены, точно были проблемы со здоровьем – возможно, в детстве или юности, и сама Лилечка о них не знала или давно забыла.

Лилечка после этого перестала делать форшмак и лепить котлетки. Маркуша, правда, и не заметил – закрутил роман с медсестричкой, простой, как пять копеек, и понятной, как два плюс два: секс в ординаторской и никаких детишек, свадеб и форшмака.

Лилечка начала потихоньку попивать. Сама с собой, по чуть-чуть. Маркуша дежурил, задерживался, а Лилечке было даже хорошо, потому что можно было выпить коньячка, которого в доме водилось в избытке, и лечь спать. Лилечка, страдавшая бессонницей, радовалась такому лекарству – легла одетая на диване и тут же уснула. Маркуша сначала пытался ее раздевать, переносить с дивана на кровать, а потом плюнул. Выключал телевизор, свет, укрывал пледом и уходил. Лилечка иногда просыпалась среди ночи от того, что давил бюстгальтер или резинка на колготках, шлепала в спальню, переодевалась в ночнушку, а потом и это перестала делать. Досыпала как есть, тем более что после вставаний-переодеваний заснуть уже не могла. Додремывала, долеживала кое-как, просыпалась с дурной, мутной головой, когда Маркуши дома уже не было. И она, поначалу мучившаяся совестью – завтрак не приготовила, не подала, опять радовалась: не нужно вставать к плите и что-то жарить.

Лилечка выпивала исключительно по вечерам – сначала с опаской, с оглядкой, быстро, торопливо, одним глотком. Боялась, что Маркуша вдруг придет, увидит и будет ругаться. Она и про себя так говорила: «Будет ругаться», как будто она маленькая, а Маркуша – большой, взрослый. Лилечка тщательно вымывала после себя рюмку, чистила зубы и всматривалась в зеркало – вроде бы не заметно. После коньячка становилось полегче – тоска вроде бы отступала, и мысли скакали, а не замирали одной, мертвой – «ребеночек, ребеночек». А так она думала про то, что надо бы приготовить ужин, что Маркуша задерживается, смотрела телевизор. Иногда могла всплакнуть над чужими страстями. Звонила давно позабытым подругам, набравшись смелости. И совсем не обижалась, когда те, удивившись позднему звонку, не могли разговаривать – укладывали детей, мыли посуду и, если честно, совсем не хотели разговаривать с Лилечкой. О чем? Давно уже не о чем.

После второй вороватой рюмочки у Лилечки просыпалась жажда деятельности – она начинала чистить, мыть, разбирать вещи. После третьей возвращалась на диван, где сидела в ступоре, не замечая ни времени, ни картинок, мелькавших перед глазами.

Худенькой Лилечке много и не требовалось. Она даже от бокала шампанского пьянела сразу же.

Маркуша Лилечкино состояние не замечал долго. Возмутительно долго. Хотя все соседи уже были в курсе, и на работу Лилечка давно не ходила – была насильно отправлена в отпуск с пожеланием разобраться в своих проблемах и привести себя в норму. Маркуша в это время страдал – роман с медсестричкой перешел в завершающую стадию, с чем та никак не хотела смириться: звонила, подкарауливала, плакала. Маркуша не мог исчезнуть из больницы и не хотел расставаться с медсестричкой – она, он это помнил и за это коротко полюбил, была молодая, веселая, легкая. И он скучал по ее легкости, молодости, бездумности. В общем, ему было не до Лилечки, которая перестала прятаться и пила в открытую. Много и совсем уже неприлично. Засыпала за столом, запустила квартиру и себя. В таком, совершенно мерзком виде, пьяную, мятую, дурную и отвратительную Маркуша однажды сгреб жену с пола в прихожей – видимо, она шла в туалет, но упала по дороге и уснула. Сложил трупиком на кровать, проверил зрачки, пульс, закурил и стал составлять клиническую картину. Картина вырисовывалась совсем тоскливая. Утром Маркуша отвез Лилечку в наркологическую клинику к своему однокурснику.

Лилечка вышла из клиники тише прежнего, виноватая, похожая на драную побитую кошку с заискивающим взглядом и трясущимися руками. Она заглядывала в лицо Маркуши, как будто о чем-то просила. Ему становилось еще противнее. Лилечка неделю крутила на мясорубке форшмак, варила по утрам кашки, мыла, стирала и даже неловко подкрашивала губы и ресницы к приходу мужа. Видимо, все-таки плакала – тушь размазывалась и ложилась пятнами под глазами. Маркуша ужинал, глядя в тарелку, борясь с желанием вытереть черные пятна на лице у жены. Жены? Маркуша вдруг вздрогнул. Жены? Какая Лилечка ему жена? Чужая женщина. Очередная чужая женщина. Алкоголичка. Некрасивая, больная, бледная, затюканная, с остановившимся на нем взглядом – то ли просящим, то ли обвиняющим.

Надо отдать должное Маркуше – до развода он еще дважды отвозил Лилечку в клинику, где ее «чистили», «прокапывали», «зашивали». Даже устроил на работу – к себе в больницу медсестрой. Зашитая, она работала тихо, качественно, столько, сколько потребуется. Приносила на работу домашние пирожки, пекла куличи на Пасху. Кормила все отделение. Маркуша дома почти не ел – не мог, начинало тошнить.

Лилечка помнила дни рождения чуть ли не всех сотрудников, поздравляла. Выходила на подмену, дежурила. Но странное дело: все, абсолютно все – до последней санитарки, продолжали обожать Маркушу, а ее, Лилечку, в лучшем случае жалели. Ели ее пирожки, нахваливали куличи и шептались – мол, дурында, такого мужика упустила. Лилечка дурой не была – она все видела, все слышала. Иногда ей хотелось закричать, что это Маркуша во всем виноват, что это по его вине она начала пить, что это он не хочет ребенка, а хочет жить, гулять, работать для себя.

У нее была неделя, ровно неделя между «торпедами». Она ждала эту неделю, мысленно отмечая дни. И в первый же день, дождавшись, выпив, выкрикивала, выплескивала Маркуше то, что все это время держала в голове. То, что никогда бы не решилась сказать в трезвом виде – что это он, он во всем виноват, это он не мужчина, не может иметь детей. Маркуша пытался ее скрутить, успокоить. Она дралась, кусалась, плевалась и могла только проклинать.

Маркуша с ней развелся и очень быстро женился снова – не на той медсестре, на другой, о которой никто ничего не помнит, потому что она проработала очень недолго, месяц или два, а потом забеременела, села дома, родила и плевать хотела на форшмаки для мужа. Маркуша обнаружил себя классическим еврейским папашей и бежал до работы на молочную кухню, а после работы домой, опять бегом, вприпрыжку – молодой, поджарый и совершенно счастливый. Но это уже не важно.

На Лилечку развод подействовал благоприятно. Она в очередной раз, уже сама, по доброй воле, приехала в больницу и «зашилась». Вернулась на работу похудевшая, строгая, сосредоточенная. Перестала носить пирожки, начала потихоньку дерзить. Именно в это время она стала работать так, что все только присвистывали от восхищения. Она жила чужими болезнями, чужими бедами, выхаживала, заставляла вставать, кормила с ложечки. Стала незаменимой. Больные ее обожали и чуть ли не молились. Лилечка ходила в церковь, ставила свечки, но уже ничего не просила – молилась за здравие, перечисляя имена пациентов. Она, спасая людей, спасала себя – именно так все и решили. По слухам, у нее и мужчина появился – из бывших пациентов. Вроде бы влюбился в нее как мальчишка.

Так что все получилось, слава богу, и у Маркуши, и у Лилечки. Все к лучшему.

А потом случилась история с папой. Он всегда любил Лилечку, всегда ее отмечал – рука легкая, голова светлая, умеет думать, чувствовать, где болит, как болит, когда подойти, когда лучше не трогать. Папа говорил, что многие врачи Лилечке в подметки не годятся. А еще говорил, что Лилечку надо поддержать, помочь, и настоял, чтобы за ним ухаживала именно она.

Лилечка в тот день, когда папа умер, сорвалась. Потом говорили, что вроде бы из-за того влюбленного мужчины, из пациентов. Вроде бы он ее бросил – может, увидел в ней чревоточинку, может, еще что…

Им стало плохо одновременно – папе и Лилечке. Папа умирал, а Лилечка пила в сестринской. Папу не откачали, Лилечку, к счастью, спасли. Хотя, к чьему счастью? Уж точно не к ее и не к папиному.

Если бы оперировал не Женечка, если бы его выхаживала не Лилечка, а другая медсестра. Если бы…

Мама во всем винила этих двоих.

– Если они появятся на похоронах, я их голыми руками растерзаю, – сказала она.

Женя был слишком труслив, чтобы ответить за ошибку. По официальной версии, он слег с гриппом и никак не мог стоять у гроба любимого учителя. А Лилечка…

Она сгорела. Пьяная, на собственной кухне. Не от сигареты – она не курила. Видимо, хотела протрезветь – пошла варить кофе. Во всяком случае, рядом с ее обугленным телом валялась турка. Так что ее тоже на похоронах не было.

Медсестры шептались, что Лилечка покончила жизнь самоубийством, но мама в это никогда не верила.

Этот вопрос: «Кто виноват?» – мучает меня до сих пор. Я считаю, что Маркуша. Кстати, у него все в жизни сложилось хорошо. Он занял папино место, родил еще одного ребенка, стал не менее, а то и более знаменитым, чем папа. И жил спокойно. Продолжал нравиться женщинам. У него появилась мудрая улыбка с прищуром. И «соль с перцем» в волосах ему удивительно шла. И дети были умненькие, и жена красавица.

Но это не важно.

Я хотела быть врачом, а пошла в педагогический. Сама не знаю почему. Никогда не любила учить, воспитывать. Да и читать особо, так, чтобы запоем, не любила. Русский язык… писала я грамотно, но языка не чувствовала, красоты слова не видела. А вот стала учителем. И все говорили, что хорошим, даже выдающимся. Первое время я очень переживала по этому поводу – что не люблю свою профессию всем сердцем, так, как папа любил медицину. Не мое это призвание. Но ведь не много на свете людей на самом деле, кому повезло заниматься любимым делом. Много тех, кто работает, потому что так сложилась жизнь, была выбрана профессия и уже ничего не изменишь. И между прочим, хорошо работают, не хуже других.

На самом деле у меня не было ни одного качества для работы учителем. Не было самого главного – я не любила детей. Относилась к ним как к больным: когда надо – была жесткой, беспощадной, когда надо – стремилась одобрить, поддержать. Такой была мама со своими пациентами. Все говорили, что я разбираюсь в детской психологии и умею «найти подход». Ничего подобного. Мне кажется, что детям нужно ставить правильный диагноз и лечить. Одному нужны терапевтические меры, другому – операция.

Я знаю, что меня дети не любили. Боялись, уважали, признавали за мной главенство. Но не любили, не висели на мне гроздьями. Да я бы такого и не позволила – всегда держала дистанцию.

Вот и Лена до сих пор меня побаивается. Вздрагивает и вытягивается в струночку, когда я ее окликаю. Все крыльями хлопает, ждет похвалы.

Мне исполнялось шестьдесят. Лена тогда бегала с горящими глазами – хотела устроить юбилей, собрать бывших учеников, чтобы стол, тосты, поздравления, цветы.

– Зачем? – спросила я.

– Как зачем? – заклокотала Лена. – Это же такой повод, чтобы всем собраться.

– Мне это неинтересно, – сказала я, – и не нужно.

Лена тогда заплакала. Уронила голову на локти и заплакала.

– Я стараюсь для вас, а вам все равно, – хлюпала она.

– Ладно, собирай, – согласилась я, чтобы прекратить этот поток соплей и слез, – только я палец о палец не ударю.

Лене удалось невозможное. Она приготовила все дома, привезла ко мне бесчисленные склянки, пластмассовые контейнеры с едой. Сходила в салон и была при прическе.

– Александра Ивановна, все будут! Все придут! – щебетала она. – И Ирка Петрова, и Пашка Куницын. Помните? Ваш любимчик, между прочим.

– Ты ради Пашки все устроила? – спросила я.

– В каком смысле? – Лена застыла с тарелкой и ложкой.

– В прямом. Ты же в него была влюблена.

– Откуда вы знаете?

Я засмеялась.

– От верблюда. Лен, посмотри на себя. Тебе уже давно не четырнадцать. У Пашки сейчас наверняка трое детей, лысина, живот и импотенция.

– Двое, – прохрипела Лена.

– Что – двое? – не поняла я.

– Детей – двое. Он с женой давно не живет. То есть живут вместе, но он ее не любит.

– Это он тебе сказал? Когда ты его на мой юбилей приглашала?

– Он ничего мне не говорил. Сказал, что постарается быть.

– Если ради этого ты весь этот балаган устроила, то не стоило и затевать, – заметила я. – Это не чаепитие в школе и не дискотека в классе при выключенном свете.

Лена пошла плакать в ванную. Она так и в школе делала. Чуть что – бежала рыдать в туалет и пить хлорированную воду из-под крана, чтобы успокоиться. От нее всегда хлоркой пахло, когда она отвечала у доски.

Пашка Куницын, да, был моим любимчиком. Я и не скрывала. Талантливый оболтус, ничего не делал, но умел меня рассмешить. Красивый парень. Ресницы как у девочки, длиннющие, тонкий нос, подбородок. Я смотрела на него и гадала, кто из него вырастет? Про всех могла сказать, а про него не могла. Слишком талантлив, многое дано от природы. Слишком разболтанный и самоуверенный, чтобы это использовать.

Да, я видела детей насквозь. Чувствовала их, как рентген. Особенно маленьких, когда они только переходили в старшую школу из начальной. Я видела, кто может предать, кто умеет дружить, кто «вещь в себе» и таким и останется. Знала, от кого ждать подвоха, кто станет трусом, кто лидером. Видела, чьи таланты станут пшиком, сдуются, как воздушный шар, а кто тихой сапой будет идти к цели.

Лена в Пашку Куницына – явного лидера – была влюблена класса с пятого. Пашка любил всех и никого. Себя любил. Он даже у доски занимался самолюбованием. Работал на публику. Лене он позволял себя любить, как и всем остальным. Единственное, от чего его бросало в дрожь, – равнодушие. Он немедленно становился этаким «шармером» – увлекал, завлекал, производил впечатление и бросал, добившись цели. Я удивлялась – неужели никто не видит, что этот мальчик одинок, заброшен? Я знала, что его мама долго была в разводе и только недавно снова вышла замуж, родила еще одного сына. Пашка боролся за лидерство, за любовь, за внимание. Ему этого очень не хватало, как будто всеобщее обожание посторонних людей – учителей, одноклассников – могло ему заменить любовь мамы или хоть как-то компенсировать ее отсутствие. У нас с ним были странные отношения. Я не поддавалась его обаянию, а он и не стремился заполучить меня в свои сети. У нас с ним был негласный договор. «Я все про тебя понимаю, так что не трать свои силы понапрасну. Ты хороший мальчик, мне тебя по-человечески жалко, но я не буду ставить тебе оценки за красивые глаза. Работай, трудись», – говорила я ему мысленно. «Я все понял», – отвечал он.

Нет, мне он нравился. Перед экзаменами, на Восьмое марта, на День учителя приходил с букетом, расточал комплименты, морочил мне голову, рассказывал анекдоты, байки. Я хохотала.

Пашка был из тех, кто умеет «найти подход». Я была за него спокойна – он пробился в жизни, как я и думала. Я знала, что он обо мне не вспомнит без особой надобности. Не было в нем привязанности к прошлому, к людям. Он жил настоящим и будущим, а я была для него совсем уж «прошедшим временем».

Я уверена, что Лене пришлось его уговаривать прийти на юбилей. Или ему просто было скучно.

«Неужели эта дура Лена до сих пор на что-то рассчитывает? – подумала я тогда. – Неужели не прошла у нее та детская влюбленность? Пашка ведь ее никогда не выделял. Так, подшучивал, приобнимал, мог в щечку чмокнуть – Ленка краснела и бежала в туалет пить воду. Но все это было несерьезно».

Да, как выяснилось, Лена рассчитывала «пробудить воспоминания». Встреча одноклассников как встреча родственников. Вроде не виделись сто лет, а родные люди в каком-то смысле. И чем черт не шутит, может, и роман получится по старой, так сказать, памяти. Без лишних слов и экивоков – ведь знаем друг друга как облупленных.

Нет, Лена определенно нафантазировала себе страстную любовь, которой не страшны годы и которую она сохранила и сберегла. Смотрела на своего принца с животом, одышкой, лысиной и, судя по искреннему безразличию к Лене, импотенцией, как кошка, и все салатики подкладывала.

– Паш, скажи честно, что тебе нужно? Ты ведь не просто так сюда пришел салатики поесть, – спросила я его тихо, когда тот исполнил все положенные торжеству сценки – тосты, поцелуи рук, поздравления, заверения в любви.

– Я вас умоляю, Александра Ивановна, – драматично возмутился Пашка, – что мне может быть нужно? Только упасть вам в ноги и целовать.

– А конкретнее?

– Надо младшего моего сына поднатаскать по русскому. – Он вдруг стал серьезным.

Это его свойство – мимика лица, расслабление лицевых мышц – меня всегда потрясало. Он улыбался, а когда снимал с лица улыбку, становился жестким, холодным и страшно одиноким. И глаза – ледяные-ледяные. Жестокие. Даже я вздрагивала.

– Во сколько ты оцениваешь мой труд? – спросила я. На самом деле мне было все равно – за деньгами я никогда не гналась. Просто хотела его подзадорить, что ли. Поговорить на равных.

Пашка опять заулыбался.

– Я вас обожаю, Александра Ивановна. Вы – удивительная женщина. Ни маразм, ни Альцгеймер вам не грозят никогда! Вы – воплощение цинизма и здравого смысла! Договоримся. Бесценная вы наша!

Лена в этот момент пошла плакать в ванную. Мне даже стало ее жалко. Мечты в очередной раз рухнули. Пашка пришел ко мне с конкретной целью – нанять в качестве репетитора, а Лена просто попалась под руку. Вовремя позвонила.

С Пашки за занятия с его сыном я драла немыслимую сумму. Пашка хмыкал, но платил, видимо, понимая, за что. Странно, но мне даже не было стыдно. Сын, Паша-младший, Павлик, как называли его родители, был бестолочью, лентяем и хамом, если говорить откровенно. Избалованный, «педагогическая запущенность» в последней стадии. Павлик дерзил, смотрел нагло. Ему не репетитор был нужен, а воспитатель с ремнем. Чтобы драл как сидорову козу. Мне кажется, что Пашка это прекрасно понимал, поэтому и обратился именно ко мне.