Третий всадник
Рожденный страшным неурожаем Голод – это напасть и гнилое содержание всего последнего года. Его в официальных документах тактично именуют «продовольственными затруднениями», но страшной сути это не меняет. Он встает тенью, мерещится изо всех углов. Он забирает силы и желание жить.
Голод несет с собой безысходный липкий ужас и пагубу. Недаром попы называют его третьим всадником Апокалипсиса. Нет, конечно, не лучше было в Гражданскую – тоже голод, тиф и испанка косили народ миллионами. Но тогда понятно – шла схватка не на жизнь, а на смерть, это была плата за победу над беляками и интервентами. А здесь будто спустился неожиданно сверху комковатый туман, и начался бесконечный кошмар. Какая-то непреодолимая природная сила – как землетрясение или цунами. Только растянутая на месяцы и годы. И в отчаянье порой кажется, что Голод пришел навечно.
Только не будет он вечно. Он ныне наш главный враг, не дававший стране уверенно идти вперед. И мы свернем ему шею. В том числе руками органов ОГПУ. В том числе и сейчас, когда дадим ему пинка в селе Свободное, расчехвостив его прихвостней.
В салоне автобуса дремали Елоев, прозванный Горцем, и Якин, он же Вася Говорун, – уполномоченные из нашей специальной группы. Горец горяч и впечатлителен, но быстро выгорает и не склонен к отвлеченным переживаниям. А Говорун треплив без меры, хохотун, живет одним моментом. Им, в отличие от меня, посторонние рефлексии чужды. Оба исповедовали завет опытного вояки – безмятежно дрыхнуть при любой возможности и в любой обстановке. Ну а что – солдат спит, служба идет.
На задних сиденьях клевали носом трое приданных нам продотрядовцев. Народ они полезный. Лучше всего себя проявляли при поиске сокрытого зерна. На эти их таланты я сейчас сильно рассчитывал.
В самом уголке, поправляя сползающие с носа очки-велосипеды, увлеченно листал книжку в серой дешевой бумажной обложке Федя Симонян, лицо неопределенной национальности. Он был ревизором Рабоче-крестьянской инспекции. Я не встречал людей, которые лучше него разбираются в приходах-расходах, дебетах-кредитах и в бухгалтерской документации. И он, как никто другой, знает, в чем состоит суть народной поговорки: «Деньгам счет, а хлебу мера».
Тряслись мы по колдобинам до цели часа три. И вот наконец замаячило село Свободное. Если там и была когда-то свобода, то на пользу явно не пошла – сегодня в нем царила нищета, она будто пеленой окутала вросшие в землю по окна русские бревенчатые избы на три окна, с покосившимися заборами из штакетника, огороды, сараи и хлипкие хозяйственные постройки. Вокруг простирались бескрайние поля, вдали лениво полз трактор.
В селе было как-то пусто. В лучшие времена в сельской местности при появлении чуда чудного – автомашины – на улицу высыпали толпы, прыгали радостно мальчишки, сосредоточенно крестились повязанные наглухо платками суровые бабки, поминая бензиновых чертей и лешего на колесах. Здесь же царила зловещая пустота.
Автобус затормозил около справной, недавно отремонтированной избы. На ней была прибита доска с коряво выведенной белой масляной краской надписью «Правление колхоза «Путь Ильича». Мы вошли внутрь.
Пред нами предстала просторная светлая комната, которая была плотно заставлена письменными столами, стульями, а на полках пылились папки. Все стены завешаны плакатами с цитатами состоявшегося в феврале текущего, 1933 года в Москве Первого всесоюзного съезда колхозников-ударников. В воздухе густо витал запах сивухи и чего-то заманчиво-съестного.
Председатель колхоза, ради кого мы приехали, был на месте. Крупный, щедро-бородатый, в чистенькой вышитой рубахе, он встретил нас с распростертыми объятиями, только в ноги не падал.
– ОГПУ! Услышали меня в районе! Прислали защитничков-помощников! – рокотал он, суетливо приглашая нас рассаживаться. Толстые губы его расплывались в широкой улыбке, того и гляди треснут. Но я заметил, как в его глазах на миг плеснулась такая свирепая озлобленность, что мне даже жутковато стало от того, какие чувства распирают этого человека.
– И зачем же мы тут понадобились? – с усмешкой полюбопытствовал я.
– Так народишко бунтует! Настроения антисоветские растут, что сорняки на поле. На работу выходить отказываются. А сейчас сев. А с кого голову снимут? В тюрьму их! Человек десять. Я и списочек подготовил. А остальные попляшут у меня! Забегают!
– Ах ты ж сучий потрох. – Я шагнул к председателю, сгреб его за бороду, притянул к себе, посмотрел в глаза, а потом толкнул на узкую, обитую бархатом буржуйскую кушетку, неизвестно откуда взявшуюся на селе. – У тебя шестнадцать человек от истощения померло! Полсела опухли от голода и не сегодня-завтра богу душу отдадут. А тебе их в тюрьму!
– А сам-то сытенький, – с ненавистью произнес ревизор Симонян. – Ряху отъел – поперек себя шире.
– Товарищи, товарищи, – забормотал председатель. – Я же за власть советскую всей душой! Я же план по севу… Я же сам из последних сил…
– Да не мельтеши, – отмахнулся я от него, как от комара. – Лучше поведай, как народ тиранишь.
– Так все ж сдали по плану. Ну нет зерна, кроме семенного! На трудодень всего по триста грамм приходится! Ну нет!
– А давай-ка подождем чуток. А потом обсудим и трудодни, и то, что зерна нет.
Я согнал председателя с кушетки. Устроился там сам с комфортом, а его загнал в угол, где он уселся на корточках. Кивнул старшему продотрядовцу:
– Работайте, товарищи!
Горец с продотрядовцами отправился на территорию. Вася Говорун быстренько осмотрел кабинет. Нашел в письменном столе наган. А на полках под потолком, за папками, были заныканы каравай хлеба и увесистый круг кровяной колбасы. И как приятное дополнение – пятилитровая бутыль мутного самогона.
– Хорошо живешь! – оценил я.
– Это… Это не для меня… Это для людишек… То есть для людей…
– Береги тишину, – оборвал я его. – Объясняться потом будешь.
Теперь мое дело маленькое. Оставалось только ждать. Лучше всего это делать в молчании. Вскоре еще наговоримся. По душам.
Через некоторое время вернулся Горец с одним из продотрядовцев.
– Нашли? – с некоторым напряжением спросил я.
– А как же! И даже больше! – просиял Горец.
– Ну, пошли, председатель, – кивнул я. – Обозрим твои закрома.
И опять будто ударила звонкая пустота на улице. Ни одной живой души. Лишь у одного дома стояла старуха, а может, и не старуха, просто так старо и изможденно выглядевшая женщина, и истово крестилась. Потом упала на колени, провожая нас взором. Но в окнах было шевеление. Проскользнул силуэт. Встрепенулась занавеска.
Во многих населенных пунктах, где мне удалось побывать в эту проклятую командировку, возникало ощущение, будто они накрыты куполом беды и в них прочно поселилась безнадега. Не везде такое было. В некоторых деревнях видно, что трудно, но преодолимо. Там тлела жизнь и стремление к лучшему. В Свободном же было такое вот царство безысходности.
Дом председателя представлял собой справное кулацкое имение, даже посолиднее, чем правление колхоза. И на пустыре за ним продотрядовцы сейчас раскапывали ямы. Мы ждали, что будет одна захоронка, но в отдалении нашли еще.
Тут продотрядовцы знатоки большие. Чутье у них на закопанное зерно. Но и те, кто прячет зерно от государства, достигли в своем деле больших высот. Обычно хоронили его в специальных ямах в определенной глинистой почве, опаляя огнем и образуя тем самым твердую поверхность, через которую не прогрызутся мыши. Но иные умельцы подходили к делу творчески. Прятали в самых неожиданных местах – в развалинах, на болотах. А в прошлый выезд, к изумлению своему, мы обнаружили фальшивую могилу на сельском кладбище, на самом деле являвшуюся схроном для зерна. Даже крест поставили, нехристи. Ну а что – народу много мрет, одним крестом больше.
– Значит, нет зерна на трудодни, – хищно улыбнулся я.
Председатель просто потерял дар речи, видя, что его заветный схрон вскрыт.
– Скажи еще, не твое. – Я взял за шкирку, встряхнул и толкнул его. Он упал на землю. Попытался подняться на ноги, но продотрядовец долбанул ему от души по хребту прикладом.
Председатель все же встал на колени, взвыл как-то по-волчьи и начал колотить кулаками по земле:
– Мое! Все мое! Не ваше же, голодранцев! Не отдам!
Его сгребли за шкирку и потащили обратно в правление, где надлежало оформить все по правилам.
Вор и саботажник сидел, согнувшись, на табуретке. Я выставил всех из помещения, оставив только ревизора Федю, который по ходу может прояснить скользкие моменты по учету, бухгалтерии и сразу поставить допрашиваемого на место, когда тот непременно примется врать.
Но пока председатель собирался не врать, а неистовствовать и посыпать голову пеплом.
– Донесли все же, сукины дети! – бормотал он. – Доложили!
– А ты на что надеялся? – спросил я. – Ты же кулак. И по закону должен быть лишенцем. А обманом, хитростью и подкупом стал председателем. И подкулачников в правление протянул. Да еще и народ заводил подлыми речами.
– Какими речами? – вскинулся он.
– Уж не твои ли это слова? «Вы хотели раскулачить меня, а теперь я буду вас крыть и чистить из колхоза за невыполнение работ! Потому что дубины вы стоеросовые, а мне жизнь положила вас гонять! И что мне советская власть? Я здесь власть!»
Председатель не ответил, только посмотрел на меня яростно. Эдак он и до суда не доживет с такими истрепанными нервами.
– Говорил, – заверил я. – Тому подтверждения есть. Ну ладно б только говорил, а то и вел себя – чисто медведь на воеводстве. Больных и инвалидов из бедняков на самые тяжелые работы посылал, которые и здоровому не сдюжить. А подкулачники твои прохлаждались. Ты же, зверь, без какой-либо жалости народ притеснял. А теперь тебе ОГПУ понадобилось, чтобы его совсем со света сжить? Так тут ошибочка вышла. Мы не для этого. Мы для справедливости.
Председатель часто задышал, как будто выплыл с глубины омута. А потом вскипел:
– Народ притеснял? И правильно притеснял! Голытьба и лодыри! Что при царе у них ничего не было! Что сейчас! И поделом! Ты думаешь, зачем они в колхоз пошли! Чтобы за чужими спинами укрыться и ничего не делать! Всегда такие голодали! И всегда голодать будут! Потому как справный мужик себя и всех прокормит. А голытьба всегда голытьбой будет. Мы соль земли, а голытьба – чертополох на ней, засохнет или будет скошена – и не жалко!
– Ну да. Лодыри… А когда ты своему куму-бездельнику, который не знает, как колхозное поле выглядит, двадцать трудодней ставишь, а безответной, как ты говоришь, голытьбе, которая с этого поля не уходит, надрывается, десять трудодней закрываешь. Кто лодырь?
– А вот не хватает на всех! Кому-то все равно с голоду подыхать! А тут уж так жизнь распорядилась, что или свои сдохнут, или голытьба! – выкрикнул председатель, выкатив глаза.
– То есть ты себе дал право решать, кому жить, а кому сдохнуть от голода. Хорош. Прям царь-батюшка.
– Царь не царь, а хозяин справный. И если бы не ваши зернозаготовки, что все вымели, организовал бы жизнь по всем правилам. Все бы у меня работало, как хронометр со Швейцарии. А теперь… – безнадежно махнул он рукой.
– Ладно, это все философия Канта с Гегелем.
– Чего? Какой Гоголь?
– Да ничего. Сейчас ты мне откровенно все рассказываешь. Как занимался вредительской деятельностью. Как ты, кулак, не только лишения прав избежал, но и председателем стал? Кто тебе помогал?
– Оговоры это все, – начал опять упрямиться допрашиваемый.
– Вот что, вредитель, не играй с огнем. Сгоришь – одни головешки останутся.
Я еще немного надавил на его отсутствующую совесть и присутствующий страх. Он подумал тяжело. И как-то облегченно кивнул:
– Это Головченко с обкома. Все он, крапивное семя!
– Ну да, валить есть на кого, – критически улыбнулся я. – На беглого.
– А чего на него валить! Он ставил на должность меня! Он и спрос чинил! Он и село обескровил! Ну а я способствовал, было дело. Только вот так он за горло меня держал. – Председатель выразительно взял себя пальцами за горло. – Да еще говорил: «Что крестьянин-другой подохнет, ты об этом не горюй. Все равно он коммунизму элемент чуждый». И ржал, аки конь полковой, при этом.
– И что?
– Зерна-то лишнего взял он с нас немало. Только сдается мне, не доехало оно до места.
– Торговал им на рынке, что ли? – хмыкнул я.
– А ты не насмешничай. Это уже с вас, ОГПУ, спросить надо, куда зерно девалось.
В общем, картинка с его слов получалось такая. Сперва налог зерном взяли с колхоза по всем правилам. Потом опять приехали, но уже другие, с мандатом от Головченко, кипой документов с печатями и подписями и с новыми запросами. Только по виду это даже не продотрядовцы были, к которым все давно привыкли, а просто бандиты с большой дороги. И вымели почти все, в результате чего село сейчас с голоду и мрет.
Я заставил его дать подробное описание той шайки. Внятного ничего припомнить он не мог. Люди как люди, только рожи наглые и глумливые, да ведут себя хуже японского оккупанта. Одного только описал достаточно ясно – весь кривой, кривозубый, криворукий, ноги колесом, такая вот ошибка эволюции.
Сказал, конечно, он далеко не все. Утаил, будет торговаться за свою жизнь. Но это ничего. Будем с ним работать.
Отпахали мы в Свободном ударным трудом сутки без сна и отдыха. Задокументировали, что могли. Автобус забили задержанными, так что там тесно стало. Зерно под опись сдали двум партийцам, на которых до принятия решения возложили управление колхозом. Их вытащили из соседнего села, куда они бежали в прошлом году – их едва не подстрелили, когда они в то время пытались открыть глаза районному начальству на творящиеся здесь беспорядки. Эту историю тогда спустил на тормозах все тот же Головченко.
– Все сделаем в лучшем виде, как в аптеке Гололобова, – пообещал партиец напоследок, с радостью разглядывая арестованных в лице председателя и его подельников-подпевал – практически все правление колхоза. – Ну что, лишенцы! Когда бесчинства свои творили, нагло нам лыбились в лицо со словами: «Когда власть делили, вас позвать забыли». А теперь жизнь вот какой кульбит сотворила.
Ну все, работа сделана на отлично. Оперативная информация отработана. И главное, думаю, спасли мы найденным хлебом хоть несколько жителей села, до того обреченных. Пора и в дорогу.
Однако после погрузки на борт отъезд затормозился. Двигатель зачихал, и шофер принялся возиться с ним. Починит скоро, я был в этом уверен. Двигатель все время барахлит, и шофер все время его чинит.
Пока суть да дело, ревизор Федя Симонян отвел меня в сторонку. Он выглядел озадаченным.
– Я бы на твоем месте присмотрел за председателем, – неожиданно объявил он. – Не дай бог что с ним случится.
– А кто ему грозит, кроме «тройки»? – не понял я.
– Да много кому может не понравиться, если он лишнего сболтнет.
– Уже сболтнул все, что мог.
– Может, и не все. Я бы поостерегся.
– Да ладно нагнетать, Федя. Это же не твоя, а моя работа – перестраховываться и бдить. А пока поводов не вижу.
– Нагнетать? Давай до города разговор отложим. А там в спокойной обстановке… Ты в области человек пришлый. Много чего не знаешь. И некоторые вещи не понимаешь.
Звучало это зловеще и многообещающе. Я хлопнул приятеля по плечу:
– Хорошо, Федя. Жду с нетерпением ошеломляющих откровений.
– А вот смеяться не надо. Чтобы над нами потом не смеялись, когда мы все на свете прошляпим…
Глава 4
Переговорить накоротке с Федей нам удалось только через пару дней. Пока я отписался по выезду, пока он доложился своему начальству и созрел для серьезного разговора. Так что увиделись мы только в воскресенье.
Встретились на ступенях чистенького двухэтажного особняка Рабкрина, где ревизор пахал как проклятый, без праздников и выходных. Я пожал его интеллигентскую тонкую руку и предложил:
– Ну что, пройдемся по городу, подышим весной?
– Перед смертью не надышишься, – брякнул ревизор, а меня от этой невпопад брошенной фразы вдруг обдало каким-то потусторонним холодком.
На излете нэпманских времен мы посидели бы спокойно в трактире и откушали там расстегайчиков, что встало бы в треть зарплаты. Но трактиры и ресторации теперь как по волшебству превратились в рабочие столовые, где кормили только по карточкам. Поэтому оставалось нам мерить шагами город. Зато никто не подслушает наш разговор.
Мы прошли по краю компактного купеческого центра Нижнепольска, застроенного приземисто, хотя и местами весьма вычурно – все сплошь лабазы, добротные купеческие дома и уютные маленькие церкви, большинство из которых переоборудованы под склады и клубы. Вышли на улицу Маркса, где на переломе столетий взмыли ввысь трех-четырехэтажные доходные дома. Уткнулись в площадь Парижской Коммуны, где недавно было возведено тяжеловесное и, по задумке, шикарное, а на деле – нелепое многоэтажное строение обкома партии с многочисленными колоннами, круглыми балконами и плоской крышей. Рядом построили другое, чуть поменьше, но очень похожее, прям как незаконнорожденный сын, – штаб военного округа. А рядом, в бывшей городской думе, теперь властвовало Полномочное представительство ОГПУ.
За площадью приютился кинотеатр «Красный пролетарий», где неизменная толпа желала приобщиться к искусству немого и звукового кино. Там шли новые фильмы: «Горячая кровь» – незатейливая история о создании коммун на Дальнем Востоке, а также советско-германская кинолента «Металл».
– Почему кино так тянет людей? – оглядываясь на очередь, недовольно произнес Симонян, поклонник академических театров и высокой поэзии.
– Наверное, люди хотят увидеть на экране кусок интригующей чужой жизни, – предположил я. – Забыть о своих невзгодах и серых буднях хоть на час. И чем больше у них проблем, тем длиннее очереди в кинотеатры.
– Эх, Большаков. Сколько у нас с тобой вдруг нарисовалось проблем, так по твоей логике мы должны сутками не вылезать из синематографа и неустанно пялиться в экран, – выдал ревизор и таинственно замолчал. Ну что, умел он нагнетать драматизм. Вот кому кино снимать.
Вскоре мы дошли до парка имени Ворошилова. Спасибо партии и правительству за семичасовой рабочий день и гарантированное воскресенье на отдых. А погоде отдельная благодарность за первые по-настоящему теплые ласковые дни. Народ высыпал из тесных квартир на свежий упоительный весенний воздух. И сейчас в парке прогуливались толпы – семьями или в одиночестве.
Вокруг кипела общественная жизнь. На скрипучей и прогибающейся сцене летнего театра девчата в народных одеяниях весело, с притопами-прихлопами, исполняли антибуржуазные и колхозные частушки. Прошествовала под стук барабана колонна улыбающихся задорных юношей и девушек, одетых в изумрудно-зеленую комсомольскую форму, перепоясанную ремнями, – это были студенты советско-партийной школы. Они несли с собой транспарант «Слава социалистическому труду!».
Я в очередной раз отметил, что Голод затронул горожан не так сильно. Если в деревне это был Гибельный Голод, то в городе просто голодали и недоедали. Хотя местами он набрасывался на людей со всей жестокостью, особенно на большие семьи, где было мало кормильцев и продовольственного пайка не хватало на всех. И не дай бог потерять карточки. На колхозном рынке, который открыли в прошлом году, были продукты, но по ценам диким и простому трудяге недоступным. Проявилась во всей красе изнанка города. Люди меняли еду на вещи, процветала спекуляция, росли как на дрожжах кражи, в том числе продуктов. Милиция сбивалась с ног. Но в целом Нижнепольск жил, работал, дышал, отдыхал и в будущее смотрел без обреченности. Видел я это сейчас и в парке.
Мы пристроились на скамеечке в достаточно уединенном месте, откуда открывался вид на северную часть города, которую занимали портовые склады и сооружения. Там грузились баржи, гудели буксиры. А с пассажирского речного порта уходили по реке белые пароходы.
Федя вытащил из бумажной пачки с надписью «Любительские» папиросу, щелкнул самодельной бензиновой зажигалкой. Жадно затянулся. Потом смял и отбросил папиросу прочь. Видно было, что он нервничает и не знает, как начать разговор.
– Знаешь, Саша, только тебе могу доверять, – наконец приступил он к делу.
– А чем остальные не угодили?
– Да тут сам черт ногу сломит – где враг, а где друг! А мы с тобой люди проверенные. Бедой и гонениями отшлифованные.
Ну, про гонения он слегка преувеличил. Но вот беда с ним, если бы не мое участие, вполне могла случиться. Познакомились мы в Углеградске – туда меня послали после чекистских курсов. Я его сильно выручил, когда на него мои ушлые коллеги хотели повесить все мыслимые и немыслимые грехи. Не повесили. Хотя это и дорогого мне стоило. В результате я заработал полное доверие Федора. А его самого знал как болезненно честного человека. И болезненно неравнодушного.
– Саша, ты много где бывал. И как тебе на фоне других краев наша область? – неожиданно спросил он.
– Как? – встрепенулся я. – Это зона бедствия, Федя. Может, есть места и похуже, но я таких не видал.
Ревизор вздохнул. Эх, мы с ним не виделись чуть больше года. И за это время он сильно сдал, высох, опал с лица. И в глазах появился лихорадочный злой огонек.
– Зона бедствия, – кивнул он. – В которой убиваются все добрые чувства и желание жить.
– И как до такого дошло? – спросил я. – Что, один Головченко виноват?
– В корень смотришь, Саша. Я тут уже год – и все это наблюдаю внимательно. И во всем этом компоте варюсь по долгу службы. Конечно, в деятельности государственных и партийных органов халатности, перегибов и разгильдяйства, полной неподготовленности к переменам более чем достаточно. Но так везде по стране. У нас же… Мне кажется, ситуацию преднамеренно загоняли в эту самую зону катастрофы. И одному Головченко такое не под силу. Тут, дорогой мой чекист, сила другая нужна. Тут организация требуется. Притом протянувшая везде свои ядовитые щупальца. Имеющая большие возможности. И имеющая целью довести тут все до окончательного краха.
– Даже так? – Особой склонности к фантазиям я за Федей не замечал, поэтому его слова толкали меня к тому, чтобы сильно призадуматься.
– Идет какая-то хитрая игра… Вот ты знаешь, что область передовая по зернозаготовкам за прошлый год? Вымели из закромов все. И браво отчитались. Забыв, впрочем, упомянуть про «продовольственные затруднения», которые приняли убийственные масштабы.
– Обычная практика безмозглых руководителей, живущих одним днем, – отметил я. – Вон в моей области благодаря позиции нашей службы и твердости секретаря обкома за показателями не гнались. Секретаря даже смещали ненадолго с должности, обещали под суд отдать. Но потом вернули. И сегодня с голоду практически никто не мрет. И план по севу выполняем. Роль личности в истории.
– Вот именно! Ну, о личностях, правящих здесь, я невысокого мнения. Однако эта игра идет за их спиной, Саша. Я это чувствую.
– Да что ты заладил? Какая игра?
– Я тут начал недавно подбивать дебет с кредитом. Запросы сделал, в документах покопался.
– И что?
– А то, что львиная часть сельхозпродукции испарилась. Нет ее ни здесь, ни на союзных складах. Но где-то она есть. И объемы очень большие… И кажется мне, отлеживается это богатство у нас в области. И возникают неуютные вопросы – где и зачем?
– Та-ак, – задумчиво протянул я, ощущая, как заныло тревожно в груди. – Докладывал кому?
– Э нет. Мне моя голова дорога… Ты представляешь, вытащить такое. Да областные власти меня первого в землю зароют. А ты же все-таки столичная комиссия. Не абы кто местный.
– А фактура есть? – заерзал я на скамейке. – Документы?
– Кой-чего есть. Добью еще немного в архивах. И преподнесу тебе. Когда все закрутится – я уже в стороне буду. Никому не нужный. Может, и поживу еще, – горько усмехнулся Федя.
– Долго ждать?
– Пару дней… И позаботься о председателе. Он еще нам пригодится.
– Не забивай голову. Я позабочусь…
Хотя и не очень верил я в коварство опутавшего всю область врага, но все же прозвонил в изолятор для подследственных № 1 областного управления исправительно-трудовых учреждений и настоял, чтобы при всей его переполненности все же нашли отдельную камеру для председателя колхоза «Путь Ильича». Такую, где его ночью ненароком не удавят подушкой и не ткнут случайно заточкой в бок.
Потом доложил о своих удивительных открытиях Русакову. Тот воспринял мою речь скептически. И с несвойственной ему неожиданной ворчливостью произнес:
– Эх, молодость и задор. Все мерещатся тайные заговоры. Все спасаете человечество.
– Если область довели до такого состояния, значит, кто-то виновен.
– Есть в этом какой-то резон, – кивнул москвич. – Ладно, покопайся в этой мусорной куче, если еще славы и почестей захотелось, орденоносец. Но только текучки с тебя никто не снимает.
– А это не текучка?