Пограничная трилогия: Кони, кони… За чертой. Содом и Гоморра, или Города окрестности сей
Сколько?
Дон Эктор стоял у полки красного дерева и разбирал кии. Услышав вопрос, обернулся к Джону-Грейди и сказал:
Именно здесь я получил первое причастие. Должно быть, это и было последней мессой. Это произошло, если не ошибаюсь, в тысяча девятьсот одиннадцатом году… Нет, я не позволю священнику все испортить, задумчиво произнес он. Лишать церковь ее святости? Зачем? Мне приятно сознавать, что Господь незримо присутствует здесь. В моем доме…
Дон Эктор расставил шары, шар-биток передал Джону-Грейди. Шар был из слоновой кости и пожелтел от времени. Джон-Грейди разбил составленный из шаров треугольник, и начали партию. Асьендадо без труда обыгрывал Джона-Грейди, легко расхаживая вокруг стола и уверенными движениями меля свой кий. Он играл не торопясь, долго изучая позицию и объявляя удары по-испански. Одновременно он рассказывал Джону-Грейди о революции, о мексиканской истории, о дуэнье Альфонсе и о президенте Франсиско Мадеро, который, по его словам, родился в Паррасе, в этом же штате.
Наши семьи тогда очень дружили, и Альфонсита, кажется, была помолвлена с Густаво, братом Франсиско. Впрочем, наверняка утверждать не могу. Так или иначе, все равно мой дед об этом браке не желал и слышать. Братья Мадеро придерживались слишком уж радикальных взглядов. Конечно, Альфонсита тогда была уже не маленькая и вполне имела право распоряжаться своей судьбой, но увы… Короче говоря, она так и не простила этого своему отцу, что причиняло ему душевную боль, с которой он и сошел в могилу… El quatro[70].
Дон Эктор наклонился, послал четвертый шар вдоль борта, потом выпрямился и принялся опять мелить свой кий.
Правда, в конечном счете это оказалось не важно. Семья Мадеро распалась. Оба брата были убиты.
Какое-то время дон Эктор сосредоточенно изучал расположение шаров на столе, потом опять заговорил:
Как и братья Мадеро, Альфонсита училась в Европе. Как и они, приняла близко к сердцу революционные идеи.
Он сделал рукой тот же самый странный жест, который Джон-Грейди запомнил у дуэньи Альфонсы, когда они играли в шахматы.
В общем-то, она так и не рассталась со своими пламенными идеями… Catorce[71].
Дон Эктор наклонился, ударил, потом выпрямился и стал мелить свой кий. Потом покачал головой и заговорил вновь:
То, что годится для одной страны, не подходит для другой. Мексика – это вам не Европа. Впрочем, это сложный вопрос… Дед Мадеро был моим падрино… Крестным. Дон Эваристо. Это было одной из причин, по которым мой дед оставался верен ему до конца. Дон Эваристо был удивительным человеком. Очень добрым. Очень честным. Сохранял лояльность режиму Диаса. Когда Франсиско опубликовал свою книгу, дон Эваристо никак не хотел поверить, что это он ее написал. Впрочем, в книге не было ничего ужасного. Возможно, сбивало с толку только то, что ее автор – состоятельный молодой асьендадо… Siete[72].
Дон Эктор наклонился и с треском вогнал седьмой шар в боковую лузу. Потом обошел стол кругом.
Они поехали учиться во Францию. Он и Густаво. И многие другие их сверстники. Вернулись полные разных идей. Но при этом согласия между ними не было. Ну что тут скажешь? Родители отправили детей в Европу за новыми идеями, так? Отлично. Дети поехали, старательно учились и набрались этих самых новых идей. Но когда они вернулись и открыли чемоданы, в их багаже не нашлось ничего общего.
Дон Эктор сокрушенно покачал головой, словно то, как стояли шары, внушало ему тревогу.
Им удавалось прийти к согласию только насчет фактов. Насчет фамилий и названий, важнейших дат… Но только не насчет идей… Люди моего поколения в этом смысле проявляют куда большую осторожность. Мы все-таки не верим, что можно улучшить человеческую природу, апеллируя к рассудку. Нет, это чисто французская идея.
Он намелил кий, сделал шаг, другой, потом наклонился, ударил и снова принялся изучать положение шаров на столе.
Будь бдительным, храбрый рыцарь. Нет чудища страшнее, чем разум.
Дон Эктор посмотрел на Джона-Грейди, улыбнулся, потом перевел взгляд на стол.
А это мысль Дон Кихота. Очень испанская… Но даже великий Сервантес не предполагал, что может возникнуть такая страна, как Мексика. Альфонсита говорит, что я просто эгоист и потому не хочу послать Алехандру учиться. Возможно, она права… Наверное, так оно и есть. Diez[73].
Куда она хочет ее послать?
Асьендадо наклонился над столом, готовый ударить. Потом внезапно выпрямился и посмотрел на гостя.
Во Францию. Послать ее учиться во Францию.
Он снова принялся мелить кий, изучая позицию.
Но почему я так волнуюсь? Она просто возьмет и уедет. Если ей захочется. Кто я такой? Ну что с того, что я отец? Что такое отец? Ровным счетом ничего.
Он наклонился, ударил, и очень неудачно. Потом отошел от стола на несколько шагов.
Видишь? Эти мысли вслух только мешают играть. Думать вредно. Французы проникли в мой дом и испортили мне игру. Они способны на любую пакость.
Джон-Грейди сидел на кровати в темноте и держал в руках подушку, уткнувшись в нее носом. Вдыхал запах Алехандры, пытаясь воскресить в памяти ее образ, услышать ее голос. Шепотом повторил сказанные ею слова: «Ты только скажи, что мне сделать. Я сделаю». Те самые слова, которые до этого он говорил ей. Она положила голову ему на грудь и плакала, а он обнимал ее, но не знал, что сказать. А утром она уехала.
В следующее воскресенье Антонио пригласил его в дом брата на обед, а потом они сидели под навесом у кухни, покуривали самокрутки и говорили о лошадях. Потом переключились на другие проблемы. Джон-Грейди поведал Антонио о том, как играл в бильярд с асьендадо, а Антонио, сидя в плетеном кресле с парусиновым сиденьем и придерживая на коленях шляпу, внимал ему с приличествующей серьезностью, посматривая на горящую сигарету и кивая. Джон-Грейди говорил, а сам смотрел на видневшиеся за деревьями белые стены хозяйского дома с его красной черепичной крышей.
¿Digame, cuál es la peor: que soy pobre o que soy americans?[74]
Вакеро покачал головой.
Una llave de oro abre cualquier puerta[75], сказал он.
Антонио посмотрел на Джона-Грейди, сбил пепел с кончика сигареты и заметил, что Джон-Грейди, наверное, хотел бы знать его мнение, хотел бы услышать его совет, но кто может дать ему совет!
Джон-Грейди посмотрел на вакеро и сказал, что тот, конечно же, прав. Еще он сказал, что, когда она вернется, он серьезно поговорит с ней, чтобы понять, что у нее на сердце. Вакеро еще раз посмотрел на него, потом перевел взгляд на дом с белыми стенами и смущенно сказал, что она здесь, что она уже вернулась.
¿Cómo?[76]
Sí. Ella está aquí. Desde ayer[77].
Он не мог заснуть до самого рассвета. Прислушивался к тишине в конюшне. Там изредка шевелились во сне кони и чуть слышно сопели. Утром пошел в барак завтракать. В дверях кухни стоял Ролинс и внимательно смотрел на него.
У тебя такой вид, будто на тебе всю ночь верхом ездили.
Они сели за стол, начали есть. Ролинс откинулся на спинку стула и вытащил кисет.
Я все жду, когда же ты начнешь разгружать фургон своего сердца. А то мне пора работать.
Да я просто тебя пришел повидать.
Что-то случилось?
Разве для этого что-то должно случиться?
Вовсе не обязательно.
Вот именно.
Джон-Грейди чиркнул спичкой о низ столешницы, прикурил, потом затушил спичку, бросил в тарелку.
Надеюсь, ты знаешь, что делаешь, сказал Ролинс.
Джон-Грейди допил кофе, поставил чашку на тарелку, туда же положил ложку. Встал, надел шляпу, лежавшую рядом, потом взял тарелки, чтобы отнести в мойку.
Ты тогда сказал, что ничего не имеешь против того, чтобы я туда перебрался, верно?
Я ничего не имел против того, чтобы ты туда перебрался.
Вот именно, кивнул Джон-Грейди.
Ролинс смотрел ему в спину, когда он, отнеся тарелки в мойку, направился к двери. Он думал, что Джон-Грейди обернется и что-нибудь скажет, но ошибся.
Весь день Джон-Грейди работал с кобылами, а под вечер услышал, как зарокотал мотор самолета. Он вышел из конюшни и стал озираться. Из-за деревьев на фоне неба, освещенного последними лучами солнца, показался красный самолет, накренился, сделал вираж, потом выровнялся и полетел на юго-запад. Джон-Грейди, разумеется, не мог видеть, кто летел в самолете, но тем не менее смотрел ему вслед, пока тот не растаял в небе.
Два дня спустя он и Ролинс опять отправились в горы. Они порядком измучились, сгоняя табуны диких лошадей из горных долин, и устроили ночевку на прежнем месте, на южном склоне Антеохоса, где в свое время останавливались с Луисом. Поужинали фасолью и козлятиной, заворачивая еду в тортильи и запивая черным кофе.
Нам больше не придется много здесь бывать, верно?
Похоже, что так, кивнул Джон-Грейди.
Ролинс пил кофе и поглядывал на костер. Внезапно из темноты одна за другой возникли три борзые и стали кружить у костра – призрачные существа, похожие на скелеты, обтянутые кожей. Глаза их рдели, отражая пламя костра. От неожиданности Ролинс привстал, пролив кофе.
Это еще что за чертовщина?
Джон-Грейди стоял, вглядываясь во тьму. Борзые исчезли столь же внезапно, как и появились.
Какое-то время они постояли, ожидая, что будет дальше. Но вокруг царила тишина.
Черт знает что, буркнул Ролинс.
Он отошел от костра, прислушался, потом посмотрел на Джона-Грейди:
Может, покричать?
Не надо.
Эти собаки разгуливают не сами по себе.
Знаю.
Думаешь, это он нас разыскивает?
Если захочет, он может и так нас найти.
Ролинс подошел к костру, налил себе еще кофе и снова прислушался.
Наверное, он где-то там, в горах, со своими друзьями.
Джон-Грейди промолчал.
Ты со мной не согласен? – спросил Ролинс.
Утром они подъехали к загону в ущелье, ожидая увидеть асьендадо с компанией, но там никого не оказалось. И в последующие дни никаких признаков присутствия дона Эктора в этих краях они не заметили. Три дня спустя они свернули лагерь и отправились на асьенду, гоня перед собой одиннадцать молодых кобыл. На место прибыли уже затемно, загнали лошадей в корраль и пошли в барак ужинать. За столом еще сидели вакерос, допивая кофе и покуривая, но постепенно все разошлись.
На другой день на рассвете в каморку Джона-Грейди вошли двое с пистолетами, наставили на него фонарик и приказали подниматься.
Джон-Грейди сел на кровати, спустил ноги на пол. Человек, державший фонарь, казался безликим силуэтом, но пистолет в его руке Джон-Грейди видел отчетливо. Это был самозарядный армейский кольт. Джон-Грейди прикрыл глаза ладонью. За порогом стояли люди с винтовками.
Quién es[78], спросил он.
Человек опустил фонарик и велел ему одеваться. Джон-Грейди встал, взял брюки, надел их, сел на кровать и стал натягивать сапоги. Потом потянулся за рубашкой.
Vámonos[79], сказал человек.
Джон-Грейди стоял, застегивал рубашку.
¿Dónde están sus armas?[80] – спросил человек.
No tengo armas[81].
Тогда тот обернулся к людям за дверью, сделал знак рукой. В каморку вошли двое и начали ее обшаривать. Они перевернули деревянный ящик из-под кофе, высыпали на пол все его содержимое и стали рыться в рубашках, кусках мыла и бритвенных принадлежностях. Они были в засаленной, почерневшей форме хаки, и от них пахло потом и дымом костров.
¿Dónde está su caballo?[82]
En el segundo puesto[83].
Vámonos, vámonos.
Они отвели его в седельную, где он взял свое седло, вальтрапы, а Редбо стоял и нервно переминался с ноги на ногу. Они прошли мимо каморки Эстебана, но было не похоже, чтобы старик проснулся. Они светили Джону-Грейди, пока он седлал коня, потом он вывел Редбо наружу. У конюшни Джон-Грейди увидел остальных лошадей. Один из людей в хаки держал мелкашку Ролинса, а сам Ролинс сидел, ссутулившись, в седле на Малыше, руки у него были скованы наручниками, а поводья волочились по земле.
Кто-то из мексиканцев толкнул Джона-Грейди в спину стволом винтовки.
Что происходит, дружище? – спросил он Ролинса, но тот не ответил, а только наклонился, сплюнул и отвел взгляд в сторону.
No hable. Vámonos[84], сказал главный.
Джон-Грейди сел в седло. На него тоже надели наручники, потом сунули в руки поводья. Затем все остальные тоже забрались на своих лошадей и двинулись в открытые ворота. Когда проезжали мимо барака, где жили пастухи, те уже стояли в дверях или сидели на корточках под навесом. Смотрели на всадников. Впереди главный, за ним его первый помощник, потом американцы, а дальше, по двое, остальные шестеро. Они были в форме, в головных уборах и держали карабины поперек седел. Процессия двинулась по дороге на сьенагу. И дальше на север.
III
Ехали весь день – сначала по низким холмам, потом по плато на столовой горе. Миновали те места, где собирали лошадей, и оказались там, куда попали четыре месяца назад, переправившись через реку. Привал сделали возле ручья и, усевшись на корточки вокруг холодного кострища, перекусили фасолью и тортильями на газетке. Джон-Грейди подумал, что, возможно, эти тортильи испечены на асьенде. Газета издавалась в Монклове. Он ел медленно, потому что мешали наручники, и запивал еду из жестяной кружки, которую можно было наполнять только наполовину – иначе вода начинала вытекать через дырку у отошедшей ручки. Внутренняя часть наручников успела протереться, из-под никелированного покрытия проступало меднение. Его запястья уже сделались бледно-зеленого оттенка. Он ел и смотрел на Ролинса, который сидел чуть поодаль, отвернувшись. Потом все немного поспали под тополями, выпили еще воды, доверху наполнили фляжки и продолжили путь.
В этих местах было заметно теплее, чем на асьенде, и акация цвела вовсю. В горах недавно прошли дожди, и трава в долинах ярко зеленела даже в наступавших сумерках. Время от времени мексиканцы обменивались замечаниями насчет того, что видели в пути, но с американцами в разговоры не вступали. Багровое солнце село в облака, наступил вечер, а они все ехали и ехали. Мексиканцы давно зачехлили карабины и сидели в седлах чуть ссутулившись, глядя перед собой. Часов в десять наконец сделали привал – мексиканцы спешились, велели арестованным сесть на землю среди ржавых консервных банок и головешек от костров, а сами развели огонь и поставили на него синий эмалированный кофейник и такой же котелок. На ужин пили кофе и ели рагу из каких-то волокнистых клубней с кусочками неведомого мяса. Мясо было жестким, а подлива кислой.
На ночь арестантов не только оставили в наручниках, но и приковали к стременам их седел. Всю ночь Джон-Грейди и Ролинс дрожали от холода, тщетно пытаясь согреться под одним тонким одеялом. С восходом солнца путешествие продолжилось, и арестованные были только рады, что ночевка позади.
Переход занял три дня, и наконец Джон-Грейди и Ролинс оказались в уже знакомом им городке Энкантаде. Их усадили на чугунной скамейке аламеды[85], а чуть поодаль встали двое конвоиров с винтовками. Вскоре вокруг собралось с десяток ребятишек, которые топтались в пыли и глазели на незнакомцев. Среди детей были две девочки лет двенадцати, которые, когда арестованные посмотрели на них, стали прятать глаза и смущенно теребить подолы платьиц. Джон-Грейди окликнул девочек и спросил, не могут ли они достать сигарет.
Конвоиры угрюмо на него покосились, но он знаками показал, что хочет курить, и девочки дружно повернулись и побежали по улице. Прочие дети остались стоять, где стояли.
Бабник всегда бабник, усмехнулся Ролинс.
Разве ты не хотел бы покурить?
Ролинс сплюнул между расставленных ног, потом посмотрел на Джона-Грейди:
Ничего тебе тут не обломится.
Может, поспорим?
На что?
На сигарету.
Как же ты, интересно, собираешься спорить на сигарету, приятель, когда у тебя ее нет?
Давай поспорим на те сигареты, которые они нам принесут. Если они достанут две сигареты, тогда я возьму и твою. Идет?
А если они ничего не принесут? Что ты мне тогда дашь?
Тогда я дам тебе по шее.
Знаешь, если уж заварилась каша, то лучше не тратить время на дурацкие подначки, а думать, как ее расхлебывать. Понять хотя бы, с чего все началось!
То есть ты, выходит, предлагаешь поднапрячься, вспомнить, кто наломал дров, и со спокойной душой свалить все на дорогого друга?
Ролинс промолчал.
Ладно, кончай дуться как мышь на крупу. Давай разберемся, что к чему.
Давай. Когда тебя брали, ты их о чем-нибудь спросил?
Нет, а что толку?
Понятно. Значит, ты решил, что вопросы – лишняя трата времени?
Ну да. А ты это к чему?
К тому, что ты небось не попросил их разбудить хозяина, так?
Так. А ты?
А я попросил.
И что они?
На это их главный сказал, что хозяин не спит, и добавил, что он давно потерял сон. А остальные захохотали.
Думаешь, это все Роча?
А кто же?
Не знаю. Но если это он, то, наверное, кто-то ему про нас наврал с три короба.
Или, наоборот, рассказал правду.
Джон-Грейди уставился на свои руки.
Тебе будет легче, если я признаю себя сукиным сыном и негодяем? – наконец спросил он.
Я этого не говорил.
Повисло тяжелое молчание. Джон-Грейди поднял глаза на Ролинса:
Нельзя вернуться в прошлое и начать все сначала, но и слезами горю не поможешь. И вообще, если даже я ткну пальцем в кого-то другого, лично мне от этого легче не станет.
Мне тоже. Но я сколько раз пытался вразумить тебя, говорил, что ты не прав. От тебя все отскакивало, как от стенки горох. А иногда не мешает прислушаться к голосу рассудка.
Наверное. Но есть вещи, где рассудок ни при чем. Короче, я тот самый Джон-Грейди, с которым ты тогда переплыл реку. Много чего с тех пор случилось, но я не изменился, имей в виду. И я знаю одно: ты мой друг и я тебя не брошу. Я никогда не обещал тебе за рекой райской жизни. Я вообще не давал гарантий, что ты не помрешь. Но и от тебя я гарантий не требовал. Просто я не из тех, кто держится только до тех пор, пока его все устраивает. Либо ты идешь до конца, либо ты говоришь «пас». Но я ни за что не бросил бы тебя, чего бы ты там ни натворил. Вот что я хотел тебе сказать, и больше мне прибавить нечего.
Я тебя не бросал, отозвался Ролинс.
Вот и отлично.
Вернулись девочки. Та, что повыше, подняла руку, и они увидели две сигареты.
Джон-Грейди посмотрел на конвоиров. Увидев сигареты, те жестами показали девочкам, что можно подойти. Девочки подошли к Джону-Грейди и Ролинсу и передали сигареты и несколько деревянных спичек.
Muy amable[86], сказал Джон-Грейди. Muchas gracias.
Они зажгли обе сигареты с одной спички, а остальные Джон-Грейди убрал в карман и посмотрел на девочек. Те застенчиво улыбались.
¿Son americanos ustedes?[87] – спросила одна из них.
Sí.
¿Son ladrones?[88]
Sí. Ladrones muy famosos. Bandoleros[89].
Девочки заохали.
Qué precioso[90], сказала одна из них, но тут конвоиры велели им убираться, и девочки послушно удалились.
Друзья сидели, уперев локти в колени, и курили. Потом Джон-Грейди посмотрел на ноги Ролинса.
А где же твои новые сапоги? – спросил он.
Остались в бараке. На асьенде.
Джон-Грейди кивнул. Они сидели и молча курили. Потом появились все остальные полицейские, окликнули двоих охранников, и те знаками велели американцам вставать. Джон-Грейди и Ролинс подчинились, кивнули детям и вышли на улицу.
На северной окраине городка они остановились перед глинобитным зданием с крышей из рифленого железа. Чешуйки старой штукатурки кое-где еще держались на стенах. Все спешились, и Джона-Грейди с Ролинсом ввели в помещение, которое явно когда-то было классной комнатой. Вдоль ближней стены шел поручень и торчали кронштейны, к которым в свое время, наверное, крепилась школьная доска. Пол был из узких сосновых досок, сильно стершихся – скорее всего, оттого, что по ним постоянно ходили в обуви, к подошвам которой прилипал песок. В окнах по обеим стенам выбитые стекла были заменены кусками жести – явно из одной и той же вывески, что создавало причудливую мозаику.
В углу за серым металлическим столом сидел полный человек в хаки. Шея у него была повязана желтым шелковым платком. Равнодушно оглядев арестантов, он небрежно повел рукой, указывая на противоположный конец комнаты. Один из конвоиров снял со стены кольцо с ключами. Американцев вывели из здания и повели через пыльный, заросший сорняками двор к небольшому каменному строению с массивной деревянной дверью, окованной железом.
В двери на уровне глаз имелось квадратное отверстие, затянутое металлической сеткой. Один из конвоиров отомкнул ключом большой висячий замок, открыл дверь и снял с пояса еще одну связку ключей.
Las esposas[91], сказал он.
Ролинс поднял руки в наручниках. Конвоир повернул ключ и снял их. Затем настала очередь Джона-Грейди. Дверь заскрипела, застонала и с грохотом закрылась.
В помещении было темно, если не считать света, пробивавшегося через квадратное отверстие в двери. Джон-Грейди и Ролинс стояли с одеялами в руках и ждали, когда глаза привыкнут к темноте. Пол был цементный, и пахло сортиром. Немного погодя кто-то подал голос из угла камеры:
Cuidado con el bote.
Не споткнись о парашу, перевел для Ролинса Джон-Грейди.
А где она?
Не знаю. Главное, не свороти ее.
Ни хрена не видно.
Вы тут? Оба? – раздался из темноты другой голос.
Ролинс медленно повернулся, и на его лице появилась болезненная гримаса.
Господи, только и вымолвил он.
Блевинс, ты? – поразился Джон-Грейди.
Ну да.
Джон-Грейди осторожно пошел на голос. Тут же проворно убралась чья-то вытянутая нога, словно змея, завидевшая путника. Джон-Грейди присел и уставился на Блевинса. Тот пошевелился, и в скудном свете Джон-Грейди увидел его зубы. Казалось, мальчишка улыбается.
Чего не хочет видеть ковбой, когда он без оружия? – сказал Блевинс.
Давно тут отдыхаешь?
Не знаю. Наверное, давно уже.
Подобрался к ним и Ролинс.
Значит, это ты навел их на нас? – спросил он, глядя на мальчишку сверху вниз.
Ничего я их не наводил.
Они знали, что нас было трое, сказал Джон-Грейди.
Вот именно, поддакнул Блевинс.
Ни черта они не знали. Если бы они вернули себе коня, то на нас бы плюнули. Похоже, этот гаденыш нас подставил, прошипел Ролинс.
Конь, между прочим, мой, с вызовом произнес Блевинс.
Теперь они уже могли как следует рассмотреть его. Он был тощий, грязный и в лохмотьях.
Это они увели у меня коня, седло и револьвер!
Ролинс и Джон-Грейди присели на корточки. Никто ничего не говорил, потом молчание нарушил Джон-Грейди.
Что ты натворил? – спросил он Блевинса.
Ничего особенного. На моем месте всякий поступил бы так же.
Ну а все-таки.
Ты прекрасно знаешь, что именно он натворил, сказал Ролинс.
Значит, ты все-таки вернулся в Энкантаду?
Конечно. А что, нельзя?
Слушай, ты, говно, говори, что натворил! Выкладывай как есть!
Нечего мне выкладывать.
Ну прямо! Так я тебе и поверил, сказал Ролинс.
Джон-Грейди заметил, что у стены сидит старик и не сводит с них глаз.
¿De qué crimen queda acusado el joven?[92] – спросил его Джон-Грейди.
Asesinato[93], сказал старик, поморгав.
¿El ha matado un hombre?[94]
Старик снова заморгал и потом поднял вверх три пальца.
Что он сказал? – спросил Ролинс.
Джон-Грейди не ответил. Ролинс снова подал голос:
Что он сказал? Я и так понимаю, черт возьми, что сказал этот сукин сын…
Он сказал, что Блевинс убил троих.
Вранье, хмыкнул Блевинс.
Ролинс медленно осел на цемент:
Все, нам крышка. Считай, что мы уже на том свете. Я знал, что этим все кончится. С той минуты, когда впервые увидел этого сучонка.
Знал, не знал… Это нам не поможет, отозвался Джон-Грейди.
Умер из них только один, сказал Блевинс.
Ролинс поднял голову, посмотрел на него, потом встал, прошел в противоположный конец камеры и сел там.
Cuidado con el bote, снова предупредил старик.
Джон-Грейди повернулся к Блевинсу.
Вот чё я ему сделал-то? – спросил тот.
Расскажи, что произошло, попросил Джон-Грейди.
Оказалось, Блевинс устроился работать в немецкой семье в Палау, что в восьмидесяти милях к востоку от Энкантады. Когда отработал второй месяц, взял заработанные деньги, сел на коня и, проехав через ту же самую пустыню, привязал коня у того же самого ручья, после чего, одетый как местные, отправился в город. Два дня просидел у магазина, пока не увидел того самого человека, из-за пояса у которого торчала рукоять кольта «бисли» с гуттаперчевыми накладками.