Гайдзин

Теперь он видел, что его уложили в постель в рубашке и длинных шерстяных кальсонах. Его разорванный, перепачканный кровью сюртук висел на стуле, рядом лежали его брюки и сапоги для верховой езды, все в грязи после бегства через рисовые поля.

«Ладно, мне еще повезло, что я остался в живых. – Он начал одеваться. – Что со Струаном? И Бебкотт – скоро мне придется встретиться с ним».

Бритвы он не нашел, поэтому побриться не смог. Не было нигде и расчески. Ладно, это тоже пустяки. Он натянул сапоги. Из сада доносилось пение птиц, его ухо улавливало какое-то движение снаружи, редкие покрикивания японцев вдалеке, лай собак. Но не было звуков нормального города, английского города, просыпавшегося каждое утро от криков вроде: «Горячие булочки!», «А вот водица, свежая водица!», «Устрицы из Колчестера, покупайте, покупайте!» или «Только что из-под пресса, новая глава романа мистера Диккенса, всего один пенни, один пенни!», «Покупайте „Таймс“, читайте все о грандиозном скандале вокруг мистера Дизраэли, все о скандале…».

«А что, если меня теперь уволят со службы? – спрашивал он себя, и сердце его сжималось при мысли о возвращении домой в бесчестье. Он уже видел себя всеми презираемым неудачником, с позором изгнанным из ее королевского величества министерства иностранных дел, переставшим быть представителем величайшей империи, какую когда-либо знавал мир. – Что подумает обо мне сэр Уильям? И что скажет она? Анжелика? Хвала Создателю, она благополучно доскакала до Иокогамы – захочет ли она знать меня после того, как услышит о моем недостойном поведении?

О боже, что же мне теперь делать?»

Малкольм Струан тоже проснулся. Несколько секунд назад какое-то шестое чувство опасности, неясный шум снаружи разбудили его, хотя сейчас он чувствовал себя так, словно не спал уже много часов. Он лежал на походной кровати, помня о прошедшем дне, об операции, о том, что он жестоко ранен и что, скорее всего, не выживет. Каждый вдох отзывался резкой болью. Как и малейшее движение.

«Но я не буду сейчас думать о боли, только об Анжелике и о том, что она любит меня… Вот только откуда взялся этот кошмарный сон? Мне снилось, что я ей противен и она убегает прочь. Ненавижу сны, потому что они неподвластны моей воле, ненавижу эту слабость и беспомощность, ведь я всегда был так силен, всегда воспитывался в тени моего героя, великого Дирка Струана, Зеленоглазого Дьявола. О, как бы я хотел, чтобы у меня были зеленые глаза, чтобы я был так же могуч. Он мой кумир, и я буду таким же, как он. Обязательно.

Как всегда, наш враг Тайлер Брок выслеживает нас, ждет удобного момента. Отец и мать стараются многое скрыть, но до меня, разумеется, доходят слухи, и я знаю больше, чем они думают. Старая А Ток, которая для меня больше чем мать, разве не вскармливала она меня, пока мне не исполнилось два года, не учила кантонскому диалекту и жизни вообще, не нашла мне мою первую девушку? Она шепотом пересказывает мне все сплетни и пересуды, то же самое делает мой дядя Гордон Чэнь, только он сообщает мне факты. Благородный Дом шатается.

Ладно, мы справимся с ними со всеми. Я справлюсь. Именно к этому меня готовили, именно для этого я трудился всю свою жизнь».

Он откинул одеяло в сторону и поднял ноги, чтобы встать, – и не смог из-за боли. Попробовал еще раз, опять безрезультатно.

– Ничего, – сказал он себе слабым голосом. – Ничего страшного, я сделаю это позже.

– Еще яиц, Сеттри? – предложил Марлоу.

Одного роста с драгунским офицером, он был не так широк в плечах. Оба являлись аристократами, сыновьями старших офицеров действительной службы, оба имели красивые, мужественные лица, у Марлоу оно обветрилось несколько сильнее.

– Нет, спасибо, – отказался Сеттри Паллидар. – Два – это мой предел. Должен признаться, готовят здесь, по-моему, отвратительно. Я сказал слугам, что люблю яйца хорошо прожаренными, без этой слизи, но у них в головах песок вместо мозгов. Да и вообще, черт меня подери, не могу я есть яйца, когда они не лежат на кусочке доброго английского поджаренного хлеба. У них просто не тот вкус. Как вы думаете, чем все это кончится, я о Кентербери?

Марлоу помолчал в нерешительности. Они сидели в столовом зале миссии за большим дубовым столом, за которым могли бы разместиться двадцать человек и который был привезен из Англии специально для этой цели. Угловая комната была просторной и приятной, окна, распахнутые в сад, впускали в дом белесый рассвет. Им двоим прислуживали трое слуг-китайцев в ливреях. Стол был накрыт человек на шесть. Яичница с беконом на серебряных подносах, подогреваемых снизу свечами, запеченный цыпленок, холодный окорок и пирог с грибами, почти прогоркший говяжий бок, галеты, пирог с сушеными яблоками. Пиво, портер и чай.

– Послушайте, Марлоу… – Паллидар замолчал, потому что открылась дверь и в комнату вошел Тайрер. – О, привет, вы, должно быть, Филип Тайрер из миссии. – Он представился сам, представил Марлоу и продолжил с оживленным лицом: – Очень жаль, что вам так не повезло вчера, но я горжусь возможностью пожать вашу руку. И мистер Струан, и мисс Ришо сказали Бебкотту, что, если бы не вы, они бы погибли.

– Они так сказали? О! – Тайрер не мог поверить своим ушам. – Это… это случилось так быстро. В один миг все было нормально, а в следующий мы уже спасаемся бегством. Я перепугался до смерти.

Теперь, когда он произнес все это вслух, он почувствовал себя лучше, тем более что они отмахнулись от этого заявления, сочтя его за проявление скромности, помогли ему сесть и приказали слугам подавать его завтрак.

– Когда я зашел к вам ночью, вы спали как убитый, Бебкотт сказал, что дал вам снотворное, поэтому вы, наверное, еще не слышали о пойманном убийце.

У Тайрера похолодело в животе.

– Убийце?

Они рассказали ему о ночном происшествии. И об Анжелике.

– Она здесь?

– Да, и как отважна эта леди!

На мгновение голову Марлоу заполнили мысли о ней. У него не было девушки, которой он отдавал бы предпочтение перед другими, ни дома, ни где-либо еще, – так, несколько кузин, могущих составить подходящую партию, но ни одной истинной дамы сердца. И он впервые был рад этому обстоятельству. Может быть, Анжелика останется здесь, и тогда… и тогда мы посмотрим.

Его охватило волнение. Как раз перед тем, как год назад они, дымя трубой, вышли из родного порта Плимут, его отец, капитан королевского флота Ричард Марлоу, сказал:

– Тебе двадцать семь, сынок, и у тебя теперь свой корабль – пусть даже он больше похож на ночной горшок, – ты старший сын в семье, и пришло тебе время жениться. Когда ты вернешься из этого похода на Дальний Восток, тебе уже будет за тридцать. Если удача будет и впредь сопутствовать нам, я к тому времени стану вице-адмиралом и… ну, я смогу выделять тебе немного больше денег, только, ради бога, не говори об этом своей матери или братьям и сестрам. Пора тебе принять решение! Как насчет твоей кузины Дельфи? Ее отец – офицер, пусть даже и в индийской армии.

Он пообещал отцу, что по возвращении сделает выбор. Теперь ему, возможно, не придется довольствоваться второй, третьей или четвертой кандидатурой в его матримониальном списке.

– Мисс Анжелика подняла тревогу в Поселении, потом настояла на том, чтобы вернуться сюда – мистер Струан попросил ее срочно увидеться с ним. Похоже, дела у него не слишком хороши. Если честно, ранение весьма серьезное, поэтому я привез ее. Она держалась как настоящая леди.

За столом повисло странное молчание; каждый знал, о чем сейчас думает другой. Молчание нарушил Филип Тайрер:

– Зачем этому убийце понадобилось забираться сюда?

Оба офицера уловили в его голосе нервную дрожь.

– Полагаю, для каких-нибудь новых пакостей, – ответил Паллидар. – Волноваться, впрочем, нет причин, мы поймали этого сукина сына. Вы видели сегодня утром мистера Струана?

– Я заглянул к нему, но он спал. Надеюсь, с ним все будет в порядке. Операция прошла не слишком успешно, и… – Тайрер замолчал, услышав сердитые голоса снаружи.

Паллидар подошел к окну, остальные последовали за ним.

Сержант Тауэри кричал полуголому японцу с дальнего конца сада, подзывая его к себе:

– Эй, ты, подойди сюда!

Японец, судя по всему садовник, был молод и хорошо сложен. Он стоял шагах в двадцати от них. Весь его наряд состоял из набедренной повязки, на плече он держал охапку веток и палок, часть которых была обернута в грязную черную материю, и, неуклюже согнувшись, собирал другие. На мгновение он выпрямился, потом начал сгибаться и выпрямляться, как заводной, униженно кланяясь в сторону сержанта.

– Господи, этим содомитам просто неведомо чувство стыда, – скривившись, произнес Паллидар. – Даже китайцы так не одеваются… и индусы тоже. У него же вся срамота наружу.

– Мне говорили, они одеваются так даже зимой, некоторые из них, – сказал Марлоу, – похоже, они совсем не чувствуют холода.

Тауэри опять крикнул японцу и махнул рукой, приказывая подойти. Тот продолжал кланяться, быстро-быстро кивая, но вместо того, чтобы идти к англичанину, он, очевидно неправильно истолковав его жест, послушно повернулся и с тем же полупоклоном засеменил прочь, направляясь к углу здания. Проходя мимо окна столовой, он на миг поднял на них глаза, потом снова раболепно согнулся пополам, выказывая полную покорность, заторопился дальше к помещениям, где жили слуги, почти скрытый листвой, и пропал из виду.

– Странно, – пробормотал Марлоу.

– Что?

– Да просто все эти поклоны и угодничанье показались мне наигранными. – Марлоу повернулся и увидел белое как мел лицо Тайрера. – Господь милосердный, что с вами?

– Я… я… этот человек, мне показалось, что он… я не уверен, но, кажется, он был одним из них, одним из убийц на Токайдо, тот самый, которого подстрелил Струан. Вы не видели его плеча, оно не было перевязано?

Паллидар среагировал первым. Он выпрыгнул в окно, Марлоу, успевший схватить саблю, выпрыгнул следом за ним. Вместе они бросились к деревьям. Но никого не нашли, хотя обыскали все вокруг.

Солнце стояло уже высоко. Снова раздался мягкий стук в дверь, снова голос Бебкотта позвал из коридора: «Мадемуазель? Мадемуазель?» Голос звучал тихо, он не хотел будить ее понапрасну. Она не ответила. Анжелика, плотно закутавшись в пеньюар, застыла как изваяние посреди комнаты, едва дыша и не сводя глаз с запертой двери. Ее лицо было мертвенно-бледным. Крупная дрожь опять начала сотрясать ее тело.

– Мадемуазель?

Она ждала. Через минуту шаги в коридоре затихли, она протяжно выдохнула, отчаянно пытаясь остановить дрожь, и опять принялась мерить шагами комнату: от окон с закрытыми ставнями к кровати, потом опять к окнам, – она ходила так уже несколько часов.

«Я должна принять решение», – думала она в отчаянии.

Когда она проснулась во второй раз, не помня, как просыпалась в первый, голова у нее была ясной, и она осталась неподвижно лежать в смятых простынях, довольная тем, что уже не спит, отдохнувшая, проголодавшаяся, с нетерпением ожидающая первую за день и самую восхитительную чашку кофе со свежей хрустящей французской булочкой, которые шеф-повар французской миссии в Иокогаме выпекал каждое утро. «Только я не в Иокогаме. Я в Канагаве, и сегодняшний день начнется с чашки отвратительного английского чая с молоком.

Малкольм! Бедный Малкольм, я так надеюсь, что ему лучше. Мы вернемся в Иокогаму сегодня же, там я сяду на ближайший пароход до Гонконга, а оттуда – в Париж… но, боже, что я видела во сне, что видела!»

Ночные фантазии все еще были ярки в ее сознании, смешавшись с другими картинами: Токайдо, Кентербери с отрубленной рукой, Малкольм, такой странный, эти его слова о том, что они поженятся. Воображаемый запах хирургической палаты хлынул ей в ноздри, но она прогнала его из головы, зевнула и протянула руку за маленькими часами, которые лежали на прикроватном столике.

Шевельнувшись, она почувствовала, как ее больно кольнуло внизу живота. В первую секунду она приняла это за признак того, что месячные у нее опять начнутся раньше времени, потому что не всегда они приходили регулярно, однако тут же отбросила это предположение как невозможное.

Часы показывали десять часов двадцать минут. Они были отделаны ляпис-лазурью – подарок отца, он преподнес его ей в Гонконге восьмого июля, в день ее восемнадцатилетия, немногим более двух месяцев назад. «Сколько всего произошло с тех пор, – подумала она. – О, я буду так счастлива уехать назад в Париж, к цивилизации, чтобы никогда не возвращаться сюда, никогда, никогда, ни…»

Она вдруг поняла, что лежит под простыней почти нагая. К своему изумлению, она обнаружила, что ночная рубашка покрывала только ее руки и плечи, а спереди была распорота сверху донизу и скомкалась под ней. Она недоуменно приподняла оба края. Желая рассмотреть все получше, она выскользнула из постели, чтобы подойти к окну, но опять ощутила легкое жжение в промежности. И теперь, при свете дня, заметила на простыне предательский мазок крови и нашла ее следы у себя между ног.

– Как мои месячные могут…

Она принялась считать и пересчитывать дни, но получалась полная ерунда. Последнее кровотечение прекратилось две недели назад. Потом она заметила, что в добавление ко всему она еще и немного влажная внизу, а уж этого она никак не могла объяснить… тут сердце ее провалилось куда-то, и она едва не потеряла сознание, когда собственный мозг прокричал ей, что ее сны были вовсе не снами, а реальностью – ею овладели силой, пока она спала.

– Это невозможно! Ты сошла с ума – это невозможно, – ошеломленно выдохнула она, чувствуя, как стены душат ее, сжимаются вокруг нее. – О боже, пусть это будет сон, часть того сна. – Шаря перед собой руками, она добралась до кровати. Сердце тяжело стучало в висках. – Ты не спишь, это не сон, ты не спишь!

Она снова лихорадочно осмотрела себя, потом осмотрела еще раз, уже более тщательно. Ее знаний хватило, чтобы пропали последние сомнения насчет происхождения этой влаги и насчет того, что ее девственная плева порвана. Она не ошиблась. Ее изнасиловали.

Комната закружилась у нее перед глазами. «О боже, я погибла, жизнь кончена, впереди лишь мрак и ужас, ибо ни один порядочный мужчина, ни один подходящий жених не назовет меня своей женой теперь, когда я осквернена, а брак – единственный способ для девушки подняться выше по социальной лестнице, обеспечить себе счастливое будущее, вообще какое-нибудь будущее, другого просто нет…»

Когда смятение немного улеглось и она снова смогла видеть и соображать, Анжелика обнаружила, что лежит поперек кровати. Дрожа и путаясь, она стала восстанавливать события этой ночи. «Я помню, что заперла дверь на задвижку».

Она повернула голову к двери. Засов был на месте.

«Я помню Малкольма, мерзкий запах в его комнате, помню, как выбежала от него, помню спокойно спящего Филипа Тайрера. Потом доктор Бебкотт дал мне питье, и я пошла наве…

Питье! О боже, меня одурманили! Если Бебкотт может даже оперировать, давая людям эти лекарства, то, конечно, все это вполне могло бы случиться, естественно, я была беспомощна, но что мне сейчас толку от этого объяснения! Это случилось! Что, если у меня будет ребенок?!»

Ее опять охватила паника. Слезы хлынули из глаз, и она едва не зарыдала в голос.

– Прекрати! – пробормотала она, прилагая все силы, чтобы взять себя в руки. – Прекрати! Тебе нельзя издавать ни звука, нельзя! Ты одна, больше никто не может тебе помочь, только ты, тебе необходимо сосредоточиться. Что ты теперь будешь делать? Думай! – Она несколько раз глубоко вдохнула, чувствуя, как ноет сердце, и попыталась заставить свой расстроенный мозг работать. – Кто это был?

«Дверь на запоре, значит никто не мог войти в комнату через нее. Погоди минутку, смутно припоминаю… или это было лишь частью сна, перед тем как… кажется, я вспоминаю, что открывала дверь, открывала дверь Бебкотту и… и этому морскому офицеру Марлоу… потом заперла ее снова. Да, все правильно! По крайней мере, я думаю, что так все и было. Он еще говорил по-французски… да, говорил, но плохо, потом они ушли, и я заперла дверь на задвижку, я уверена, что заперла. Но зачем они стучались ко мне среди ночи?»

Она вновь и вновь пыталась найти ответ, но безуспешно, не уверенная до конца, что все это действительно происходило на самом деле; ночные картины уплывали во мрак. Некоторые из них.

«Сосредоточься!

Раз дверь заперта, значит он пробрался в комнату через окно. – Она изогнулась на кровати и посмотрела туда: деревянный брусок, которым запирались ставни, валялся на полу под окном. – Значит, кто бы это ни был, он проник в комнату через окно! Кто же? Марлоу, этот Паллидар или даже сам добрый доктор – я знаю, что все они хотят меня. Кто знал, что я приняла снотворное? Бебкотт. Он мог сказать об этом остальным, но никто из них, конечно же, не осмелился бы на такое злодейство, не рискнул бы отвечать потом за то, что забрался ко мне из сада, потому что, разумеется, я буду кричать на каждом углу…»

Крик, пронзительный и беззвучный, сотряс ее тело изнутри, предупреждая: «Будь осторожна. Твое будущее зависит от того, насколько осторожно и умно ты себя поведешь. Будь осторожна».

«Ты уверена, что это действительно происходило сегодня ночью? Как же быть со снами? Возможно… нет, пока я не стану думать о них, но только врач может сказать мне наверняка, что со мной в действительности произошло, значит идти следует к Бебкотту. Погоди, ты могла… ты могла надорвать этот крошечный кусочек кожи во сне, когда металась в кошмаре – ведь это был всего лишь кошмар, не правда ли? Такое случалось с некоторыми девушками. Да, но они по-прежнему оставались девственными, и это не объясняет того, что у тебя там все влажно.

Вспомни Жанетту из монастыря, бедную глупенькую Жанетту, которая влюбилась в одного из торговцев и позволила ему все, а потом возбужденно рассказывала нам об этом во всех деталях. Она не забеременела, но про нее стало известно настоятельнице, и на следующий же день она исчезла из монастыря навсегда. Позже мы узнали, что ее выдали замуж за какого-то деревенского мясника, единственного мужчину, который согласился взять ее.

Я никому ничего не позволяла, но это мне не поможет, доктор мог бы дать точный ответ, но и это мне не поможет, да и сама мысль о том, что Бебкотт или любой другой врач заглянет мне в душу, наполняет меня ужасом, к тому же Бебкотт в этом случае узнает мою тайну. Как я могу доверить ему такой секрет? Если об этом станет известно… Я должна сохранить все в тайне! Но как, как тебе это удастся и что потом?

Ответ на это я найду позже. Сначала надо решить, кто был этот дьявол. Нет, сначала смой с себя это зло, тогда мысли твои прояснятся. Ты должна ясно мыслить».

С отвращением она стряхнула с плеч рубашку и отшвырнула ее в сторону, потом помылась тщательно и глубоко, стараясь вспомнить все известные ей способы предотвращения беременности, которыми с успехом воспользовалась Жанетта. Затем она надела халат и расчесала волосы. Почистила зубы зубным порошком. И только потом подошла к зеркалу. Очень внимательно рассмотрела лицо. Ни единого пятнышка, синяка или царапины. Она развязала пояс халата. Никаких следов на руках, ногах и груди – соски немного покраснели. Она опять подняла глаза и заглянула глубоко в свое отражение.

– Никаких изменений, ничего. И вместе с тем все.

Тут она заметила, что маленький золотой крестик, который она носила всю жизнь, не снимая даже на ночь, пропал. Она тщательно обыскала кровать, заглянула под нее, осмотрела все вокруг. Его не оказалось ни в простынях, ни под подушками, ни в складках полога. Последняя надежда – кружева покрывала. Она подняла его с пола и прошлась по ним пальцами. Ничего.

И в этот момент она увидела три японских иероглифа, грубо начертанных на белом шелке покрывала кровью.

Солнечный свет играл золотыми гранями крестика. Ори смотрел на него, сжав в кулаке тонкую цепочку, завороженный.

– Зачем ты взял его? – спросил Хирага.

– Не знаю.

– Не убить эту женщину было ошибкой. Сёрин был прав. Это была ошибка.

– Карма.

Они сидели в безопасности в гостинице Полуночных Цветов. Ори принял ванну, побрился. Он смотрел на Хирагу, не пряча глаз, и думал: «Ты не мой господин – я скажу тебе только то, что захочу сказать, не больше».

Он поведал ему о смерти Сёрина и о том, что забрался к ней в комнату, что она крепко спала и его появление не разбудило ее, но не стал рассказывать остального, сказал только, что спрятался там и переждал опасность, а потом снял одежду ниндзя, понимая, что в ней его непременно схватят, завернул в нее свои мечи, соскользнул в сад, где едва успел собрать немного сухих веток, чтобы притвориться садовником, прежде чем его заметили, и как, даже после встречи с человеком с Токайдо, он все равно сумел убежать. Но ни слова больше о ней.

«Как смогу я выразить на языке смертных и рассказать всем, что благодаря ей я почувствовал себя равным богам, что когда я широко раздвинул ее ноги и увидел ее, я опьянел от желания, что когда я вошел в нее, я вошел в нее как любовник, а не как насильник, – не знаю почему, но это так, – медленно, нежно, и ее руки обвились вокруг меня, она задрожала и прижалась ко мне, хотя так до конца и не проснулась, и держала меня так крепко, что я сдерживался и сдерживался, сколько мог, а потом излился в наслаждении невообразимом.

Я даже не подозревал, что это может быть так чудесно, так чувственно, приносить такое удовлетворение и самому ощущать такую полноту внутри. Другие были ничто по сравнению с ней. С нею я поднялся к звездам, но не по этой причине я оставил ей жизнь. Я очень много думал о том, чтобы убить ее. Потом – себя, там, в ее комнате. Но это было бы лишь проявлением себялюбия – умереть, достигнув вершины счастья, в таком мире с собой.

О, как я желал умереть! Но моя смерть принадлежит сонно-дзёи. Только сонно-дзёи. Не мне».

– Не убить ее было ошибкой, – снова повторил Хирага, прерывая течение мысли Ори. – Сёрин был прав, ее смерть помогла бы нам осуществить наш план лучше, чем что-либо другое.

– Да.

– Тогда почему?

«Я оставил ее жить из-за богов, если боги существуют, – мог бы сказать он, но не сказал. – Боги вошли в меня и заставили сделать то, что я сделал, и я благодарен им. Теперь я исполнен. Я познал жизнь; все, что мне остается познать, это смерть. Я был у нее первым, и она запомнит меня навсегда, хотя для нее это был сон. Проснувшись, она увидит иероглифы, написанные моей собственной, а не ее, кровью, и она поймет. Я хочу, чтобы она жила вечно. Сам я умру скоро. Карма».

Ори спрятал крестик в потайной карман в рукаве кимоно и сделал еще несколько глотков освежающего зеленого чая, испытывая глубокое удовлетворение и неведомую доселе наполненность жизнью.

– Вы говорили, что готовите налет?

– Да. Мы намереваемся сжечь британскую миссию в Эдо.

– Хорошо. Пусть это произойдет поскорее.

– Это будет скоро. Сонно-дзёи!

В Иокогаме сэр Уильям сердито произнес:

– Скажите им снова, в последний раз, клянусь Богом, правительство ее величества требует немедленных репараций в размере ста тысяч фунтов стерлингов золотом за попустительство этому неспровоцированному нападению и убийству английского подданного – убийство англичан киндзиру, клянусь Богом! Мы также требуем выдачи нам этих убийц из Сацумы в течение трех дней, в противном случае мы примем надлежащие меры!

Он находился по другую сторону залива в небольшой душной комнате для аудиенций британской миссии. По обе стороны от него расположились прусский, французский и русский посланники, оба адмирала, британский и французский, и генерал – все в равной степени раздраженные и негодующие.

Напротив них с торжественным видом восседали на стульях два местных представителя бакуфу, начальник самурайской стражи Поселения и губернатор Канагавы, в чьей юрисдикции находилась и Иокогама. Они были одеты в широкие штаны, кимоно и поверх них мантии с широкими, похожими на крылья плечами; мантии были перехвачены в талии поясами, за которые у каждого были заткнуты два меча. С первого взгляда было ясно, что все они чувствовали себя неловко и внутренне кипели от возмущения. На рассвете вооруженные солдаты с беспрецедентной злобой забарабанили прикладами в двери таможен Иокогамы и Канагавы, вызывая высших чиновников и губернатора в миссию для безотлагательной беседы, назначенной на полдень, – спешка также до сих пор невиданная.

Между двумя сторонами сидели переводчики: японец – на коленях, а швейцарец Иоганн Фаврод – скрестив ноги под собой. Их общим языком был голландский.

Встреча длилась уже два часа – английский переводился на голландский, голландский – на японский, тот – опять на голландский, потом на английский. Все вопросы сэра Уильяма понимались неправильно, оставались без прямого ответа или требовали многократного повторения; дюжиной различных способов «испрашивалась» отсрочка для того, чтобы «посоветоваться с вышестоящими властями о проведении рассмотрения и расследования», и «О да, в Японии рассмотрение весьма отличается от расследования. Его превосходительство губернатор Канагавы объясняет в деталях, что…», и «О, его превосходительство губернатор Канагавы желает подробно объяснить, что его юрисдикция не распространяется на Сацуму, которая является отдельным княжеством…», и «О, но насколько известно его превосходительству губернатору Канагавы, обвиняемые с угрозами выхватили пистолеты и признаны виновными в несоблюдении древних японских традиций…», и «Сколько, вы говорили, иностранцев находились в этой группе и должны были пасть на колени?.. но наши обычаи…».