Гайдзин

– «Карп» по-японски кой, обычно это знак удачи, – объяснил ему Андре до прихода сюда. – Любовница Таунсенда Харриса, куртизанка из Симоды, которую бакуфу назначили развлекать его, звалась Кой, но, боюсь, ей это счастья не принесло.

– О? А что случилось?

– В истории, которую пересказывают друг другу здешние куртизанки, говорится, что он обожал ее и, уехав, оставил ей много денег, достаточно, чтобы она жила безбедно – она провела с ним около двух лет. Вскоре после того, как он вернулся в Америку, она просто исчезла. Вероятно, спилась и умерла или покончила жизнь самоубийством.

– Она так сильно любила его?

– Говорят, что в самом начале, когда бакуфу впервые заговорили с ней об этом, она наотрез отказалась быть с чужестранцем – это было неслыханное нарушение всех правил, не забывайте, что он был самым первым из тех, кому по-настоящему разрешили жить на японской земле. Она умоляла бакуфу выбрать кого-то другого, позволить ей жить в мире, говорила, что станет буддийской монахиней, даже клялась, что убьет себя. Однако они были упорны не меньше ее, умоляя ее помочь им решить проблему с этим гайдзином, неделями упрашивая ее стать его наложницей, преодолевая ее сопротивление им одним известными способами. Поэтому она согласилась, и они поблагодарили ее. А когда Харрис уехал, все отвернулись от нее – и бакуфу, и вообще все: «О, прошу прощения, но любая женщина, которая спала с чужестранцем, запятнала себя навеки».

– Как это ужасно!

– Да, в нашем представлении. И как грустно. Но запомните, это Страна Слез. Теперь Кой стала легендой, почитаемая и другими девами Ивового Мира, и теми, кто повернулся к ней спиной. Почитаемая за ее самопожертвование.

– Я не понимаю.

– Я тоже. Этого не понимает ни один из нас. Но им это понятно. Японцы понимают.

«Как странно, – вновь подумал Тайрер. – Взять этот маленький домик, этого человека и эту женщину, ведущих между собой оживленную беседу наполовину на японском, наполовину на пиджине, весело смеющихся друг с другом; одна из них – мадам публичного дома, другой – клиент этого дома, но оба притворяются кем-то еще».

Новые и новые бутылочки саке. Потом она поклонилась, встала и вышла.

– Саке, Филип?

– Спасибо. Здесь довольно мило, не правда ли?

После паузы Андре произнес:

– Вы первый человек, которого я привожу сюда.

– О? Почему я?

Француз повертел в пальцах фарфоровую чашечку, допил последнюю каплю, налил еще, потом заговорил по-французски, мягко и с большой теплотой:

– Потому что вы первый человек, которого я встретил в Иокогаме, обладающий… потому что вы говорите по-французски, вы воспитанны, ваш мозг впитывает все как губка, вы молоды, почти вдвое моложе меня, а? Вам двадцать один, и вы не похожи на других, у вас чистая душа, и вы пробудете здесь несколько лет. – Он улыбнулся, плотнее опутывая его паутиной, говоря только часть правды, придавая ей нужную ему форму. – Если честно, вы первый человек из моих знакомых, который… ну, даже хотя вы англичанин и, по сути, враг Франции, вы единственный, кто, по моему мнению, каким-то образом ценит те знания, которые я здесь приобрел. – Смущенная улыбка. – Трудно объяснить. Может быть, потому, что я всегда хотел стать учителем, может быть, потому, что у меня никогда не было сына – я так и не женился, – может быть, потому, что скоро мне придется переехать назад в Шанхай, может быть, потому, что мы в достаточной степени враги, и, возможно… возможно, вы могли бы стать хорошим другом.

– Я почел бы за честь быть вашим другом, – тут же произнес Тайрер, попадаясь в расставленную сеть, завороженный этим голосом, – и я действительно считаю, всегда считал, что мы должны быть союзниками, Франция и Британия. Не врагами, а…

Сёдзи скользнула в сторону. Райко, сидя на коленях за перегородкой, поманила Тайрера. Его сердце подпрыгнуло. Андре Понсен улыбнулся:

– Просто следуйте за ней и помните все, что я говорил вам.

Словно во сне, Филип поднялся и, пошатываясь, пошел за ней, ступая неслышно. Они миновали коридор, вошли в какую-то комнату, через нее попали на веранду, потом подошли к другой пустой комнате. Она знаком показала ему, чтобы он вошел, задвинула за ним сёдзи и оставила одного.

Затененная масляная лампа. Жаровня с углями, согревающая комнату. Тени, полутьма и пятна света. Футоны – маленькие квадратные матрацы, – выложенные в постель на полу, постель для двоих. Легкие пуховые покрывала. Две юкаты, цветных хлопчатобумажных халата с широкими рукавами, в которых японцы спали. Маленькая дверь вела в ванную комнату, там горела свеча и стояла высокая деревянная ванна, наполненная горячей водой, от которой поднимался пар. Сладко пахнущее мыло. Низкий табурет на трех ножках. Крошечные полотенца. Все, как предсказывал Андре.

Его сердце билось теперь очень часто, и он силился вспомнить дальнейшие наставления Андре, прогоняя пары саке.

Методично он начал раздеваться. Фрак, жилет, галстук, рубашка, тонкая шерстяная кофта под ней – каждый из этих предметов аккуратно сворачивался и нервно складывался в стопку. Неуклюже присев, он стянул с себя носки, с некоторым колебанием – брюки и снова встал. На нем остались только длинные шерстяные кальсоны. Опять недолгое колебание, потом, смущенно пожав плечами, он снял и их и сложил, еще более тщательно. Его тело покрылось гусиной кожей, и он прошел в ванную.

Там он зачерпнул воды из бочки, как его научили, и вылил себе на плечи. Горячая вода приятно согревала озябшую кожу. Еще одна пригоршня, потом раздался звук отодвигаемой сёдзи, и он оглянулся.

– Господь милосердный! – пробормотал он чуть слышно.

Женщина была грузной, с толстыми руками, в короткой юкате, под которой не было ничего, кроме набедренной повязки. Она двинулась прямиком к нему с плоской улыбкой, знаком показала, чтобы он сел на табурет. В полном смущении он подчинился. Она тут же заметила заживающий шрам на его руке и шумно втянула в себя воздух, потом сказала что-то, чего он не понял.

Он натянуто улыбнулся:

– Токайдо.

– Вакаримасу. – Я понимаю.

Потом, прежде чем он успел остановить ее, она вылила воду ему на голову – неожиданно, об этом его не предупреждали – и принялась намыливать и мыть его длинные волосы, потом тело. Пальцы ее были жесткими, опытными и настойчивыми, но она следила за тем, чтобы не потревожить рану. Руки, ноги, спина, грудь, потом она протянула ему кусок ткани, которым мыла его, и показала на промежность. Все еще не придя в себя от потрясения, он вымыл себя там и смиренно протянул тряпочку ей обратно.

– Спасибо, – пробормотал он. – То есть, простите, домо.

Окатив его водой, она смыла остатки мыла и показала на ванну.

– Додзо! – Пожалуйста.

Андре объяснял ему:

– Филип, просто запомните, что, в отличие от нас, у них принято мыться начисто до того, как вы ложитесь в ванну, чтобы другие могли пользоваться той же водой, – это очень разумно, ибо не забывайте, что дрова стоят здесь больших денег, а времени на то, чтобы разогреть воду до достаточной температуры, уходит много, поэтому также не мочитесь в нее. И когда будете в ванной, не думайте о банщице как о женщине, она просто помощница. Она очищает вас снаружи.

Тайрер опустился в ванну. Вода была горячая, но не слишком, и он закрыл глаза, не желая смотреть, как женщина будет убираться в ванной после мытья. «Господи, – думал он, страдая, – я никогда не смогу сделать этого с ней. Андре совершил огромную ошибку».

– Но… ну, я… э-э… не знаю, сколько мне… э-э… заплатить, или отдать девушке деньги сначала, или что?

– Mon Dieu, вы никогда не должны передавать деньги девушке из рук в руки, нигде, никогда и никому, это верх неприличия, хотя вы можете до хрипоты торговаться с мамой-сан, иногда с самой девушкой, но только после чая или саке. Перед тем как уйти, вы незаметно кладете их в такое место, где она их заметит. В доме Трех Карпов вы вообще не будете давать денег, это особое место – есть и другие такие же, – только для особых клиентов, одним из которых я являюсь. Они станут посылать вам счет, два или три раза в год. Но послушайте, прежде чем мы пойдем, вы должны поклясться Господом Богом, что оплатите счет сразу же, как только его принесут, и что вы никогда, слышите, никогда не приведете в этот дом кого-то еще и не станете ни с кем говорить о нем.

Филип дал требуемую клятву. Ему очень хотелось спросить, сколько это будет стоить, но он не осмелился.

– Этот… э-э… счет, когда его приносят?

– Когда мама-сан этого захочет. Я уже говорил вам, Филип, вы можете получать удовольствие целый год в кредит, при определенных обстоятельствах, – разумеется, я выступаю вашим поручителем…

Горячая вода напоила теплом все его тело. Он едва слышал, как женщина шумно вышла, потом, некоторое время спустя, вновь вошла.

– Тайра-сан?

– Хай? – Да?

Она развернула полотенце. Разомлевший, в каком-то странном полусне, он выбрался из ванны – распарившиеся от воды мышцы плохо слушались его – и позволил ей вытереть себя. Детородный орган он опять вытер сам, обнаружив, что на этот раз ему было легче сделать это в ее присутствии. Расческа для волос. Сухая накрахмаленная юката. Она показала рукой на постель.

Его снова охватила паника. Дрожа всем телом, он заставил себя лечь. Она накрыла его, отвернула второе покрывало и опять вышла.

Его сердце стучало как молот, но ощущение, которое он испытывал, лежа в постели, было удивительно приятным: мягкий матрац, а сам он – чистый и благоухающий, уже много лет он не чувствовал себя таким чистым. Вскоре он немного успокоился, потом услышал, как сёдзи отодвинулась и снова закрылась, и испытал огромное облегчение, но тут покой покинул его окончательно. Девушка, которую он едва мог разглядеть в полутьме, была крошечной и гибкой, как ивовый прутик. Бледно-желтая юката, длинные волосы рассыпались по плечам. В следующий миг она уже сидела на коленях рядом с кроватью.

– Конбанва, Тайра-сан. Икага дэсу ка? Ватаси ва Ако. – Добрый вечер, господин Тайра. Хорошо ли вы чувствуете себя? Я Ако.

– Конбанва, Ако-сан. Ватаси ва Филип Тайрер дэсу.

Она нахмурила лоб:

– Ф… урри… ф. – Она несколько раз попыталась произнести «Филип», но у нее ничего не вышло, тогда она весело рассмеялась и сказала что-то, чего он не понял, закончив фразу обращением «Тайра-сан».

Он сел на постели, рассматривая ее. Сердце гулко стучало в груди. Он чувствовал себя беспомощным, и его совсем не влекло к ней. А она показывала рукой на кровать рядом с ним.

– Додзо? – Пожалуйста, можно мне?

– Додзо.

При свете свечи он не мог хорошенько разглядеть ее, понял лишь, что она молода, примерно его возраста, решил он; лицо гладкое и белое от пудры, белые зубы, красные губы, блестящие волосы, почти римский нос, глаза – два вытянутых эллипса, мягкая улыбка. Она легла в постель, устроилась там, повернулась и посмотрела на него. В ожидании. Смущение и неопытность парализовали его.

«Господи Исусе, как мне сказать ей, что я не хочу ее, никого сейчас не хочу, что я не могу, я знаю, что не могу, и я не буду, сегодня не буду, у меня не получится, я опозорюсь, а Андре… Андре! Что я скажу ему? Я стану всеобщим посмешищем, о господи, зачем я согласился?»

Она протянула руку и коснулась его щеки. Он невольно вздрогнул.

Ако промурлыкала несколько нежных ободряющих слов, улыбаясь про себя при этом. Она знала, чего ожидать от этого ребенка, еще не ставшего мужчиной, Райко-сан хорошо подготовила ее к сегодняшней ночи.

– Ако, сегодня вечером наступит редкий момент в твоей жизни, и ты должна запомнить каждую мелочь, чтобы утром за первой едой угостить нас подробным рассказом. Твой сегодняшний клиент – друг Француза, и второго такого не встретить в нашем мире – он девственен. Француз говорит, что он так робок, что в это даже невозможно поверить, он будет напуган и, вероятнее всего, расплачется, когда его Благородное Орудие подведет его, он может даже обмочить постель с горя и расстройства, но ты не волнуйся, дорогая Ако, Француз уверяет меня, что ты можешь вести себя с ним совершенно обычно и что тебе не о чем беспокоиться.

– И-и-и-и, я никогда не пойму гайдзинов, Райко-сан.

– Я тоже. Нет сомнения, они странный народ, и невоспитанный, но, по счастью, многие из них весьма богаты, и раз уж наша судьба быть здесь, мы должны брать от нее все, что только можно. Запомни главное: Француз говорит, что это очень важный английский чиновник, который может стать нашим клиентом на долгий срок, поэтому добейся, чтобы он обязательно познал Облака, Пролившиеся Дождем, добейся как угодно, даже если… даже если тебе придется прибегнуть к Крайнему Средству.

– О ко!

– Речь идет о чести всего дома.

– О! Я понимаю. Раз так… Я непременно добьюсь того, о чем вы говорите.

– Я ничуть не сомневаюсь в тебе, Ако-тян, в конце концов, твой опыт в нашем Ивовом Мире насчитывает почти три десятилетия.

– Как вы думаете, его вкусы похожи на вкусы Француза?

– То есть нравится ли ему, когда его щекочут сзади и время от времени пользуются Жемчужинами Наслаждения? Возможно, тебе следует быть готовой к этому, но я прямо спросила Француза, имеет ли юноша склонность к мужчинам, и он заверил меня, что нет. Любопытно, почему Француз выбрал именно наш дом, чтобы впервые привести сюда своего друга, а не один из тех, которые он теперь стал посещать.

– Дом никак не был в этом виноват, никогда. Пожалуйста, гоните от себя такие мысли, Райко-тян. Для меня большая честь, что вы остановили свой выбор на мне, я сделаю все необходимое.

– Разумеется. И-и-и-и, если вспомнить, что Дымящиеся Стебли гайдзинов обычно гораздо длиннее и крупнее, чем у цивилизованных людей, и что в большинстве своем гайдзины совокупляются удовлетворительно, хотя и без присущего японцам пыла, утонченности и стремления изведать пределы своих ощущений – один лишь Француз составляет в этом исключение, – можно было бы подумать, что они с радостью предаются этому занятию, как любые нормальные люди. Однако это не так. Их разум затянут паутиной, они почему-то считают, что совокупление есть не самое божественное наслаждение, данное нам в этой жизни, а некий тайный религиозный обряд, несущий зло. Поистине странно.

Действуя теперь наугад, Ако придвинулась ближе, погладила юношу по груди, потом опустила руку ниже и с трудом удержалась от того, чтобы не расхохотаться вслух, когда он испуганно вздрогнул. Ей понадобилось несколько секунд, чтобы вполне овладеть собой.

– Тайра-сан? – тихо проговорила она.

– Да, то есть хай, Ако-сан?

Она взяла его руку и положила под юкату себе на грудь, наклонилась к нему и поцеловала в плечо, предупрежденная о ране на руке, которую нанес ему храбрый сиси. Никакой реакции. Она теснее прижалась к нему. Зашептала, каким бесконечно храбрым, сильным и мужественным, каким могучим описала служанка его самого и его плод. Не прекращая при этом терпеливо ласкать его грудь, чувствуя, как он вздрагивает, все еще далекий, однако уже от страстного возбуждения. Прошли минуты. По-прежнему ничего. Она начала тревожиться. Пальцы порхали, легкие как бабочки, а он оставался все так же недвижим – руки, губы, все остальное. Нежные ласки, осторожно минующие рану, без подлинной интимности пока. Еще минуты. Ничего. Ею начало овладевать отчаяние. Но сильнее отчаяния был страх, что она может не выполнить своего долга. Кончиком языка она коснулась его уха.

Ага, первая маленькая награда: ее имя, произнесенное хриплым голосом, губы, целующие ее шею. «И-и-и-и, – подумала она, успокаиваясь, и приникла губами к соску его груди. – Теперь дайте только время, и его невинность взорвется до небес, а потом я смогу заказать саке и буду спать до утра и забуду, что мне сорок три и я бездетна, помня лишь о том, что Райко-сан спасла меня от дома шестого разряда, в который меня должен был привести мой возраст и недостаток привлекательности».

Тайрер рассеянно наблюдал за самураями на площади перед миссией. Солнце коснулось горизонта. Мыслями его все настойчивее овладевала Ако, потом сменившая ее через две ночи Хамако. Потом она.

Фудзико. Позапрошлой ночью.

Он почувствовал, что его орган твердеет, и поправил его в брюках, зная, что отныне он навечно пленник этого мира, Плывущего Мира, где, как и говорил ему Андре, жизнь существовала лишь ради мгновения между прошлым и будущим, ради наслаждения, где можно было плыть, не заботясь ни о чем, подобно цветку на водной глади тихой реки.

– Эта река не всегда тихая, Филип. Какая она, Фудзико?

– О… э-э… а разве вы не видели ее, вы ее не знаете?

– Нет, я лишь рассказал Райко, какой тип девушки мог бы вам понравиться, сделав упор на «спящем разговорнике». Ну и как она?

Филип рассмеялся, чтобы скрыть свое полное смущение и смятение, в которые поверг его столь интимный вопрос, заданный с такой прямотой. Но Андре дал ему так много, что он решил вести себя «по-французски» и быть откровенным до конца, а потому отбросил в сторону предрассудки о том, что джентльмен не должен обсуждать или делиться с кем бы то ни было подобной сугубо личной информацией.

– Она… она моложе меня, маленькая, по сути совсем крошечная, не… не хорошенькая в нашем представлении, но потрясающе привлекательная. Если я ее правильно понял, она там недавно.

– Я имел в виду в постели, как она в постели? Лучше прежних?

– О! Ну… э-э… вне всякого сравнения.

– Она была более пылкой? Чувственной? А?

– В общем, да… э-э… в одежде или без… что-то невероятное. Очень особенная. Я опять не знаю, как мне вас благодарить, я стольким вам обязан.

– De rien, топ vieux[18].

– Но это действительно так. В следующий раз… в следующий раз вы познакомитесь с ней.

– Mon Dieu, нет, таковы правила. Никогда никого не знакомьте с той, которая стала для вас «особенной», и в первую очередь это касается друзей. Не забывайте, что, пока вы не поселите ее в ее собственном доме и не станете оплачивать все ее счета, она доступна всякому, у кого есть деньги, если захочет этого.

– О! Я и забыл, – сказал он, скрывая правду.

– Даже если она станет жить отдельно, она все равно может иметь любовника на стороне, если захочет. Кто об этом узнает?

– Да, пожалуй. – Ему стало еще больнее.

– Не влюбляйтесь, мой друг. Только не в куртизанку. Не питайте иллюзий на их счет, они созданы для удовольствия. Наслаждайтесь ими, пусть они вам нравятся, но не влюбляйтесь в них – и никогда не позволяйте им влюбляться в вас…

Тайрер зябко поежился, мучаясь от справедливости этих слов. Ему была ненавистна мысль о том, что она может быть с другим, может спать с кем-то еще, как спала с ним, ненавистно то, что все это было за деньги, ненавистна тянущая боль внизу живота. «Бог мой, она действительно была неповторима, такая милая, светлая, очаровательно щебечущая без умолку, нежная, добрая, такая юная, и в доме она совсем недолго. Следует ли мне оставить ее для себя? То есть не следует, а смогу ли я? Я уверен, что Андре содержит собственный дом, где живет его, только его, девушка, хотя он никогда не говорил мне об этом, да я и не стал бы его расспрашивать. Господи, интересно, во что бы мне это обошлось? Наверняка больше, чем я мог бы себе позволить…

Не думай об этом сейчас! И о ней тоже».

Сделав над собой усилие, он сосредоточился на том, что происходило в саду под окном, но тянущая боль осталась. Часть отряда шотландцев строилась у флагштока, трубач и четыре барабанщика уже стояли по местам, готовые к церемонии спуска флага. Все как обычно. Пестрая группа садовников собиралась у ворот, где их должны были пересчитать, а потом отпустить. Низко склонив голову, они протрусили в ворота, затем сквозь ряды самураев – и исчезли. Часовые закрыли железные ворота и задвинули тяжелые засовы. Как обычно. Под гром барабанов и звук трубы «Юнион Джек» медленно пополз вниз: «Да не зайдет никогда солнце в виду британского флага» – таков был закон для британцев по всему миру. Бо́льшая часть самураев теперь строем спускалась вниз, оставляя вокруг миссии лишь небольшой отряд на ночь. Как обычно.

По телу Тайрера пробежала дрожь.

«Если все идет как обычно, почему я так нервничаю?»

Садовники, работавшие в миссии, нестройной толпой прошли в свою лачугу, где спали каждую ночь. Лачуга примыкала с обратной стороны к буддийскому храму. Ни один из них не смел поднять глаза на Хирагу. Всех предупредили, что их жизнь и жизнь родных зависела от его безопасности.

– Остерегайтесь беседовать с теми, кого не знаете, – сказал он им. – Если бакуфу обнаружат, что я скрывался среди вас, вас ждет та же участь, что и меня, только вас распнут, а не убьют быстро.

Несмотря на их раболепные уверения, что пока он с ними, ему нечего опасаться, что он может доверять им, Хирага понимал, что его могут схватить в любой момент. Большую часть времени он скрывался в Канагаве, в гостинице Полуночных Цветов.

Вчера они получили письмо от Кацуматы, предводителя, хотя и тайного, всех сиси Сацумы, который находился теперь в Киото.

Срочно: через несколько недель сёгун Нобусада создаст неслыханный прецедент, прибыв сюда с государственным визитом к императору. Всем сиси предписывается немедленно собраться здесь, дабы составить план, как можно перехватить его, отправить в дальний путь, а затем захватить Дворцовые Врата.

Кацумата подписался своим кодовым именем: Ворон.

Хирага обсудил с Ори, как им поступить, и решил вернуться в Эдо, намеренный действовать в одиночку и любым способом уничтожить британскую миссию. Он был взбешен тем, что гайдзины, по его мнению, сумели обвести вокруг пальца и нейтрализовать Совет старейшин.

– Киото подождет, Ори. Мы должны во что бы то ни стало довести до конца нашу атаку на гайдзинов. Нам необходимо привести их в такую ярость, что они начнут обстрел Эдо. С сёгуном и Киото справятся другие. – Он хотел бы взять Ори с собой, но тот оказался совершенно беспомощен: его рана нагноилась, и ни один доктор не мог ему помочь. – Как быть с твоей рукой?

– Когда это станет невыносимо, я совершу сеппуку, – ответил Ори, язык его ворочался с некоторым трудом из-за саке, которым он пытался заглушить боль, – они втроем, он, Ори и мама-сан, собрались, чтобы выпить вместе в последний раз. – Не волнуйся.

– Нет ли какого-нибудь другого доктора, к которому можно было бы обратиться?

– Нет, Хирага-сан, – ответила Норико, мама-сан, крошечная женщина пятидесяти лет; голос ее звучал мягко. – Я даже посылала за корейским мастером иглоукалывания и за знатоком трав, оба они мои друзья, но их усилия ни к чему не привели. Есть, правда, еще этот великан-гайдзин…

– Ты глупа, – вскричал Ори. – Сколько раз я должен повторять тебе? Это рана от пули, их собственной пули, и они видели меня в Канагаве!

– Пожалуйста, извините меня, – смиренно произнесла мама-сан, касаясь лбом татами, – прошу вас, не взыщите со старой головы за глупость.

Она поклонилась еще раз и вышла, не поднимая глаз. Но в глубине души она проклинала Ори за то, что он не показал себя настоящим сиси и не совершил сеппуку, пока Хирага был здесь – лучшего секунданта нельзя было и желать, – уменьшив таким образом ужасную опасность, которой подвергалась она сама и ее заведение. Весть о судьбе гостиницы Сорока Семи Ронинов обежала весь край на пятьдесят ри в округе и дальше – неслыханная жестокость: убить всех клиентов, куртизанок, слуг и посадить на пику голову мамы-сан.

«Чудовищно, – думала она, горя негодованием. – Как может дом закрыть свои двери перед самураем, сиси он или нет? В старые времена самураи убивали гораздо чаще, чем сейчас, да, но это было много столетий назад, и большей частью для этого был повод, и уж кого они никогда не трогали, так это женщин и детей. Это было в те годы, когда закон страны был справедлив, сёгун Торанага справедлив, его сын и внук справедливы, до того, как продажность и мотовство стали нормой жизни для последующих сёгунов, и вместе с ними для всех даймё и самураев, чьи год от года растущие налоги вот уже больше века покрывают наше тело, как гной! Сиси – наша единственная надежда! Сонно-дзёи!»

– Андзё должен кровью заплатить за гостиницу – он нарушил все обычаи!

– Заплатит. Как и весь родзю. Как и сёгун Нобусада. И Ёси.

В своих личных апартаментах высоко в главной башне замка Ёси слагал стихотворение. Он сидел за низким столиком в синем шелковом кимоно, на столике помещались масляная лампа и листы рисовой бумаги, кисти различной толщины, ванночка с водой для размягчения бруска черной туши, в центре которого уже образовалось крошечное углубление, заполненное манящей черной жидкостью.

Вечерние сумерки переходили в ночь. Снаружи доносился никогда не смолкавший гул города с миллионным населением. Несколько домов, как обычно, пылали, охваченные пожаром. Из замка под ним вверх поднимались успокаивающие звуки – разговор солдат, цокот копыт по каменным плитам, изредка гортанный смех, – они мешались с дымом и ароматами костров, на которых готовили пищу, и, приглушенные, проникали внутрь, через красиво отделанные бойницы для лучников в толстых стенах, еще не закрытые ставнями от ночного холода.