Перекресток версий. Роман Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» в литературно-политическом контексте 1960-х – 2010-х годов

Незамеченные уловки

История публикаций романа «Жизнь и судьба» не раз характеризовалась мемуаристами и литературоведами. Причем хронологически исходной точкой повествования всегда была дата первой отправки рукописи за границу.

Сначала и не могло быть иначе. Роман публиковался с 1975 года, но лишь девять лет спустя Войнович на Франкфуртской книжной ярмарке впервые рассказал журналистам, что это он изыскал способ отправить гроссмановскую рукопись заграничным издателям.

В печати не критиковали версию, предложенную Войновичем. Подразумевалось, что эмигрант не должен объяснять, от кого и когда он получил рукопись, если не был знаком с Гроссманом. Очевидными считались причины умолчания.

Мемуары Липкина о Гроссмане изданы в 1986 году. Но там по-прежнему не объяснялось, каким образом переправлен крамольный роман за границу и почему не попал туда раньше.

Более того, акцентировалось, что Липкин не имеет отношения к заграничным гроссмановским изданиям. Он еще и упрек сформулировал: «Было бы лучше, если бы люди, каким-то образом сохранившие роман, нашли в себе смелость позаботиться о рукописи раньше».

Свою версию Липкин, как выше отмечено, опроверг в 1989 году. Не без пафоса заявил в напечатанном парижской газетой послесловии к мемуарам: «Моя жизнь сложилась так, что ее, эту жизнь, новая эпоха гласности и демократии наполнила особенным светом. Я должен об этом рассказать, чтобы прояснилась загадка опубликования романа В. С. Гроссмана»[1].

Читатели-современники понимали, что имел в виду мемуарист, говоря о «новой эпохе гласности и демократии». Такое пропагандистское клише в СССР уже традиционно соотносилось с деятельностью М. С. Горбачева, четвертый год занимавшего пост генсека.

Затем Липкин напомнил, что в мемуарах упрекнул не решавшихся отправить гроссмановскую рукопись за границу. И пояснил: «Это был упрек самому себе».

Отсюда вроде бы следовало, что далее он укажет конкретные обстоятельства, из-за которых не нашел «в себе смелость позаботиться о рукописи раньше». И Липкин сообщил: «Я поместил несколько стихотворений, вполне безобидных, в машинописном альманахе “Метрополь”. Авторы альманаха подверглись жестоким нападкам Союза писателей. Двух самых молодых, наименее защищенных, исключили из Союза. В знак протеста против расправы с молодыми я и моя жена, поэт Инна Лиснянская, вышли из Союза писателей».

Какими причинами обусловлены «жестокие нападки», кого исключили из ССП, только ли И. Л. Лиснянская и сам мемуарист протестовали – не сообщалось. Да и сам инцидент с альманахом «Метрополь» не датирован в послесловии, опубликованном парижской газетой.

Впрочем, он был еще памятен многим читателям: достаточно широко обсуждался в советской и эмигрантской прессе. Речь шла о проекте, инициаторами которого были В. П. Аксенов и В. В. Ерофеев. Затем к ним присоединился Е. А. Попов, а позже и другие[2].

Именно Ерофеев и Попов были исключены из ССП. Аксенов подал заявление о выходе из этой организации на следующий день.

Как известно, планировалось составить и выпустить альманах одновременно в СССР и за границей. Причем без цензуры. Руководство ССП не позволило реализовать проект, но уже оформленный художниками машинописный экземпляр – макет – удалось переправить через границу. Затем еще один. Первым книгу опубликовало американское издательство «Ардис» в 1979 году[3].

Из послесловия к липкинским мемуарам следовало, что о проекте заграничного издания мемуарист не знал. Участвовал только в подготовке «машинописного альманаха», вот и воспринял «жестокие нападки» как незаслуженные, да и непредсказуемые. Это, конечно, не так.

Результаты были предсказуемы, а вот сама история весьма туманна. Ни один из написавших о «Метрополе» не объяснил, на каком основании инициаторы проекта – советские литераторы-профессионалы – вдруг решили в конце 1970-х годов, что руководство Союза писателей не воспрепятствует изданию альманаха, составленного его участниками по собственному усмотрению, да еще и без контроля цензуры.

К этой проблеме мы еще вернемся. А пока существенно, что Липкин рассказал, как на него и Лиснянскую «обрушилась лавина преследований. Исключили из Литературного фонда, выбросили из поликлиники (что в отношении меня было противозаконным актом, так как ветеранов войны из поликлиник не выбрасывают), перестали печатать не только наши оригинальные произведения, но и переводы, получившие в свое время высокую оценку на страницах печати. Были и другие прелести: угрозы по телефону, требования покинуть родину, посещения квартиры в наше отсутствие с нарочито оставленными следами, вызовы на комиссии, на которых с нами разговаривали компетентные лица».

Список «преследований» обозначал, во-первых, что мемуарист лишился всех доходов. Во-вторых, лишен был и привилегий, которыми пользовались литераторы, платившие взносы в элитарный профессиональный союз – Литературный фонд. Например, права на лечение в привилегированном медицинском учреждении – литфондовской поликлинике. А в-третьих, Липкин стал жертвой шантажа.

Точно ли так было – другой вопрос. Главное, Липкин отметил: «В этих условиях я не мог сообщить о книге Гроссмана то, что собираюсь сделать сейчас».

Разумеется, «сейчас» относилось ко времени заграничной публикации цитированного послесловия. Однако в СССР инцидент с альманахом был уже более двух лет как объявлен политической ошибкой предыдущего руководства. Соответственно, упомянутые, хотя и не названные мемуаристом «самые молодые, наименее защищенные» авторы «Метрополя» – Ерофеев и Попов – официально признаны «восстановленными в Союзе писателей».

Аналогично Липкин и Лиснянская были «восстановлены в Союзе писателей». Отнюдь не позже Ерофеева и Попова.

Не упоминая об этом, Липкин далее изложил свою версию «спасения» рукописи. А еще сообщил, что к нему Гроссман – незадолго до смерти – обратился с просьбой. Она воспроизведена текстуально: «Не хочу, чтоб мой гроб выставляли в Союзе писателей. Хочу, чтоб меня похоронили на Востряковском еврейском кладбище. Очень хочу, чтобы роман был издан – хотя бы за рубежом».

Сказал ли Гроссман такое, нет ли, уже не проверить. Важно, что мемуарист подчеркнул: «Третье завещание моего друга я выполнил, хотя и не сразу».

Значит, Липкин «не сразу» выполнил «третье завещание» из-за «лавины преследований». Вот и отметил: «И все же в конце 1974 года я принял серьезное решение. Я обратился к Владимиру Николаевичу Войновичу с просьбой помочь мне опубликовать роман Гроссмана. Я выбрал для этой цели Войновича потому, что был с ним в дружеских, да еще и в соседских отношениях и знал, что у него есть опыт печатания за рубежом».

Немалый имелся опыт, и это было широко известно к 1989 году. Липкин по-прежнему ориентировался на фоновые знания читателей-современников. Ну а далее вкратце описал, каким образом Войнович готовил отправку рукописи за границу.

Все эти сюжеты – о прозорливости Липкина, предвидевшего обыск в квартире Гроссмана, «спасении» рукописи, помощи Войновича и конечной удаче – весьма эффектны. Они воспроизведены в последующих изданиях мемуаров, неоднократно пересказаны журналистами и литературоведами.

Но осталась словно бы незамеченной хронологическая несообразность.

«Лавина преследований» не могла обусловить «серьезное решение» Липкина – обратиться к Войновичу с просьбой оказать помощь в издании гроссмановского романа.

Тут вообще нет причинно-следственной связи. Липкин, по его же словам, решил отправить гроссмановскую рукопись за границу «в конце 1974 года», а Ерофеев и Попов были исключены из ССП на пять лет позже.

Значит, не к месту употреблен оборот «и все же», т. е. невзирая на указанные обстоятельства. Их не было в 1974 году.

Но Липкин не случайно использовал оборот «и все же», равным образом не датировал скандал из-за «Метрополя». Такие уловки позволили мемуаристу соотнести «лавину преследований» с его решением просить Войновича о помощи в издании гроссмановского романа.

Сюжеты объединены сообразно авторскому замыслу. Липкин отвлекал внимание читателей от проблемы, оставшейся за рамками обсуждения: почему же он лишь тогда решил отправить рукопись за границу, когда минуло десять лет после смерти Гроссмана.

Отвлечь удалось. Проблема десятилетнего перерыва не ставилась. Никогда.

Вероятно, поначалу сыграли главную роль соображения деликатности. Нет сведений о попытках журналистов и литературоведов расспросить Липкина, в силу каких причин он десять лет ждал, прежде чем решил отправить гроссмановскую рукопись за границу. Тут подразумевались бы обвинения в недостатке пресловутой смелости. А мемуарист их упредил.

Опубликованное парижской газетой послесловие к липкинским мемуарам вошло в книгу «Жизнь и судьба Василия Гроссмана и его романа». Она и переиздается в таком составе.

Как говорится, прошли годы. Но так и не ставился вопрос о том, почему рукопись гроссмановского романа была отправлена за границу лишь через десять лет после смерти автора.

Казалось бы, вопрос этот сам собой подразумевался. Но оставался словно бы незамеченным. Как будто всегда так и происходило, хотя на самом деле – случай крайне редкий.

Уместно подчеркнуть: мы решаем проблему научную, а не этическую. Вот почему нам важно не только сказанное Липкиным, но и то, о чем он счел нужным умолчать. Нас интересует связь истории публикаций гроссмановского романа с литературными событиями периода, отделявшего арест рукописей от первой отправки утаенного экземпляра за границу.

Значимая параллель

Отметим, что каждый из мемуаристов, описывавших историю публикации романа «Жизнь и судьба», лишь по своему произволу упоминал хрестоматийно известные литературные события 1960-х-1970-х годов. Это проявление закономерности.

Вряд ли нужно доказывать, что история – в качестве нарратива – осмысляется как последовательность непосредственно относящихся к заявленной теме значимых событий. Если же повествователь не счел их таковыми либо по иным причинам не желал соотносить с прагматикой своего повествования, они и должны оказаться вне сферы внимания.

Так, в мемуарах Липкина нет упоминаний о литературных событиях в СССР, происходивших уже после смерти Гроссмана и еще до отправки за границу крамольной рукописи. Мемуарист не привлекал внимание читателей к тому, что было вне прагматики его повествования.

Но про одно из наиболее заметных литературных событий начала 1960-х годов рассказано немало – именно в связи с Гроссманом. Так, Липкин сообщил: «Однажды он позвал меня к себе и с ликованием, неожиданным для меня, дал мне рукопись. Это был рассказ, напечатанный с одним интервалом на папиросной бумаге. Имени автора не было, рассказ был озаглавлен каторжным номером зека. Я сел читать – и не мог и на миг оторваться от этих тоненьких помятых страничек. Читал с восторгом и болью».

Тут важно, что «с ликованием» была передана рукопись «на папиросной бумаге». Отнюдь не каждое литературное событие вызовет такие эмоции у литератора-профессионала. Читатели-современники должны были угадать, что имеется в виду – в силу хронологической заданности. И Липкин сразу же подтверждал догадку: «Гроссман то и дело подходил ко мне, заглядывал в глаза, восторгался моим восторгом. То был “Один день Ивана Денисовича”».

Липкин указал заглавие дебютной повести Солженицына. Так был определен жанр, когда рукопись готовилась к печати в «Новом мире». Опубликована же в ноябрьском номере 1962 года[4].

Приведена в мемуарах и оценка прочитанной рукописи. Гроссман, согласно Липкину, «говорил: “Ты понимаешь, вдруг там, в загробном мире, в каторжном гноище рождается писатель. И не просто писатель, а зрелый, огромный талант. Кто у нас равен ему?”».

Получается, что Липкин читал повесть до публикации. А Гроссман, соответственно, еще раньше мемуариста. И тут особенно важно, что Липкиным описан экземпляр, напечатанный лично Солженицыным.

Описание использованной Солженицыным технологии копирования есть в его книге «Бодался теленок с дубом. Очерки литературной жизни». Впервые она издана за границей в 1975 году[5].

Позже книга дополнялась, но описания самой работы и хранения готового материала оставались неизменными. Так, Солженицын подчеркивал, что самым важным считал «объем вещи – не творческий объем в авторских листах, а объем в кубических сантиметрах».

Соответственно, для машинописного копирования приобреталась тонкая бумага, расстояние между напечатанными строчками минимально возможное, полей на страницах почти нет, каждая использована с двух сторон. Как отметил Солженицын, по «этой программе пошел и роман “В круге первом”, и рассказ “Щ-854”, и сценарий “Знают истину танки”, не говоря о более ранних вещах».

Согласно Липкину, прочитанный «рассказ был озаглавлен каторжным номером». Значит, тем самым – «Щ-854». Новое заглавие рукопись получила уже в редакции «Нового мира».

Рукопись попала туда осенью 1961 года. Сначала ее получил старый лагерный друг автора, ставший известным переводчиком. Он в свою очередь передал знакомой сотруднице «Нового мира». И тут важна комплиментарная характеристика, данная Солженицыным: «Анна Самойловна Берзер сыграла главную роль в вознесении моего рассказа в руки Твардовского».

Она тогда была редактором в новомирском отделе прозы. Солженицын отметил, что о дальнейших событиях узнал гораздо позже – «так получилось (только не в тот год мне было рассказано). Долгохранимая и затаенная моя рукопись пролежала на столе у А. Берзер целую неделю неприкрытая, даже не в папке, доступная любому стукачу или похитителю – Анну Самойловну не предупредили о свойствах этой вещи. Как-то А. С. начала расчищать стол, прочла несколько фраз – видит: и держать так нельзя, и читать надо не тут. Взяла домой, прочла вечером. Поразилась».

Тут и началась интрига. Солженицын описывал ее подробно: «Хорошо зная обстановку “Нового мира”, А. С. определила, что любой из членов редакционной коллегии, в ладу со своим пониманием благополучия журнала, непременно эту рукопись перехватит, зажмет, заглотнет, не даст ей дойти до Твардовского. Значит, надо было исхитриться перебросить рукопись через всех них, перешвырнуть через топь осторожности и трусости – и в первые руки угодить – Твардовскому. Но! – не отвратился бы он от рукописи из-за ее убогого слепленного, сжатого вида. Попросила А. С. перепечатать за счет редакции».

Машинистки следовали требованиям редакционного стандарта. Он известен: бумага обычная, строки на странице печатаются через два интервала и т. п. Судя же по липкинскому описанию, мемуарист читал машинописный экземпляр «слепленного, сжатого вида». Подчеркнем еще раз: исходный, лично Солженицыным напечатанный.

Однако Солженицын не сообщил, что передал рукопись Гроссману еще до ее публикации в «Новом мире». Это объяснимо: знакомы не были.

Солженицынский экземпляр рассказа «Щ-854» оставался у Берзер. Но в ее мемуарах нет сведений о том, что он был передан Гроссману.

Берзер готовила мемуары к публикации на исходе 1980-х годов. Мемуаристке тогда – за семьдесят. Ее роль в солженинцынском дебюте известна была давно. И минуло более пятнадцати лет с тех пор, как ушла из редакции «Нового мира». Вроде бы нет уже причин скрывать, что передала исходную рукопись Гроссману.

Кстати, Берзер сочла нужным подчеркнуть, что ее Гроссман неоднократно расспрашивал о Солженицыне. Даже и незадолго до смерти. Воспроизвела его оценку повести: «Изумительная вещь».

Тут бы и упомянуть, что передала Гроссману рукопись, еще до публикации в «Новом мире». Хотя бы намекнуть. Однако в мемуарах Берзер нет и намека на это. Так же, как в солженицынских.

Получается, что ни Солженицын, ни Берзер не передавали рукопись Гроссману. Ту самую, где объем автором минимизирован. А другую Липкин и не упоминал.

Стоит отметить еще одно весьма странное обстоятельство. Липкин в мемуарах утверждал: «О Солженицыне более подробно Гроссман узнал от сотрудницы “Нового мира” Анны Самойловны Берзер. Он почему-то ждал, что Солженицын придет к нему, хотел встречи с ним. Но им так и не суждено было встретиться».

Оборот «почему-то» свидетельствует: мемуарист не знал, по какой причине Гроссман «ждал». Не сказано, что тот приглашал Солженицына.

Кстати, приглашение Гроссман мог бы передать через ту же Берзер. Ситуация обычная: маститый писатель зовет в гости младшего коллегу. Знак уважения. В таких случаях отказ не прогнозируется. Но если не приглашал, но «ждал», тогда уместен вопрос о психической адекватности.

Обычно поведение Гроссмана было адекватно ситуации. А тут, если верить Липкину, что-то изменилось.

На самом деле – не менялось. Похоже, что историю о рукописи «на папиросной бумаге» и беспричинном ожидании визита Липкин выдумал, пытаясь обозначить преемственную связь Гроссман-Солженицын. К 1986 году оба писателя всемирно знамениты, имя каждого – символ противостояния советскому режиму.

Параллель тут подразумевалась. Из рассказа Липкина следовало, что Солженицын чуть ли не продолжил начатое Гроссманом.

Что до описания рукописи в липкинских мемуарах, так источник очевиден. Это цитированный выше фрагмент книги Солженицына «Бодался теленок с дубом. Очерки литературной жизни».

По словам Липкина, работу над мемуарами он завершал в 1980-е годы. И можно отметить, что к тому времени уже немало «тамиздатовских» экземпляров солженицынской книги было нелегально перевезено через советскую границу. Хватало и копий в «самиздате».

Солженицынскую книгу Липкин уже прочел, когда готовил к изданию свои мемуары. А берзеровские тогда еще не были опубликованы.

В мемуарах Липкина имена Берзер и Солженицына – рядом. И это не случайно. Контекстуально обозначена последовательность событий: рукопись на папиросной бумаге Гроссман получил от своей давней знакомой, сотрудницы «Нового мира», а потом другу почитать дал. Вроде бы все логично. Такое вполне могло бы произойти. Осталось лишь найти какое-либо документальное подтверждение.

Но при сопоставлении мемуаров Липкина и Берзер устанавливается, что та не передавала Гроссману исходную солженицынскую рукопись «на папиросной бумаге». Вот тут и выявляется несообразность.

Она бы осталась незамеченной, если б Липкин не увлекся нарративом. Слишком уж подробно характеризовал рукопись, якобы прочитанную в гроссмановской квартире.

Подчеркнем: из всего сказанного выше не следует, что Гроссман не обсуждал солженицынскую повесть с Липкиным. Возможно, обсуждение было. И восторженный отзыв тоже.

Если такое случилось, то вне связи с рукописью, переданной Солженицыным в редакцию «Нового мира». Прагматика же истории про чтение повести до публикации ясна: Липкин акцентировал, что от него у Гроссмана не было секретов.

Мнимое противоречие

Сюжетов подобного рода немало в мемуарах Липкина. Но существенно, что он пытался акцентировать значимость литературного события – повести Солженицына – в биографии Гроссмана. Настаивал: тот одним из первых оценил талант будущего нобелевского лауреата.

Берзер в мемуарах тоже сочла нужным подчеркнуть, что Гроссман не раз о Солженицыне расспрашивал. Возможно, так и было. А бесспорно, что для мемуаристки опубликованная «Новым миром» повесть – значимое событие в биографии Гроссмана.

Подчеркнем: не только в ней. Событие, можно сказать, мирового значения. В ноябре 1962 года Солженицын проснулся знаменитым.

Разумеется, это был триумф журнала. Тематику и проблематику новомирской публикации сочли тогда сенсационными как на родине автора, так и за границей. В центре повествования – крестьянин, бывший колхозник, солдат-окруженец, вышедший к своим, но безвинно осужденный. А главное, взгляд не со стороны. Лагерь – глазами узника: обыденность ужаса лагерной жизни, способность героя в нечеловеческих условиях оставаться человечным.

Об авторе тогда мало что было известно даже сотрудникам «Нового мира». Знали, только что перед войной Солженицын закончил физико-математический факультет университета в Ростове-на-Дону, фронтовик, офицер, беспартийный, арестован и осужден за «антисоветскую пропаганду», официально признан невиновным восемь лет спустя, ныне – школьный учитель.

Солженицын оказался весьма удачливым дебютантом. И это отнюдь не случайная удача. Все совпало – талант писателя и точный расчет математика: запросам новомирского редактора идеально соответствовали и тематика повести, и ее проблематика, и, разумеется, биография автора.

Крестьянский сын Твардовский, в юности отрекшийся от «раскулаченной» семьи, вину свою помнил, даже когда был прощен родственниками. Стремился искупить малодушие, печатал очерки и беллетристику, связанные с жизнью крестьянства. Магистральная новомирская тематика. А тут – повесть именно о русском крестьянине, его трудолюбии, доброте и честности. Подчеркнем еще раз: человечности в бесчеловечных условиях. И автор – вовсе не литератор-профессионал, даже не столичный житель, а учитель в провинциальной школе. Ко всему прочему, фронтовик, безвинно осужденный и годы спустя оправданный.

Все это учла и Берзер. Отнюдь не случайно обратился к ней старый лагерный друг Солженицына, выполняя его поручение: рукопись должна была сразу «в первые руки угодить».

Репутация Берзер уже давно сложилась в литературных кругах. Отменный литературный вкус, честность, доброжелательность, бескорыстие, а главное – упорство, с которым редактор отдела прозы добивалась, чтобы рукописи, ею сочтенные достойными, были опубликованы, вопреки ожидаемым препятствиям.

Вот и рукопись «Щ-854» пришлось готовить к сложным маневрам. Сначала Берзер обеспечила перепечатку. На что, по Солженицыну, понадобилось не так уж мало времени. А еще пришлось редактору ждать, «пока Твардовский вернется из очередного приступа своего запоя (несчастных запоев, а может быть, и спасительных, как я понял постепенно). Но главная трудность была – как заманеврировать членов редакции и прорваться к Твардовскому, который редко ее принимал и несправедливо не любил (то ли не оценивал ее художественного вкуса, трудолюбия и отдачи всей себя интересам журнала, то ли ревновал к авторам, которые все с ней дружили и постоянно толклись в отделе прозы)».