Остров кошмаров. Корона и плаха
Точных данных нет, но, кроме бояр, английские планы наверняка поддерживала и часть богатых купцов, для которых опять-таки на первом месте была звонкая монета – вспомним, что писал о своих купцах Мейнуэринг…
Военная сила имелась тут же, под рукой – занявший часть северных русских земель с Новгородом пятнадцатитысячный корпус генерала Якова Делагарди. Иногда отечественные авторы называют это воинство «шведскими интервентами», что не вполне согласуется с исторической правдой. Яков Делагарди и в самом деле был генералом шведской службы. Вот только в его отряде не было ни одного солдата шведской регулярной армии. Одни лишь наемники. Русские сами позвали Делагарди за хорошую плату повоевать с поляками и казаками, но Делагарди, осмотревшись на новом месте, повел собственную игру. Шведов в его корпусе было как раз меньше всего, большинство составляли подданные Иакова Первого – англичане и шотландцы. Больше всего было шотландцев – они в те времена в массовом порядке устремились в Европу, как по бедности, так и по религиозным причинам. И на жизнь зарабатывали почти исключительно военной службой, нанимаясь к любому, кто хорошо платил. Их брали охотно – вояками шотландцы были добрыми.
(Вот кстати. Коли уж зашла речь о русской истории и оказавшихся причастными к ней (особенно при Петре Первом) шотландцах, стоит сделать очередное отступление – на сей раз поэтическое. Принято считать, что великий наш поэт М.Ю. Лермонтов ведет родословную от некоего шотландца Томаса Лермонта, попавшего на русскую службу то ли в Смутные времена, то ли позже, при первых Романовых. А Томас, в свою очередь, происходит по прямой линии от знаменитого шотландского поэта Томаса Лермонта.
При ближайшем рассмотрении это выглядит красивой сказкой – и наверняка ею является. Во-первых, сведения о шотландце на русской службе Томасе Лермонте крайне скудные – если только есть вообще. Во-вторых, поэт Томас Лермонт, Бард из Эрсилдуна, автор многих стихотворных пророчеств и возлюбленный королевы фей, в конце концов так и ушедший за ней в страну фей, – личность, как и Робин Гуд, абсолютно легендарная, персонаж английских сказок и легенд (точнее, в первую очередь шотландских). Его реальное существование ничем совершенно не подкреплено. В-третьих, из воспоминаний современников Лермонтова прекрасно известно, почему его фамилия приняла именно такой вид. Первоначально она очень долго писалась «ЛермАнтов» – с буквой «а». От кого-то юный Мишель услышал легенду о Томасе Лермонте. Молодому поэту она страшно понравилась, он стал писаться ЛермОнтов через «о» (в те времена подобные вольности с фамилиями допускались) и уверять всех, что он и есть отдаленный потомок Барда из Эрсилдуна. Поэты частенько склонны к романтическим фантазиям, что поделать. Можно выдвинуть версию, что Лермантовы и в самом деле потомки некоего иностранца, но звавшегося не Лéрмонт, а Лермá. Довольно распространенная во Франции и в Испании, в том числе и у дворян, фамилия…)
Причем дело не ограничивалось теорией: Смит и Меррик уже успели провести предварительные переговоры и кое с кем из русских бояр (наверняка и с купцами), и с Делагарди, который, в принципе, был не против, в первую очередь оттого, что представлял в России не шведского короля, а собственные интересы. Планировалось сначала захватить и укрепить Архангельск, имевший огромное значение для морской торговли с Россией, занять Русский Север, а там, в зависимости от того, как пойдут дела, замахиваться и на большее.
Так что у авторов меморандума были серьезные основания писать: «Если бы ваше величество получили предложение суверенитета над той частью Московии, которая лежит между Архангельском и рекой Волгой, вместе с путем по этой реке до Каспийского или Персидского моря или, по крайней мере, управления и протектората над нею с установлением свободы и гарантий торговли – это было бы величайшим и счастливейшим предложением, которое когда-либо делалось какому-нибудь королю нашей страны с тех пор, как Колумб предложил Генриху Седьмому открытие Вест-Индии».
И ведь нисколечко не преувеличивали, стервецы, – предприятие и в самом деле планировалось грандиознейшее…
Иаков дал Джону Меррику все полномочия для ведения переговоров в России от его имени и выдал верительную грамоту, в которой написал: «Представления и предложения, клонящиеся ко благу и безопасности этой страны при нашем посредничестве и вмешательстве, ныне переданы нам. Мы немало тронуты, чувствуя нежное сострадание к бедствиям столь цветущей империи, к которой мы и наши августейшие предшественники всегда испытывали особое расположение».
Впервые был использован метод, который в дальнейшем британцы будут применять часто: красивыми словесами маскировать колониальные захваты. Сердиться за это ни на Иакова, ни на английских купцов не следует – они просто-напросто пытались использовать ситуацию к выгоде своей страны. Наоборот, учиться надо…
(Конечно, все заявления о «свободе торговли» – опять-таки исключительно для красного словца. Несомненно, получив контроль над Россией или по крайней мере над Севером, англичане не допустили бы туда не только иностранцев, но и своих земляков, не принадлежавших к Московитской компании, а сама компания стала бы монополистом, как впоследствии Ост-Индская в Индии.)
Трудно сказать, чем окончились бы эти планы, начни они претворяться в жизнь несколькими годами ранее, когда царили всеобщий хаос и неразбериха. Но время сработало против англичан. Плавания из Англии в Архангельск и обратно были долгими, порой капитаны, не уложившись в одну навигацию, останавливались на зимовку в Скандинавии.
Джон Меррик вернулся с королевской грамотой уже, собственно говоря, в другую страну: нижегородское ополчение Минина и Пожарского вышибло поляков из Москвы, на царский престол возвели Михаила Романова (причем всеми делами заправлял его отец митрополит Филарет, нисколько не уступавший в уме и энергии кардиналу Ришелье). Делагарди со своими людьми, видя такое дело, отступил нах фатерланд, бояре и купцы, на которых англичане могли рассчитывать, толпились у трона юного царя, наперебой выпрашивая милости. Грандиозное, без всякой иронии, предприятие провалилось, не начавшись. Через триста с лишним лет англичане попытаются его повторить в части Русского Севера, но, как справедливо заметил Карл Маркс, история если и повторяется, то в виде фарса (правда, фарс оказался кровавым, разговор о нем будет в свое время).
Ну а Иаков… За Иаковом в конце концов пришла Та, Что Приходит За Всеми Людьми, как говаривали в старину арабы…
Плаха и корона
Властитель слабый и лукавый…
В первые годы правления молодого короля Карла Первого вдоволь порезвился доставшийся Карлу в наследство от отца герцог Бекингем. Карл оказался человеком слабохарактерным, твердость он проявлял исключительно в борьбе с парламентом, а во всем остальном полностью полагался на всесильного временщика, и тот развлекался как хотел – в первую очередь к собственной выгоде. (К слову, освобождением из Тауэра сэр Уолтер Рэли обязан не только заинтересовавшему короля проекту поисков Эльдорадо, но и вульгарной взятке – его родичи сунули Бекингему 1200 фунтов, цену приличного поместья, и он денежки отработал честно, похлопотал.)
Бекингем немало покуролесил в Париже, куда отправился сватать за Карла принцессу Генриетту Марию. Без особых церемоний пытался затащить юную красавицу в постель. Диккенс это описал кратко, но выразительно: «Бекингем, пользуясь случаем, имел нахальство приударить за юной королевой Франции да еще негодовал, когда кардинал Ришелье, французский министр, указал ему его место». Впрочем, не исключено, что под «юной королевой» подразумевается не Генриетта Мария, а Анна Австрийская. Какие-то шашни с Бекингемом, историки не сомневаются, у нее, безусловно, были – хотя наверняка не столь романтические, как они описаны у Дюма. Не зря король Людовик Тринадцатый впоследствии отказался принять Бекингема в качестве посла (хотя и в том, что Бекингем все же, простите за вульгарность, подбивал клинья к Генриетте, никто не сомневается). Когда Генриетта стала английской королевой, Бекингем самым хамским образом держался и с ней, и со вдовствующей королевой. Однажды Генриетта, привыкшая на родине к другому обращению, прилюдно заявила Бекингему, что с коронованными особами так дерзко не обращаются, Бекингем преспокойно ответил:
– У нас иным королевам и головы рубили!
Молодой королеве пришлось это проглотить…
Бекингем тем временем неведомо с какого перепугу возомнил себя великим полководцем. Спланировал очередное нападение английской военной эскадры на богатый испанский Кадис, куда раз в год приходили «золотые караваны» из Америки. Планировщик из него оказался никудышный, и англичане были испанцами жестоко биты.
Во второй раз Бекингем уже лично командовал эскадрой. Французские гугеноты тогда удерживали в своих руках стратегически важный город-крепость Ла-Рошель, который осаждал кардинал Ришелье. Англия и до того подсобляла единоверцам оружием и деньгами, а теперь решила вмешаться и военной силой. Бекингем высадил десант на французском острове Ре, лежавшем неподалеку от Ла-Рошели, откуда было бы очень удобно Ла-Рошель снабжать всем необходимым. На острове располагалась французская крепость Сен-Мартен, которая сдаваться англичанам не собиралась. У одного из современных авторов я прочитал забавную вещь: Бекингему-де «почти удалось» взять крепость. Вот только в реальной жизни действует пословица: «Чуть-чуть не считается». Ценятся не попытки, а факт. Позже вермахту тоже «почти удалось» взять Москву, но в итоге немцам пришлось оттуда форменным образом драпать, бросая тяжелое вооружение и технику, и, если бы этот драп не остановил самыми жесткими мерами Гитлер, еще неизвестно, чем бы все кончилось….
Французские военные корабли доставили в Сен-Мартен подкрепление да вдобавок дали короткий, но жестокий бой английской эскадре, чувствительно ее растрепав. Вернувшийся с позором Бекингем привел назад только менее трех тысяч из отправившихся с ним в поход 6800 солдат и моряков, что отнюдь не прибавило ему любви и популярности – его и без того ненавидела практически вся Англия.
Вскоре в результате свободного народного волеизъявления отдал концы один из двух главных подручных Бекингема по грязным делам, знаменитый астролог, ученый доктор Лэм, известный многим как торговец ядами, мошенник, совершивший несколько уголовных преступлений. Всякий раз его отмазывал от суда и следствия всемогущий герцог, а вот от гнева лондонцев не уберег…
Простой народ, не искушенный в ученых материях вроде астрологии, полагал доктора колдуном и чернокнижником. Как-то, когда доктор Лэм возвращался из театра (он был человеком культурным, театр любил), его стала преследовать орава уличных мальчишек с криками:
– Колдун! Колдун!
Доктору бы поскорее унести ноги, а он, разозлившись, подозвал нескольких слонявшихся тут же матросов, сунул им денежку и попросил надавать малолетним хулиганам подзатыльников. Те охотно взялись за дело. За мальчишек вступилась собравшаяся толпа в несколько сотен человек, быстренько набила матросам морды и взялась за Лэма. Он попытался укрыться в ближайшей таверне, но хозяин его выгнал, не без оснований боясь, что толпа разнесет его заведение по кирпичику. Добрые лондонцы отколошматили астролога-уголовничка так, что он преставился в тот же вечер.
На радостях пили и гулеванили всю ночь, крича на улицах:
– Дьявол издох! Дьявол издох!
В то же время кто-то сорвал со стены и бросил на пол портрет Бекингема, висевший не где-нибудь, а в здании Суда Королевской Скамьи, высшего уголовного суда Англии, куда простой народ доступа не имел…
Король Карл, науськиваемый Бекингемом, был в ярости. Однако зачинщиков не нашли, как ни искали – никто их не выдал. Единственное, на что был способен Карл – лишить жителей района старинных привилегий, – дело происходило в Сити, а этот немаленький квартал с давних пор пользовался гораздо большими привилегиями, чем другие районы. В ответ на воротах Сити появилась надпись, возвещавшая, что следующим будет Бекингем.
Так оно вскоре и оказалось… Интересно, что доктор Лэм, явно пытавшийся покрепче привязать к себе покровителя, долго и старательно впаривал Бекингему, будто по воле звезд их судьбы таинственным образом связаны и вскоре после смерти одного умрет и другой. Как к предсказаниям ни относись, но так и вышло. Бекингема – тут Дюма точен – заколол кинжалом морской офицер Джон Фельтон, разве что не действующий, как у Дюма, а отставной. И никакой коварной Миледи и близко не было. У Фельтона вообще-то были и личные причины – герцог его обошел очередным чином и вытолкнул в отставку, не заплатив причитавшегося жалованья. Но главную роль играли все же причины идейные: Фельтон был пуританином, а пуритане герцога ненавидели особенно, справедливо считая несчастьем для Англии. В том, что Фельтоном двигала в первую очередь идея, убеждает его поведение: в поднявшейся многолюдной сумятице он мог без труда скрыться, но он вышел вперед и заявил: да, это я убил чуму и холеру двуногую!
Король, подозревая, что за Фельтоном кроется большой заговор, приказал его пытать, чтобы выведать имена сообщников. Тут показал зубы Суд Королевской Скамьи: не только это запретил, но и приказал уничтожить вообще все орудия пыток. Поделать с ним король ничего не мог.
Фельтон стал прямо-таки национальным героем. По всем английским тавернам пили за его здоровье – не только простой народ, но и студенты Оксфорда. Поэты сочиняли в его честь оды и хвалебные гимны. Когда Фельтона везли под конвоем из Портсмута, где он убил Бекингема, в Лондон, приветствовать его сбегались толпы народа. Помилуй король Фельтона, он заслужил бы народную любовь, которая ему впоследствии ох как пригодилась бы. Не помиловал. Фельтона судили – правда, не как заговорщика, а как убийцу, – но все равно приговорили к отсечению головы. В глазах англичан, особенно пуритан, он стал мучеником, пострадавшим за народ.
А Карл Первый семимильными шагами двигался к гибели…
«Кавалеры» и «круглоголовые»
Англичане своего короля еще в бытность его принцем прозвали Малютка Карл – он и в самом деле был невелик ростом, всего-то 150 см. Однако прозвище в полной мере относится не только к его росту, но и к его делам.
Внешнюю политику он вел как-то… даже слова верного не подберешь. Почти что и не вел по-настоящему. Вся его внешняя политика, по сути, свелась к двум – недолгим, правда – военным кампаниям против Испании и Франции. Да к шотландским делам, опять-таки неудачным, о которых будет рассказано ниже.
А вся политика внутренняя свелась к сбору старых налогов и введению новых. Вот это – единственное занятие, в которое Карл вложил немало энергии, достойной лучшего применения, и проявил нешуточную изобретательность.
По сложившейся практике новые налоги вступали в силу лишь после одобрения их парламентом. Того же Карл ждал и от парламента созыва 1628 г. Однако Палата общин форменным образом взбунтовалась. И приняла три новых закона. Первым «врагами королевства» объявлялись те, кто попытался бы ввести в английской церкви элементы католического богослужения. (Палата общин состояла в основном из пуритан, а они были встревожены слухами, что король под влиянием супруги-католички собирается сблизить англиканскую церковь с католической.) Второй зачислял во враги королевства всех, кто давал королю совет вводить новые налоги и пошлины в обход парламента. Третий: любой, кто соглашался платить неутвержденные парламентом налоги и пошлины, становился «предателем английских свобод» (вот тут и вспомнили о Великой хартии вольностей, отыскав ее с превеликим трудом где-то в дальнем пыльном углу, куда еще не добрались архивные мыши и стрескать не успели).
Первый закон Карла не особенно и задевал, он нисколько не собирался что-то менять в англиканской церкви. А вот два других рассердили не на шутку – полностью шли вразрез с его замыслами. В марте 1629 г. Карл парламент распустил и не созывал новый одиннадцать лет.
Оставшись без парламентского надзора, он и развернулся по полной. Нужно уточнить, что роспуск парламента поддерживала часть крупного дворянства, а вот простонародье бежало в Америку, уже за свой счет, на собственный страх и риск…
Карл ввел новые налоги о таможенных сборах – теперь пошлину брали в зависимости от водоизмещения корабля и веса груза, причем не только с иностранцев, но и с английских судовладельцев. Вновь ввели отмененный парламентом в последние годы правления Иакова «корабельный» налог – не только с «сухопутных» графств, но и с дворянства. Вновь были введены монополии, тоже отмененные в свое время парламентом, – и значительно расширены. Теперь появились монополии не только на вино, но и на мыло, на соль, на почти все предметы домашнего обихода вроде посуды и ложек-вилок. Причем полагалось не только отдавать крупную сумму за патент на ту или иную монополию, но и ежегодно платить налог с прибыли. По всей стране разъезжали королевские комиссары, уговаривая народ «добровольно» дать взаймы королю. Карл вновь сделал запретными королевские леса, а под шумок отобрал некоторые у их законных владельцев.
Втихомолку – можно сказать, из-под полы – люди короля по его поручению торговали дворянскими титулами и государственными должностями. Карл по примеру отца пошел еще дальше. Новых дворянских титулов он не изобретал, но придумал кое-что другое, опять-таки уникальное в английской и вообще в европейской истории. Людей стали делать дворянами насильно. Высмотрев богача из «простых», король возводил его в рыцарское достоинство, за что новоявленный сэр должен был заплатить солидную сумму. А для тех, кто отказывался от этакой чести, нежданно-негаданно свалившейся на голову, ввели крупные денежные штрафы.
Снова заработал старый закон, запрещавший строить в Лондоне новые дома. Вообще-то его поддерживали многие незаинтересованные люди: население столицы при Карле достигло 200 000 человек, сгрудившихся на небольшой территории. Отсюда – грязь, антисанитария, болезни, рост преступности. Вот только для короля это стало еще одним способом зарабатывать деньги. К самовольным застройщикам – а их было немало – являлись люди короля и ставили вопрос ребром: или деньги на бочку, или дом снесут подчистую. И платили. И сносили…
Ну и по мелочам: Карл опять-таки пользовался доходами с имений дворянских и просто богатых сирот, чьим опекуном считался. При продаже земель уполномоченные короля по его приказу безбожно задирали цены. Налоги либо собирали с помощью солдат, либо передавали их сбор откупщикам, опять-таки использовавшим военную силу на широкую ногу.
И все же со сбором денег обстояло плоховато. Особенно крепко протестовали против «добровольных» займов – не бунтовали, а просто-напросто отказывались платить. В Корнуолле, когда туда нагрянули королевские комиссары и стали агитировать за займ, многие отказались выкладывать денежки. Поделать с ними ничего было нельзя – власти все же не могли перевернуть крестьян вверх ногами и вытрясать деньги из карманов, как когда-то Лиса Алиса и Кот Базилио поступили с Буратино. Один из земледельцев, грамотный и определенно зажиточный, оставил об этом воспоминания: «Одних склонили к этому громкими словами и угрозами, других убеждениями. У меня тоже чуть было не выманили денег, но, зная, с кем имеешь дело, я во время разговора с ними крепко держал руки в карманах».
Многие отказывались платить налоги, особенно таможенные и корабельный, ссылаясь на то, что без одобрения парламента они незаконны. С юридической точки зрения они были совершенно правы, но власти этим не заморачивались. Людей простого звания за неоплату насильно определяли в матросы или солдаты, купцов и дворян штрафовали, а то и сажали за решетку. Крупного предпринимателя сэра Чемберса, отказавшегося платить новые таможенные пошлины, оштрафовали на 2000 фунтов, а потом посадили. Причем все было проделано по закону: в тюрьму купца и дворянина отправили не по королевскому произволу, а в строгом соответствии с законами – «двенадцать присяжных его сословия»… В качестве присяжных выступили члены Суда по делам казначейства, совершенно «карманной» конторы при короле. Этот же суд объявил налоги, введенные королем без одобрения парламента, совершенно законными. Судьи с простодушным цинизмом объявили: король по определению не может совершить ничего незаконного. Широкие массы налогоплательщиков это нисколечко не убедило, и бегство от налогов стало в Англии прямо-таки национальным видом спорта. Причем сопротивление было пассивным, но действенным.
Теперь самое время поговорить об американских делах. За время правления Карла число колонистов в Америке увеличилось резко – с нескольких сотен человек до примерно четырнадцати тысяч. Никакой заслуги Карла и его администрации в этом не было – как раз наоборот, слово «заслуги» можно употреблять исключительно в ироническом смысле. Главными спонсорами «новой волны» переселенцев были как раз оппозиционные Карлу крупные торговцы (среди которых имелись не только купцы, но и дворяне, и благородные лорды). А основная масса искателей счастья как раз и состояла из тех, кому налоговая политика короля встала поперек горла, и они рассчитывали обрести за морем больше воли (и расчеты оказались верными). Среди них были и католики (лорд Балтимор, основавший город, получивший его имя), но больше все-таки оказалось протестантов, недовольных не только налогами, но и господством англиканской церкви. Образовалось пять крупных поселений: Вирджиния, Массачусетс, Плимут, Коннектикут и Род-Айленд. Вирджиния формально числилась под прямым управлением короны (в лице одного из комитетов Тайного совета), а фактически всем заправляли крупные землевладельцы. К тому времени кто-то из колонистов едва ли не чисто случайно посадил табак, принесший богатый урожай. Стали возникать крупные табачные плантации, в дальнейшем вместе с хлопком и кукурузой составившие основу экономики американского Юга. Остальные колонии практически не подчинялись королю, а средств воздействия на них не было никаких, чересчур накладно было бы отправлять туда войска и содержать их.
Коннектикут и Род-Айленд отпочковались от Массачусетса – по двум разным причинам. В Коннектикут часть массачусетцев ушла в поисках новых плодородных земель, с которыми на «исторической родине» дело обстояло не лучшим образом. Род-Айленд появился на свет по идейным, смело можно сказать, побуждениям. Роджер Уильямс, ученый богослов из Кембриджа, выступал против неформального главы англиканской церкви, архиепископа Кентерберийского Лоуда (к слову, в свое время наряду с доктором Лэмом одним из двух ближайших подручных герцога Бекингема). Задираться с Лоудом было смертельно опасно, что архиепископ не раз доказывал на практике. Опасаясь если не за свою жизнь, то за свободу и здоровье (Лоуд, как мы увидим вскоре, членовредительствовать любил), Уильямс перебрался в Массачусетс, но не ужился и там. В Массачусетсе железной рукой правили кальвинисты, подавляя любое несогласие, а Уильямс был горячим сторонником религиозных свобод. Кальвинисты собрались было отправить его в Англию на церковный суд, но, предупрежденный друзьями, Уильямс бежал в совершеннейшую глушь, где с примкнувшими к нему единомышленниками заложил город Провиденс, будущую столицу колонии Род-Айленд, в которой ввел совершеннейшую веротерпимость для всех христиан любого вероисповедания и толка. Симпатичный был человек, сторонник свобод не на словах, а на деле. Правда, свободы свободами, а бизнес бизнесом – очень долго основой экономики Род-Айленда было производство виски и торговля таковым (к этому бизнесу лично я опять-таки отношусь со всей симпатией, как и к вирджинскому табаку, до сих пор считающемуся одним из лучших наряду с турецким).
Одним словом, колонисты жили вольными казаками, что крайне раздражало как короля, так и архиепископа Лоуда. В результате война за независимость колоний едва не разразилась за без малого сто лет до того, как случилась в реальности. В 1635 г. король решил отправить в Америку крупную эскадру, чтобы вооруженной силой построить колонистов и привести к общему знаменателю. Прослышав об этом, колонисты стали спешно строить форты и блокгаузы, твердо решив не сдаваться. Пушек у них фактически не было, но всевозможного огнестрела имелось в избытке, к тому же поселенцы набили руку в схватках с индейцами и воевать готовились всерьез. Кровь не пролилась по весьма прозаической, но веской причине: королю вечно не хватало денег, не нашлось их и на снаряжение эскадры с десантом. Колонии на четверть века оказались предоставлены сами себе (что их нисколечко не огорчало, наоборот), пока за них не взялся ставший диктатором Англии Оливер Кромвель…
Вернемся в Англию. После одиннадцати с лишним лет самовластного правления Карлу все же пришлось созвать парламент – собранных с помощью незаконных налогов денег катастрофически не хватало, в первую очередь для войны с Шотландией, вспыхнувшей исключительно из-за очередных недальновидных шагов короля (к которым его побуждал архиепископ Лоуд).