Последняя охота. Рассказы

А после поостыли они оба, один другому, посмотревши в очи, и говорит:

– Чудное вышло дело – дерьма с тобой мы на халяву нажралися!..

Оба напарника затейливого рассказчика завелись заливистым гоготом от дивной такой побасёнки.

– И-и, нашёл, что сказануть-то… За старый анекдот Иван Грозный сына-кровинушку вона как пожурил… Вообще-то Потапыч – он наш известный стихописец и баснотворец, мёдом не корми, а дай красно словцо меж людьми подпустить, – сквозь фырканье расписывал земляка колхозный счетовод, – но ты, друг ситцевый, хоть и складно очень всё тут изложил, изящно даже, иной язык так не извернётся, а вот по сюжету подкачал, братец, подкачал… слышал звон, да не знаешь, где он… да и валюта у тебя в побаске больно уж чудна вышла, несовременная какая-то валюта… Нет, как это… немодная. А халява – так это, шалишь, штука наша, отечественная, куда им там, за морями, до нас с нашим энтим самым, как его… менталитетом?..

– Ну не скажи, Михалыч, йопти корень, – вновь включился знатный сказитель, – халява – уж она везде халява… ну а у нас дык просто искренняя, чудодейственная…

– Сию байку, было дело, председатель наш как-то на правлении стравил, знатный он у нас краснобай, остро слово от зубов так и отскакиват, так и отскакиват, – продолжил Михалыч, – ох, и покатился же народ тадыть со смеху – не остановить уж было… а теперь вот каждый по-своему переиначивает. А в тот раз председатель как сказывал-то, я всё до слова помню…

… Жил в одном иноземном государстве фермер-предприниматель, по жизни скалозуб и словоблуд, так вот какой-то день, будучи в хлопотах на скотном дворе, приметил соседа, такого же фермера, как и он сам, да и решил потешиться над ним трошки:

– Урма-ас, ты хочешь заработать пять тысяч крон? Если хочешь, подойди ближе, я расскажу тебе, как это сделать! – крикнул он ему через забор.

– Что ты говоришь, Тома-ас, пять тысяч крон? – тот в ответ.

– Да, пять тысяч!

– Конечно, хочу, – вразвалочку подошёл сосед к забору.

– Тогда, Урма-ас, покрась забор с той стороны, где ты стоишь, коровьим навозом – и я заплачу тебе эти деньги, – поставил шутник соседу-простаку условие чудное немыслимое.

Опешил тот с разинутым ртом и давай скрести в затылке… Но через полчаса из-за забора раздался его бодрый возглас:

– Тома-ас, иди принимай работу и плати деньги!

Слово – оно такая штука, коль вылетело, обратно его никак… Теперь уж опешил сосед-потешник, долго он рассматривал свой заказ малярный, но, убедившись, что забор с той стороны в самом деле как следует измазан коричневой с энтим самым запахом, как его… субстанцией, был вынужден, никуда тут не денешься, выписать чек на пять тысяч. Передавая его через забор, он сказал соседу с усмешкой:

– Урма-ас, у меня сейчас нет наличных, но ты ведь знаешь, моё слово – железо, а чек тем более! Завтра ты сможешь посетить банк и получить там по нему кругленькую сумму!..

– Отлично, Тома-ас, – взял тот платёжный документ банковский, но, помешкав трошки, в свою очередь обратился к приятелю, – слышишь, сосед, я знаю отличный способ заработать деньги, если тебе так же, как и мне, нужны пять тысяч, то я тебе о нём с удовольствием расскажу.

– О-о, спасибо, друг, конечно же, деньги мне нужны, я ещё ни разу в жизни не упустил выгоду!

– Так покрась вот этот забор коровьим навозом со своей стороны, и я заплачу такую сумму, какую назвал – дело верное.

Жалко стало Томасу только что непредвиденно понесённых убытков, он и согласился на выгодную сделку:

– Отлично, Урма-ас, я приступаю, – ответил тот и кинулся разводить пожиже энтот самый колер, а через какое-то время, выполнив условленную работу, в свою очередь получил чек на хорошенькую сумму, подписанный приятелем.

Два довольных фермера-соседа стояли с разных сторон свежеповапленного забора и разглядывали его, посмеиваясь неприметно один над другим, но тут вдруг Томас, он был смышлёный малый, сообразил что-то важное да и говорит:

– Урма-ас, послушай, тут такое дело, а ведь мы с тобой могли бы, обменявшись нашими чеками, избегнуть посещения банка, сэкономив при этом на бензине и банковских издержках.

– О-о, ты голова, давай мы так и поступим, – согласился сосед, а после обмена ценными бумажками вдруг призадумался, да тут и выложил, – слушай, Тома-ас, а тебе не кажется, что мы с тобой бесплатно вымазали свой забор коровьим помётом?

Но Томас умный был мужчина, он разъяснил соседу-простаку:

– Нет, Урма-ас, всё было не так, как ты говоришь, всё было совсем по-другому – мы с тобой сегодня приняли участие в производственно-коммерческой операции с оборотом средств величиной в десять тысяч крон!

Сосед снова задумался, а потом и говорит расстроенным голосом:

– В таком случае тебе не кажется, что мы с тобой продешевили? Надо было тебе и мне взять за работу тысяч по пятнадцать или, лучше, по двадцать!..

Долго смеялись охотники забавной присказке.

– Вот так председатель сказывал на правлении, заседание тогда сорвалось, пришлось людей в магазин посылать… зато смех потом стоял по всему Рабиндранату, – добавил Михалыч.

– А кстати сказать, очень странное у предприятия вашего поименование, труднопроизносимое, переназвали бы уж как попроще, в самом-то деле, – вставил слово успокоившийся, наконец, от всхлипываний Иван Сергеевич, охотник городской.

– Да как-то раз хотели переименовать, было дело, так мужики не позволили, завыкобенивались – и всё тут.

– Отчего же?

– Потапыч, скажи вот человеку приезжему, как на духу, пошто не позволил переименовать Рабиндраната Тагора в Клару Цеткину?..

– А чаво менять-то шило мылом, – включился Потапыч, – и имечко-то славно, и вобще… да и на «едрит тву мать» похоже дюже…

Гогот троих охотников вновь понёсся в перелески, отдыхавшие неподалёку собачки время от времени беспокойно поднимали головы и озирались.

– Занимательно всё в твоей байке, слов нет, – продолжил Иван Сергеевич, – выгода, прибыль, банк, издержки… дебит с кредитом да профит с дефицитом приплести бы сюда заодно, будь они неладны… Затейник ваш председатель, ничего не скажешь, только вот расценки у него там, по ходу, несуразные за малярные-то работы, и аромат на всю округу… А уж как всё на самом деле в том раскладе было, так то сейчас сам расскажу, однажды на корпоративе кто-то из офисных по весёлому делу, лет пять уж как тому, напел такую вот историю…

… Скакали по прерии два ковбоя, два друга закадычных, Билл и Джон было их звать, долго скакали – замучились, взопрели на солнце полудённом, лошадок уморили, вот и решили сделать привал недолгий. Тут Билл, шутник и забияка, выходец из Южного Йоркшира, а ныне коренной житель штата Техас, и говорит Джону с усмешкой:

– Слушай, дружище, у меня тут завалялся доллар, и если хочешь его заработать, поцелуй в губы мою кобылу… Но только покрепче, так, чтобы ей понравилось!.. Никто кроме нас с тобой знать об этом не будет, клянусь… а деньги – вот они!

Джон, в прошлом студент-недоучка, сбежавший в своё время на Дикий Запад после поджога колледжа, в котором с полгода изучал экономику, давно сидел без денег, он, не видя другой возможности заработать, недолго думая, согласился на предложение и приложился взасос к устам каурой лошадки своего спутника, обняв её за взмыленную морду. Долго ржали Билл и его кобыла после этого поцелуя, а гнедой мерин, привязанный неподалёку, ревниво фыркал и водил взад-вперёд ушами, косясь на хозяина. Джон старательно спрятал в карман заработанные деньги, однако, будучи уязвлён в глубине души насмешкой приятеля, через непродолжительный отрезок пути в ответ предложил Биллу поцеловать своего мерина, да понежнее, за доллар, который лежал в его кармане и жёг ляжку, на что непритязательный и скуповатый Билл, оказавшийся теперь без единого цента, тут же согласился, тем более, что посреди бескрайней прерии, где они находились, некому было лицезреть такое диковинное зрелище… Повеселился и Джон, расплачиваясь с товарищем, а ошеломлённый гнедой прядал ушами, фыркал и скалил зубы…

– Да, Джонни, – произнёс через какое-то время неуёмный затейник Билл, встрепенувшийся после давешней забавы, – совсем одичали мы, не вылезая неделями из сёдел, давненько не видали ничьего внимания, а ведь бывали у меня времена и получше, уж я бы рассказал тебе про них, да как-нибудь потом… Послушай, друг, я вот что думаю… а чем я хуже-то моей каурой?.. А доллар – вот он, погляди!

Простоватый Джон, уже почти позабывший вкус кобыльего пота, но успевший соскучиться по деньгам, долго потом отплёвывался – аромат ковбойских усов залившегося хохотом приятеля оказался ядрёнее лошадиного духа, но через какое-то время, вновь вернувшись в душевное равновесие, он в свою очередь заключил с тем сделку, подобную только что совершённой, в результате которой доллар в очередной раз вернулся к хозяину.

– Джонни, дружок, – Билл вертел в руках неугомонную монету, не пряча её уж более в карман, – я так думаю, неспроста судьба послала нам с тобой этот доллар.

Вот таким образом с помощью серебряной монеты и нехитрых придумок развлекали друзья один другого на нечастых привалах покуда не прискакали в маленький городок, на главной улице которого по соседству с салуном увидели банк. Тут они спешились, вынули свои кольты, вошли в помещение финансового заведения, перестреляли всех, кто там был, и выгребли из кассы всю имевшуюся в ней наличность. Запах пороха и большого куша опьянил удачливых соратников и наполнил их души радостью, но не тут-то было – в банк подоспел шериф и первым же выстрелом из своего винчестера уложил замертво Билла, однако Джон не сплоховал и тут же застрелил шерифа.

Скакал по прерии одинокий ковбой, к его седлу была приторочена сумка, полная долларов, но осознание этого факта не грело удальцу душу, было ему как-то грустно, тревожно и одиноко в этом мире… А к вечеру беглеца настигли рейнджеры, они пристрелили Джонни-малыша, как бешеного пса, забрали сумку с деньгами, кольты, коня и умчались прочь, оставив его лежать навзничь одного посреди бескрайней прерии с тремя револьверными пулями в груди. В расширяющихся зрачках ковбоя отражалось бездонное небо с кружащими в нём стервятниками, а в угасающем сознании самопроизвольно возникали обрывки едва приметных образов из безвозвратно утраченного прошлого, и напоследок откуда-то издалека донёсся голос профессора сгоревшего колледжа:

– «…при наличии сбалансированного рынка даже небольшие оборотные средства в сочетании с активностью и предприимчивостью его участников в состоянии насытить этот рынок товарами и услугами… дисбаланс же рынка в плане спроса и предложения в сочетании с избыточными финансовыми средствами – это очевидная предпосылка к возникновению инфляции, а следом за ней гиперинфляции и стагнации… а чрезмерная милитаризация экономики, вне всякого сомнения, губительна для самой экономики…»

Скончал рассказчик, а сам и не смеётся.

– Дык я и говорю чаво, – Потапыч тут как тут, – халява – та у нас пользительна бывает, а там, в Техасе, вишь, народу сколь сгубила, просто страсть!.. И Джонни-пастушка мне жалко чрезвычайно, любил он жизню всю, какая есть… да и поколобродить, видно, был не промах.

– Выходит, не доучился наш студент, – вослед ему Михалыч, – жить бы ему ещё да жить с доллáром-то в кармане неразменным, ан вот как всё обернулось по незнанию экономической науки… невесела твоя история, Иван Сергеич, невесела, больше даже как грустная.

– Что ж тут ещё сказать… грустная, весёлая… какая уж есть. Ну а вокруг-то, оглядеться если, веселее что ли? Куда ни кинь, так всюду: «Сорри, Ваш лимит исчерпан». А то порой: «Прости, друг, это просто бизнес», – и шерифы тут как тут, а ты без револьвера! Такая вот картина крупными мазками…

Приезжий человек, покряхтывая, поднялся на ноги и вскинул за ремень на плечо заморскую двустволку.

– И беда, – добавил он, – коль у тебя не выучены уроки. Воистину сказать, одна отрада в свете белом если и есть, так то заветные бубунькинские буреломы и урочища, куропатки с фазанами да собачек бодрое потявкивание!.. Однако, всё ж пора бы и на базу, солнышко-то к закату направилось.

– Пора, Иван Сергеич, ой, пора, – подхватился тут и егерь знатный, – моя поди там баньку истопила, да щей наваристых чугун в печи стоит, а рябчиков уж коль вослед нажарить – так жизня и недаром прожита!..

Охотники неспешно собрались, кликнули собачек и, пересмеиваясь вослед свежим ещё в памяти своим словесным изыскам, побрели все вместе в направлении деревни Бубунькино.

Славная, однако, у них вышла охота.

Лёнька в эту ночь никак не мог уснуть, он долго ворочался в своей постели, предвкушая грядущее событие – завтрашнюю поездку на охоту, свою первую охоту. Отец давно обещал взять его с собой пострелять уток, и вот теперь, наконец, это его обещание будет исполнено. Завтра, теперь уже завтра они поедут на открытие сезона, и ему, может быть, даже разрешат разок выстрелить из настоящего охотничьего ружья…

В лёнькиной памяти сохранились самые ранние детские воспоминания о том, как, приезжая с охоты или рыбалки, отец, заядлый и удачливый промысловик, привозил добычу, очень нужную семье в те не очень сытые едва послевоенные времена. Мамка терпеливо и старательно, вся то в чешуе, то в перьях, чистила пойманную рыбу и ощипывала битую дичь, которой порой бывало изрядное количество, запасаясь продуктами впрок, отец помогал ей в особо трудных случаях. А для младшенького сынишки у него из поездки всегда бывали припасены, как он их называл, гостинчики от зайчика либо от лисички. Это были замечательные гостинчики: очень вкусные кусочки хлебушка с ещё более вкусными кусочками колбаски или ещё чего-то, уж не вспомнить чего, что там готовили для него эти славные зверушки.

Лёнька в то время находился в весьма нежном возрасте, и любимым его литературным произведением было повествование о том, как лиса выгнала зайца из тёплой лубяной избушки, оставив ему взамен свою ледяную. Родители, читавшие сказку, с умилением наблюдали, как каждый раз он горько плакал, переживая за бедного зайчика, оставшегося без своего жилья, но гостинцы, привозимые с охоты, принимал с удовольствием от обоих персонажей.

От отца, возвращавшегося из добычливой молодецкой поездки в неведомые дали, всегда пахло дымом, чем-то ещё особенным недомашним, романтикой походной пахло и удовлетворённым человеческим азартом. Добычи, привозимой им с друзьями, бывало иной случай очень много, и мальчонке-карапузу не раз случалось участвовать в непростом процессе её дележа. Весь рыбацкий улов вываливали из мокрых мешков на земляной пол в отцовой столярной мастерской, что была на нижнем полуэтаже дома, ну и любопытный мальчуган всегда оказывался тут как тут со всеми рядом, интересуясь, как какая рыбка называется, и восхищаясь её изобилием.

– Рыбаком будет, – подхваливали пацана отцовы друзья.

Улов сообща раскидывали на одинаковые кучки, которые бывали мальчишке когда выше колена, а когда и по пояс, в каждой из них оказывались и краснопёрка с жерехом, и лещи с судаками, нередко попадались большущие сомы с сазанами, помещавшиеся в мешок лишь пара-тройка штук. Когда вся рыба бывала разделена на равные доли, отец командовал, обращаясь к Лёньке:

– Ну-ка, сынок, отвернись, – а когда тот поворачивался лицом к входной двери, спрашивал, указывая пальцем на одну из долей, – это кому?

– Дяде Серёже! – весело кричал малец.

– А это? – переводил он палец дальше.

– Дяде Саше!

– А это кому?

– Нам!..

Обильной бывала добыча и в охотничий сезон, осенью и в начале зимы. Убитую на охоте дичь охотники успевали распределить между собой, как правило, ещё на месте промысла, у камышей, не отходя, как говорится, от кассы.

– Славно в этот раз поохотились, – приговаривал, бывало, отец, выкладывая во всю длину столярного верстака уток, лысух, чирков и прочую птичью водоплавающую разность, привезённую домой.

Для обеспечения рыбацко-охотничьего промысла плавсредствами он, плотник по роду деятельности, строил прямо во дворе возле дома лодки, обычные нормальные деревянные лодки с вёслами, уключинами и длинным шестом, которые почему-то называл непонятным словом «каюк». На лёнькин вопрос, почему он так называет лодочку, отвечал:

– А потому, сынок, что если в ней перевернёшься, то тебе каюк!

Зачем нужна такая лодочка, которая переворачивается, думалось тогда ребёнку, и что такое каюк, всё равно было непонятно…

Не для продажи, понятно, он их строил, в те годы такое изделие было невозможно продать, лодки предназначались, как уже говорилось, исключительно для его личных совместно с друзьями-товарищами нужд. Была в те годы у них компания добычливых смелых мужчин, где каждый делал что-то нужное для общего предприятия: у одного была машина «газик», незаменимый в промысловом деле вездеход, другой хорошо знал охотничьи места и водил знакомство с охотинспекцией и рыбоохраной, третий ещё чем-то важным занимался, а вот отец строил лодки, которые потом всей компанией отвозили на место за несколько десятков километров от города на берег безлюдного залива в устье реки, впадавшей здесь в море, и прятали в безграничных прибрежных камышовых зарослях. Приезжая на берег в очередной раз, находили в укромном месте свой каюк, выталкивались на нём через камыш с помощью шеста на чистую воду и ставили на ночь сети – конечно же сети, баловство с удочками здесь не признавалось – с него же делали засидки утром и вечером на дичь, на нём и собирали убитую добычу.

По понятным причинам в лёнькиной семье имел место ярко выраженный охотничий культ, в большом почёте была на столе жареная и тушёная дичина, чистка отцом охотничьего оружия привлекала всеобщее внимание, а за зарядкой патронов дети наблюдали, как заворожённые. Со временем старший брат подрос и стал ездить с отцом на охоту, ему там доводилось стрелять из отцовой двустволки, покуда для приобретения своей и получения охотничьего билета не подоспел возраст.

Лёнька, судя по всему, тоже должен был стать охотником. В целях соответствующего воспитания духа а также для стрелковой подготовки отец купил в дом ещё одно ружьё, которое и отдал ему в пользование. Это была пневматическая винтовка, стрелявшая маленькими свинцовыми пульками, такая, какие используют в городских тирах, её дома называли «воздушка», из неё мальчишка стал практиковать свою меткость прямо во дворе. Отец научил правильно прицеливаться, изготавливал различные мишени, и день ото дня Лёнька стрелял всё лучше и лучше. А ещё при всём этом приветствовалась стрельба по живым целям – по воробьям, которые в большом количестве там и сям скакали по фруктовым деревьям в саду позади двора.

– А что это они нашу черешню обклёвывают? – возмущался отец. – Надо пострелять этих разбойников, сынок.

В самый первый раз он сам взял в руки воздушку, зарядил её и с одного выстрела подстрелил воробья, после чего забросил его на крышу сарая со словами:

– Кошки нам спасибо скажут!

После этого случая воробьи стали целью и для подрастающего охотника. Лёня охотился на эту мелкую дичь, защищая урожай от потравы, от чего испытывал чувство гордости, а когда случалось удачное попадание, то получал всплеск эмоций, подобный охотничьему азарту, ещё кормил своей добычей соседских котов, полагая, что они ему за это в самом деле благодарны.

– Молодец, охотником будешь, – похлопывал отец сына по плечу, когда тот хвалился ему очередным метким выстрелом, – вот начнётся сезон, возьму тебя с собой на залив уток пострелять.

– Из моего ружья? – Лёнька к нему.

– Нет, сынок, из моего, твоё для этого дела слабовато будет.

– А быть охотником – это хорошо? – не отставал мальчонка.

– Охота – самое мужское занятие, какое только бывает, – отвечал отец ему очень серьёзно, – там, на пустынном побережье, ты хозяин самому себе и всему, что есть на свете! Стоишь с ружьём в руках и патронами у пояса посреди бескрайнего простора, а вокруг тебя, сколько хватает глаз, ни души, ни огонька, ни дымка – только ты, ветер и первые лучи солнца над горизонтом!..

– А тебе не жалко уточек, когда ты в них стреляешь?

– Нет, не жалко – нам ведь дома нужно кушать мясо?.. Нужно… Поэтому надо охотиться, а то где же ещё его возьмёшь?..

Таким образом в плане подготовки ребёнка к обращению с оружием, соответствующему отношению к добыче в частности и в целом к очень мужественному занятию под названием охота всё шло по накатанной дорожке, но тут произошёл вот какой случай.

Однажды Лёнька бродил по саду со своей винтовкой в руках, высматривая в ветвях деревьев крылатых серых разбойников, но воробьи, как на зло, все разлетелись после первого неудачного выстрела, и вот вдруг на одной из веток посреди спелых абрикосов он, наконец, увидел птичку, только она была не серенькая, а цветастая с жёлтыми боками и размером чуть-чуть меньше воробья – синица, нечастый гость в саду. Рядом с ней и на соседних деревьях никого больше не было, а ружьё было заряжено и взведено, палец на спусковом крючке азартно зудел – тут охотник прицелился и выстрелил… а цветастый комочек перьев взял да и упал к подножию дерева…

Лёня подошёл, наклонился к негаданному трофею и поднял из травы маленькую красивую птичку в жёлтеньком оперении, испачканном вдруг красным, стал её рассматривать – красивая… Вот ведь незадача, она только что, бодрая и весёлая, резвилась, перелетая с ветки на ветку, и радовала глаз, а теперь недвижно лежала в ладони. Почему-то стало вдруг очень жалко жизнерадостное и красивое, превратившееся вдруг в мёртвое и печальное… Да и отец вёл речь о стрельбе по воробьям, а тут… Забросив привычным движением недвижную птаху на крышу сарая, он ушёл в дом и постарался поскорее забыть случившееся, вскоре забыл, родителям про происшествие не стал ничего говорить, а сам продолжил ждать начало охотничьего сезона и обещанную поездку.

Шло время, и вот отец после работы вечерами стал готовиться к предстоящему открытию сезона, которое ожидалось совсем уже скоро, привлёк он к этому делу и Лёньку:

– Ну что, сынок, давай заряжать патроны – это для охотника первейшее дело!

Для того, чтобы утятинки поесть, утку надо сперва поджарить, – приговаривал он, раскладывая по столу принадлежности, – а чтобы утку поджарить, её надо что?.. Подстрелить… А перед тем, как стрелять, надо что сделать? Правильно, сынок, патроны надо зарядить… Давай-ка мы с тобой этим сейчас и займёмся. Вот посмотри, как вставляют капсюль в гильзу.

Он взял латунную гильзу, из которой предварительно выбил специальным устройством старый стреляный пистон, установил её в приспособление и запрессовывал в дно новый блестящий капсюль свежего медного цвета.

– Видел? А ну-ка попробуй сделать то же самое… вот так, хорошо получилось, молодец, будешь мне помощником. Продолжай…

Лёнька вставлял капсюли в гильзы и передавал их отцу на проверку, если проверка выявляла некачественную работу, то тот вновь выбивал капсюль, который вылетал из наковаленки гильзы с лёгким хлопком, и отдавал на переделку.

– Поставь новый, а то этот на охоте даст осечку, – говорил он.

– А что такое осечка? – малец к нему.

– Это когда ты прицелился, жмёшь на спуск – ружьё молчит, а утка смеётся: «Кря-кря-кря».

Дальнейшую зарядку патронов отец производил исключительно сам: насыпал в гильзу специальной меркой порох, запрессовывал пыж, потом засыпал дробь, которую сверху также закрывал пыжом – теперь заряд был готов. Снарядив таким образом три-четыре десятка патронов, он распределил их в патронташ и в специальный отдел охотничьей сумки.

– Ну вот, сынок, теперь мы с тобой к охоте готовы! – сказал он в заключение кропотливого труда…

Вспоминая эти события, Лёнька незаметно для себя заснул, а проснувшись наутро, осознал, что, наконец, настал день, когда он поедет с отцом на вечёрку открытия охотничьего сезона.

Действующих охотников в той поездке оказалось трое, а вместе с Лёнькой четверо, места в кабине автомобиля хватило всем. Автомобиль, тот самый «газик»-вездеход с брезентовым тентом, бодро проскочил пески и буруны, по которым пролегала охотничья дорога, проглотил бездорожье с распутицей после дождя, и через пару часов пути компания оказались в заветных охотничьих угодьях – на побережье морского залива в устье реки, где пресная вода, смешиваясь с солёной, создавала тем самым уникальные условия, привлекавшие сюда обилие рыбы, а следом и водоплавающей дичи. Со стороны восхода солнца, сколько видел глаз, стеной стоял камыш, прикрывавший кромку воды, а с противоположной стороны простиралась бескрайняя приморская солончаковая степь с редкой растительностью и песчаными заносами на едва прокатанных дорогах.

В чём заключалась суть охотничьего промысла, что нужно было сделать для того, чтобы привезти домой уточку или гуся, Лёнька плохо себе представлял, будучи хорошо знаком лишь с результатом охоты в виде мясного жаркóго с характерным привкусом дичины и изредка попадавшими на зуб свинцовыми дробинками, всё происходивщее в той поездке было для него свежо и ново.